Когда я начал свою академическую карьеру в 1970-х, над всей российской историей нависала тень революции 1917 года. Особенно это касалось историков, изучавших позднюю имперскую и раннюю советскую Россию, — они работали в эпицентре идеологического конфликта между демократическим капитализмом и коммунизмом, который полыхал в эпоху холодной войны. В Советском Союзе ученые должны были демонстрировать приверженность мнению о неизбежности наступления коммунизма и ленинского режима, а также легитимности наследования последними российской истории. Большинство западных историков, напротив, считали, что основание гражданского общества и демократии было заложено в царистской России, и оно принесло бы плоды, не помешай ему реакционная глупость Николая II и наступление Первой мировой войны.
Радикальные 1960-е заставили эту картину измениться. Как и их современники в иных областях, большинство западных историков, изучающих Россию, заинтересовались «историей низов» — другими словами, общественной и политической историей рабочих и крестьян. Поскольку история России была столь политизирована, и многие из важнейших историков прошлого поколения являлись видными участниками холодной войны, конфликт между поколениями западных историков, изучающих Россию, оказался необычайно острым, особенно в США в разгар Вьетнамской войны.
Даже тогда я полагал, что споры между западными историками о судьбе царистской России были связаны скорее с вопросами, стоявшими перед западной интеллигенцией, нежели с реалиями дореволюционной России.
Я никогда не верил в вероятность мирного перехода царистской России к демократии; после отречения Николая II 15 марта (по западному календарю) 1917 года и установления временного правительства, в котором поначалу главенствовали либералы, а затем — умеренные социалисты, долгосрочные перспективы демократии были исчезающе малы. На периферии Европы — во «втором мире» — весьма немногие страны совершили подобный переход в начале XX века. Если это не удалось Испании, Италии и балканским странам, каковы были шансы у России с ее значительно более глубокой традицией авторитарной власти и куда худшими проблемами, вставшими перед правительством? Так или иначе, Россия была великой империей, одной из немногих, верховенствовавших в мире в 1914 году. Ни одна из этих империй не сумела выжить, и все они рухнули после масштабного столкновения.
Большевистская диктатура была более вероятным исходом, чем либеральная демократия, но не наиболее вероятным и определенно не единственным возможным. Если отстраниться от внутренних российских факторов, если бы российская монархия обрушилась в мирное время, как это едва не произошло зимой 1905-1906 годов, масштабное иностранное вторжение практически гарантировало бы победу контрреволюционных сил, по крайней мере на ближайшее время. В мирное время такое контрреволюционное вторжение возглавила бы Германия; будучи соседним государством с мощнейшей армией в Европе, она сыграла бы ключевую роль. Вдобавок, спасение существенного немецкого меньшинства в России, сливки которого были тесно связаны с Берлином, дало бы Германии еще более существенный предлог для полноценного вторжения по сравнению с прочими европейскими государствами.
На этом месте стоит написать о русской революции. Падение СССР избавило российских историков от необходимости угождать ортодоксальным ленинистам. В то же время предпосылкам либерализма был нанесен урон после финансового кризиса 2008 года. Сейчас появилась возможность изучать революцию со всех точек зрения без заранее принятых допущений касательно ее исхода. В Британии нет никого, кто был бы более готов писать о 1917 годе, чем Роберт Сервис (Robert Service) и Стивен Смит (Stephen Smith). Они оба посвятили большую часть своей научной карьеры изучению революции. В своих нынешних работах они демонстрируют не только обширные познания, но и глубокое стремление к уравновешенным суждениям, интеллектуальной взыскательности, честности и изложению материала в доступной для читателя манере. В своих недавних книгах они подошли к революции с другого конца: «Россия в революции» Смита представляет собой макроисторию революционного периода от 1890 до 1928, тогда как Роберт Сервис в «Последних царях» сосредоточился на судьбе отдельного человека, Николая II, и членов его семьи.
