Судьба Февральской революции показывает, что хотя воля к власти не может заменить собой других политических добродетелей, она оказывается для руководителей страны абсолютно необходимым качеством.
Февральский взрыв, который окончил правление Николая II, называют, конечно, прологом, предвестием или, как бы мы сказали сегодня, «приквелом», однако, он ассоциируется с абсолютным провалом. Большевики писали о нем мало и пренебрежительно, не признавая даже заслуги своих противников в том, что те свергли царя. Переосмысливая, по распространенному обыкновению, прошлое постфактум, они изображали февральские события незначительным эпизодом, этапом на пути победного шествия пролетариата к власти.
Дыра в памяти
В других рассказах период восьми месяцев между февралем и октябрем тоже не предстает самостоятельным явлением. Существует бессчетное количество трудов, в которых изображается постепенное крушение Петербурга (недавно к этой теме обратился блистательный Доминик Ливен (Dominic Lieven) в книге «Навстречу огню: Империя, война и конец царской России», которая, к сожалению, пока не переведена на польский язык), а тем более события Октября, однако, работы, посвященные именно 1917 году или реконструкции событий Февральской революции, можно пересчитать на пальцах одной руки. По сути, этой темой занималась только часть белой эмиграции от левачествующих либералов Милюкова до «правых кадетов» (конституционалистов) Струве, то оправдываясь, что они не смогли удержать власть и спасти Россию от катастрофы, то обмениваясь взаимными обвинениями по поводу второстепенных в свете позднейших событий упущений и недочетов.
Одна из немногих работ, которая полностью посвящена событиям февральского подъема, принадлежит, что за совпадение, авторству Георгия Каткова (его «Февральская революция» вышла полвека назад) — правнуку приобретшего в Польше дурную славу Михаила Каткова, который был одним из самых яростных русификторов Царства Польского после Январского восстания.
Примечательно, что для «февральской России» практически не нашлось места не только в монографиях, но и в воображении. Десятки произведений жанра «political fiction» рисуют существующую по сей день Россию Романовых. Это преображенная и либеральная или, наоборот, еще более дерзко, чем раньше, размахивающая наганом страна, которая в любом случае остается царской. Самой яркой книгой из этого набора можно, пожалуй, назвать роскошный «Лед» Яцека Дукая (Jacek Dukaj).
Произведений, в которых Россией правят слегка припудренные и видоизменившиеся наследники и последователи большевиков, тже можно найти сколько угодно, и, скажем так, это не стопроцентный художественный вымысел. Между тем о романах, которые бы рассказывали о либеральной и конституционной России, «поддерживающей отношения» и меланхолично освобождающейся от колониального наследия, ничего не слышно.
Крах государства
Пытаясь понять, почему российское государство рухнуло в феврале 1917 года, очень сложно сделать выбор между детерминистским и «акцидентальным» подходом: был ли крах царизма (и шире — авторитета власти) чем-то абсолютно неотвратимым, или его можно было избежать? Этот спор разворачивается на двух уровнях. Его ведут сторонники синтетического подхода к истории, обсуждая, была ли разъедаемая проблемами и противоречиями Россия Романовых обречена пасть в результате разного рода «осложнений», которыми сопровождалась ее модернизация. Профессор Борис Миронов продолжает утверждать, что отнюдь нет. Если бы России удалось продержаться еще десять лет, то она, по его мнению, могла бы спастись. Таким образом, он повторяет тезисы либералов в изгнании, которые еще в 1930-х годах в первую очередь обсуждали «упущенные возможности». Еще каких-то десять лет, подчеркивал Николай Астров, и Россия стала бы практически непобедимой страной, державой, в которой царит внутреннее равновесие, ведь она уже вступила на путь законности, свободного предпринимательства и использования своего потенциала.
Керенский, Маклаков, Карпович думали так же. В сходном тоне весной 1917 года высказывался предприниматель и локальный активист партии кадетов в Симбирске, куда судьба забросила юного Игоря Неверли (Igor Newerly). Мы знаем это по одному из лучших свидетельств об эпохе революции, написанных на польском языке: его книге воспоминаний «Остатки после празднества богов». Конечно, в рассуждениях «что было бы, если бы» серьезные доводы встретить нелегко, однако, невозможно удержаться от размышлений о России, которая превратилась в либеральную монархию или республику в американском стиле (неслучайно на плакатах, которые печатали власти весной 1917 года «демократ Иван» пожимал руку не Марианне, а Дяде Сэму — представителю единственного равного России по потенциалу и территории государства). Как выглядели бы военные перевороты, реакционизмы и фашизмы в такой России? Кто жег бы спальные районы на окраинах Москвы в 2017 году? Скорее, узбеки, чем поляки, но, кто знает?
