Nasz Dziennik: Мы отмечаем очередную, уже 77-ю, годовщину первой масштабной депортации поляков в СССР после советского нападения 17 сентября 1939 года. Она затронула в том числе вашу семью. Как вам запомнился день 10 февраля 1940 года?
Станислав Кулон (Stanisław Kulon): Мы жили в деревне Собеско Тернопольского воеводства, мне было тогда 10 лет. Стояла чудесная морозная зима. Ночью, точнее, уже под утро, в начале пятого, мы услышали громкие крики: «Матушка, открывай!» Напуганная мать стала будить отца, а они уже успели выбить прикладами дверь и вошли внутрь. «Здесь будет война, одевай ребенка, быстрее», — отдавали они криками приказы. Они не позволили нам взять с собой никаких вещей, сказав, что там, куда мы едем, будет все необходимое. На сборы дали 15 минут. Если кто-то медлил, его били прикладом и вели к саням, в которых нас отвезли на вокзал в Подгайцах. Там нас погрузили в вагоны для перевозки скота — по 60 человек в каждый. Поднялся крик, потому что некоторые семьи разделили. Дети плакали, но это никого не волновало. Нас подгоняли: «Давай-давай, быстрей, здесь будет война». Они продолжали пугать нас этой войной, мы все были в ужасе.
— Сколько длилось это «путешествие»?
— Больше месяца. Вагоны были наглухо закрыты. У взрослых были какие-то перочинные ножи, они делали дырки между досками, чтобы смотреть, куда нас везут. Мы двигались на восток. Раз в какое-то время вагон открывали, можно было набрать в ведро снега, чтобы накипятить себе воды. Последняя станция, уже на Урале, называлась Молотов. Такое название носила тогда Пермь. Там у нас забрали документы и стали их жечь. Зрелище было ужасное. Когда кто-то спросил, зачем это делают, над нами стали смеяться: «Польши уже нет, зачем вам документы!» Нас погрузили в грузовики «ЗИЛ-5» с газогенератором (так в тексте, вероятно, имеется в виду грузовик ЗИС, — прим. пер.), мы ехали, а снега вокруг становилось все больше. Когда машины стали застревать, нас пересадили в сани. Так мы добрались до поселка, где нас ждало два барака. На следующий день всех, кто был старше 12 лет, послали рубить лес.
— Как руководство лагеря обращалось с поляками?
— Как с врагами народа. У нас не было никаких прав. Действовал принцип: «кто не работает, тот не ест». Была норма, которую следовало выполнить, чтобы получить «паек» — скромную пищу: кусок хлеба и кашу с червями. Нам постоянно говорили, что «все идет на фронт». Нам оставалось только умирать от голода и непосильного труда. Мужчины-лесорубы валили деревья, женщины обрубали ветки и жгли костры. Моя мать должна была нарубить в день два кубометра веток, а потом разделить их на куски по 15 сантиметров длиной, которые использовались как топливо для грузовиков. Когда до 12 лет мне оставалось всего полтора месяца, мать мне их «приписала», чтобы я помог ей с работой.
— Почти вся ваша семья погибла на «бесчеловечной земле».
— Да, там покоятся пятеро членов моей семьи: родители и трое младших братьев: Олек, Казик и Мечо. Выжил я, двое братьев и сестра. Мама умерла в возрасте 39 лет, отец — 52. Он был легионером. Он считал, что ссылка — это месть Сталина за 1920 год. Из троих умерших братьев — младший родился уже в ссылке. Он прожил всего три недели, потому что у матери не было молока. В поселке, правда, держали корову, но она принадлежала командиру. Моему брату Юзеку удалось несколько раз надоить немного молока, но его поймали и избили до полусмерти. Когда умер ее самый младший сын, мать пришла в отчаяние. Я помню, как у нее текли из глаз слезы. Потом она больше не улыбалась, вся как-то сгорбилась. Мне сложно представить себе горе матери, которая не может выкормить ребенка.
— Вы знаете, где покоятся ваши родственники?
— Нет, врагам народа кладбищ не полагалось. Трупы закапывали в лесу. Если кто-то умирал в больнице, тело заворачивали в простыню и хоронили. Моего младшего брата отец сам похоронил в лесу. Он сделал крест и написал: «Олек Кулон, сын ссыльного». Мама умерла от туберкулеза. Ее привезли в больницу, когда она уже была безнадежна. Мой брат Владислав, которому было тогда 20 лет, сколотил из неструганных досок ящик (сложно назвать это гробом), в нем мы и похоронили маму в лесу. Этих могил там уже наверняка нет.
— А отец?
— Он умер в больнице. Это случилось, когда мы получили приказ переселиться из одного поселка в другой, который находился в 18 километрах. Отец был так слаб, что уже не мог идти. Была одна телега, которую тянула тощая кляча, но отца на телегу не взяли. Он остался в лесу. Потом кто-то забрал его в больницу, но он был уже в очень плохом состоянии и умер. Нам об этом не сообщили. Я узнал о его смерти только в 1948 году, когда уже жил в Польше.
— Вы пытались позже поехать на место вашей ссылки?
— Когда я окончил первый курс варшавской Академии изящных искусств, я подал заявку, чтобы поехать по обмену в Ленинград. Я надеялся, что в каникулы смогу попасть на Урал и по крайней мере зажечь свечу в память о своих близких. Но стипендию мне не дали, так что в места нашей ссылки я так и не попал. Сомневаюсь, что я смог бы найти в лесу могилы. Я помню, что когда мы весной копали землю, мы постоянно натыкались на человеческие кости. Мы не были там первыми. Русские никогда не придавали большого значения тому, сколько людей погибнет: тысяча, две, полмиллиона. У них всегда «всего было много». Когда я оказываюсь в лесу, например, здесь, в Кампиносской пуще, и вижу сосны, мне кажется, что мои близкие рядом. Такие у меня ассоциации. Там тоже были в основном сосновые леса.
— Почему вам удалось спастись? Как после потери родителей вам удалось избежать «советизации»?
— Я выжил и вернулся в Польшу благодаря молитвам моих родителей и других ссыльных. Они молились, чтобы хотя бы их дети вернулись домой, в Польшу, если им самим это не удастся. Они делали это тайно, потому что религия была под запретом. Там можно было молиться только на Сталина, он был богом. В Польшу я вернулся в марте 1946 года, мне было 16 лет. Я провел в ссылке шесть лет и два месяца.
— Вы стали признанным художником, автором памятников, которые стоят по всей Польше. Сейчас в вашем творчестве преобладает тема Голгофы Востока. Знают ли современные поляки, что случилось с их соотечественниками на «бесчеловечной земле»?
— Пожалуй, об этом мало кто знает, а время идет, и нас, свидетелей, становится все меньше. Наше поколение уже уходит к богу. Я считаю своей обязанностью сохранить воспоминания о том, что я пережил в уральских лесах, оказавшись десятилетним «врагом народа». Я сконцентрировался на этой теме, когда вышел на пенсию, 17 лет назад. Мои воспоминания изданы в книге под названием «С польской земли в Польшу». Все, чем я занимаюсь сейчас, посвящено этому периоду. В Институте национальной памяти сейчас проходит уже третья моя выставка. Я сделал больше 100 рисунков тушью и ручкой, и жду, когда кто-то решит издать их в форме альбома. Последний год я посвятил своему уже третьему «крестному пути»: это серия из 40 барельефов, к которым я сейчас подбираю цвета. Только врач советует мне чаще отдыхать, потому что мой организм уже может не выдержать.
— Благодарю за беседу.