На мой взгляд, книга Сервиса — лучшая на данный момент работа о судьбе Николая после отречения. В некоторой степени причина в том, что благодаря своим предыдущим исследованиям Сервис понимает менталитет и запутанные противоречия между многочисленными элементами, из которых состоял большевистский режим. Между партийным руководством в Москве, на Урале и в остальной Сибири имелось немало существенных разногласий касательно мер в отношении Романовых. Невероятная история Василия Яковлева, назначенного Москвой ответственным за вывоз Романовых из Тобольска, изложена в «Последних царях» лучше, чем в любой иной книге, которую мне довелось читать, — именно благодаря пониманию Сервисом политики большевиков.
Что интересно, его ответ на спорный вопрос, отдавал ли Ленин приказ о казни семьи Николая II со всей прислугой, состоит в том, что Ленин определенно знал о намерении партийного руководства в Екатеринбурге осуществить казнь и не сделал ничего, чтобы ее предотвратить; однако Сервис добавляет, что существуют весомые косвенные доказательства того, что Москва одобрила казни и в дальнейшем спрятала улики.
В центре книги Сервиса — развитие характера и взглядов Николая II после его отречения. Автор приводит новые доказательства этого развития, включая любопытный список прочитанного бывшим императором в последние 16 месяцев его жизни. Из них складывается образ человека, чьи политические взгляды не слишком изменилось после провала в качестве правителя и падения режима. Прежде всего он был русским патриотом, и более всего его ужасала потеря вследствие Брестского мирного договора земель, которые его предки присоединяли с середины XVII столетия. С другой стороны, Николая хорошо характеризует его великодушие к бывшим врагам: он признал, что некоторые из руководителей либерального и социалистического движений были настоящими патриотами, любившими Россию. Тем не менее его понимание происходящего было омрачено антисемитизмом, характерным для консервативных российских кругов даже в годы, предшествовавшие 1917. Этот антисемитизм неизбежно вспыхнул с новой силой в результате ужасов революционных лет и горечи изгнания.
Смит разделяет невысокую оценку управленческих талантов Николая II, которую дает не только Сервис, но и большинство историков. Я лично склонен к более мягкой оценке, учитывая тяжкие и противоречивые вызовы, с которыми столкнулись российские монархи той эпохи. Однако даже в отношении Николая II суждения Смита обусловлены непредвзятостью, проницательностью и человеколюбием, столь ему свойственными. Его книга проводит читателя через все величайшие события российской истории от 1890 и до 1928 года, он оценивает доказательства, рассматривает различные точки зрения ученых и приходит к уравновешенным, великодушным и при этом прозрачным выводам. В введении он пишет, что «стремился избежать нравоучений и писать с сочувствием о тех, к кому испытываю некоторую неприязнь, а также, напротив, писать критически о тех, в отношении кого я придерживаюсь лучшего мнения». «Россия в революции» в полной мере соответствует этому намерению, и я за последние несколько лет не знаю ни одного обзора этого периода, который был бы написан лучше.
После прочтения этих двух книг я испытываю невероятную грусть при мысли о страшной трагедии и произошедших потерях. Ни одна из этих книг не умалчивает о чудовищной жестокости и страданиях тех лет. Смит справедливо несколько уравновешивает эту картину, затрагивая невероятные чаяния, вызванные революцией в определенных кругах, особенно среди молодежи. К примеру, он описывает представление о преображенном и лучшем мире, очевидное как в культуре, так и в повседневной жизни. Однако беда в том, что мы знаем, что случилось дальше, когда сталинский террор не только навлек на советский народ новые неимоверные страдания, но и задушил большинство достижений революции в том, что касалось культуры и женских прав.
Хуже всего знание о грядущей Второй мировой войне. Мирный договор 1919 года, заключенный без участия и против воли Германии и России, никогда не имел особых шансов на выживание, учитывая, что две этих страны были потенциально мощнейшими государствами континентальной Европы. Все ужасы, описанные Сервисом и Смитом, не только повторились во Вторую мировую войну, но стали гораздо масштабнее. Даже зверства против евреев в ходе русской гражданской войны меркнут в сравнении с геноцидом 1939-1945 годов — преступлением, мыслимым лишь в разгаре общеевропейской войны.