Провоцирование кризиса
Тот же самый спор о неизбежности Февральской революции разворачивается, скажем так, этажом ниже, не на уровне обсуждения масштабных общественных и экономических перемен, через которые проходила Россия «Серебряного века», а на уровне дотошной фактографии. И точно так же возникает искушение, по примеру Паскаля с его шутливым высказыванием о носе Клеопатры, найти в событиях той недели (с 22 февраля до 1 марта) момент, который мог изменить ход событий. Взять хотя бы снегопад… Если бы в середине февраля не выпал такой обильный снег, какого не бывало с начала войны, транспорт с зерном доехал бы с элеваторов в Петроград, а под пекарнями не собрались бы толпы. Если бы полиции удалось вовремя развести мосты, ведущие в Выборгский район, и остановить демонстрантов… Если бы министр внутренних дел Протопопов не доложил 22 февраля Николаю II перед его отъездом из города, что ситуация полностью находится под контролем… Если бы генерал Хабалов успел вывести Кексгольмский полк… Да что там, если бы Россия раньше перешла на григорианский календарь, а 23 февраля не было одновременно 8 марта, когда на улицы вышли тысячи демонстрантов, отмечавших Международный женский день…
Если бы, если бы. Представляя себе возможные повороты ситуации можно заработать головную боль или придумать настольную игру «Останови революцию». Однако если вчитаться в источники внимательнее, становится ясно, что все должно было произойти если не 22 февраля, то 8 марта. Конечно, в перспективе была весна и, по всей видимости, планировавшееся победное наступление на фронте, которое могло поправить настроения. Однако о наступлении знали оппозиционеры разных мастей и по этой причине так активно провоцировали кризис. И, во-вторых, насколько могло хватить патриотичного подъема в голодную весеннюю пору?
На фоне таких размышлений начинает звучать голос российской Немезиды. Почему? Потому что даже если убрать за скобки все политические, военные и общественные проблемы России, с которыми она начала в 1914 году войну, и которые усугубляли ее коллапс, окажется, что даже те силы и явления, благодаря которым разворачивалась вожделенная для либералов модернизация и вестернизация страны, вели в переплетении событий 1917 года к революции.
Гражданская активность
За скобки пришлось бы также поместить существовавшие со времен декабристов мечты о перевороте и свержении монарха, которые на четвертый год войны и при четвертой Думе лелеяли в Петрограде все: интеллигенты, рабочие, меньшевики, большевики, эсеры, ветераны революции 1905 года и правящей парламентской коалиции — Прогрессивного блока. Не будем даже говорить об отсталой, неэффективной армии, в которой царил деспотизм; о сотнях тысяч рекрутов из глубинки, которые не умели держать в руках винтовку; о миллионах неграмотных, на которых большевистский лозунг «земля и мир» действовал сильнее любых аргументов, или о компрометации царского двора из-за скандала с Распутиным.
Задумаемся на мгновение, как выглядели основные достижения России второго десятилетия XX века. Важным моментом представляется появление зрелого «политического класса», то есть парламентской элиты, которая располагала знаниями о возможностях и потребностях государства. Существенным — всеобщее понимание того, что автократия в российской версии стала анахронизмом, который нужно преодолеть. Однако самым главным, на мой взгляд, модернизационным скачком, который произошел в первые годы войны, стал беспрецедентный рост гражданской активности. Это можно было бы, сильно опережая время, назвать «третьим сектором» времен царизма, между тем его значение было несоизмеримо большим, чем значение современных НКО: в 1915 году за Земгором, то есть Главным комитетом Земского и Городского союзов по снабжению армии, фактически стояло государство. Союз выборных органов местного самоуправления взял на себя заботу о раненых, инвалидах и беженцах, а также занялся организацией и координацией поставок техники, продовольствия и оружия для армии. Земгор подчинил себе большинство предприятий страны, у него были представители в Генеральном штабе и при командующих всех крупных армейских подразделений. Переориентация экономики на военную ситуацию, которой в либеральных демократических странах занималось государство, стала в России (от безысходности) сферой компетенции органов самоуправления.
Отчаянные шаги
И что же? Земгор превратился в одного из самых влиятельных союзников думских парламентариев, полностью поддерживая самое важное и зрелое требование реформаторов о создании подотчетного Думе правительства. В опоре на Земгор в марте 1917 года в провинции появятся республиканские структуры, а его сопредседатель Георгий Львов возглавит первое Временное правительство.
Насколько прогнило самодержавие, показывает, в свою очередь, участие членов правящей династии в оппозиционной деятельности. Речь не о происках неких «анфан террибль», местной разновидности Филиппа Эгалите (Philippe Egalité), в которых не было недостатка во всех дворах XIX века — и у Габсбургов, и у Виттельсбахов, а о «фронде великих князей», как называли ее по аналогии с Францией XVII века. На рубеже 1916 и 1917 годов пятеро из них во главе с Николаем Николаевичем обращались к трону с секретными обращениями о необходимости создать правительство, которое будет подчиняться Думе. Эту идею поддерживала даже Мария Федоровна. Отвергнутые и охваченные бессилием они решились на отчаянные и, по большому счету, бессмысленные шаги. К таковым можно отнести убийство Распутина. А когда Николай II отрекся от трона, никто из участников фронды не оказался готовым к тому, чтобы принять титул и ответственность.
В конце февраля события развивались стремительно и практически бескровно: на всю стомиллионную страну в боях, демонстрациях и беспорядках погибло всего 300 человек. Особенное впечатление на фоне гражданской войны, которая разгорится в ноябре 1917 года и породит множество «временных правительств» от Крыма до Владивостока, производит отсутствие сопротивления в глубинке. Крах царизма казался окончательным (монархисты перейдут в беспомощное политическое и военное контрнаступление только весной 1918 года!). В февральские дни больше людей погибло не от военной или полицейской пули, а наложив на себя руки. Литература изобилует воспоминаниями о самоубийствах людей, будто бы сошедших с чеховских страниц: учителей, мелких чиновников, отставных унтер-офицеров, которые лишились привычного мира. «В день, когда пришло известие об отречении Государя, он ушел к себе и застрелился», — вспоминает граф Алексей Татищев о своем товарище юности Александре Быке — судейском чиновнике в Симферополе. Он оставил записку, «в которой говорил, что теперь, когда Государя нет, все кончено, не для чего жить и он уходит… "Дядя Бык казался всем нам человеком очень славным, глубоко порядочным, но недалеким и уж во всяком случае не "героем". А оказалось…»
Воля к власти
Немезида заявит о себе во второй раз в апреле 1917 года, когда окажется, что совершенно никто не заинтересован ни в строительстве, ни в отстаивании «весны русской революции». Непродуманные, но неизбежные в революционной ситуации реформы окончательно парализовали экономику. Крестьяне массово покидали ряды армии, множились случаи самосуда. Премьер Керенский, которого произвели в очередные спасители отчизны, изображал из себя Наполеона на думской трибуне, перед фронтом, на портрете Исаака Бродского — лучшем из сохранившихся. «Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего просишь. А на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой лежал навозный лед, были горбы и ухабы», — вспоминал Иван Бунин.
А с другой стороны была железная решимость, с какой Владимир Ульянов сошел с поезда на Финском вокзале. «Никакой поддержки Временному правительству», «Вся власть Советам!» — отрежет он. На компромисс с Керенским ради спасения страны весной 1917 года были готовы идти все: генералы, Церковь, меньшевики. Ленин оставался непоколебимым. Я не хочу проводить здесь напрашивающуюся параллель, советуя нашему премьеру послать Кексгольмский полк на Комитет защиты демократии (оппозиционное движение, выступающее с резкой критикой польского правительства, — прим. перев.), который только об этом и мечтает.
Следует, однако, вынести из февральского краха столетней давности один урок: круги политически «непримиримых», которые изначально выступают против любых компромиссов и, казалось бы, «не признают фактов», в конечном итоге не обязательно оказываются проигравшими. А помимо прочих добродетелей государственным руководителям совершенно необходимо обладать волей к власти.
