В 1915 году в Российскую империю хлынула многомиллионная волна беженцев, среди которых были жители польских земель. Откликом на их трагедию стала беспрецедентная гражданская поддержка. Была, однако, и враждебность: люди говорили, что беженцы принесут болезни и преступность, что они много требуют и не хотят работать.
Война, которую позже назовут мировой, продолжалась уже больше года. Число жертв крупных битв шло на десятки и даже сотни тысяч. Их оплакивали семьи по обе стороны фронта, однако бои разворачивались далеко от Царства Польского и Белостокской области.
2 мая 1915 года немецко-австрийские войска атаковали россиян у Горлицы, прорвали фронт и двинулись вглубь Галиции, захваченной ранее царской армией. 15 мая они были уже у реки Сан, 3 июня отбили крепость Перемышль, а 22 июня вошли во Львов. Вскоре началось наступление на северном отрезке фронта. 5 июня они заняли Варшаву, захватив перед ней Хелм, Люблин, Ломжу, Пултуск, а на севере добрались до Риги.
Провал показал слабые стороны царской армии: отсталость, неэффективное командование, плохое снабжение. Так что генералы обратились к тактике выжженной земли, которая позволила в 1812 году одержать победу над Наполеоном. «При отступлении заблаговременно уничтожать посевы, — гласил приказ начальника российского Генерального штаба. — Мужское население призывного возраста за исключением евреев отправить в тыл, чтобы не оставлять его в руках врага. Все запасы хлеба и фуража, скот и лошадей вывезти. Людей будет легче снова снабдить всем необходимым при нашем наступлении, чем оставить добро противнику, который его заберет».
Планы эвакуации городов существовали уже давно. На восток по железной дороге ехали архивы с чиновниками, фабрики с рабочими, школы и учителя, культурные ценности. В том же самом направлении, только пешком со своими телегами, военные приказали отправиться крестьянам. Специальные подразделения, которым поручили очистить деревни, усердно занялись своей работой. Крики крестьян долетели до Петербурга, вызвав там волну возмущения. Приказ отменили. Однако лавину остановить было уже невозможно. «Мы шли днем и ночью, шум не прекращался ни на минуту», — будут вспоминать жители окрестностей Хайнувки и Бельска-Подляского. Главные дороги на восток были забиты крестьянскими телегами и скотом. По пути люди рассказывали о войне страшные вещи. Местные жители начали осознавать, что их ожидает та же судьба. Местные власти вслед за армией приказали людям спасаться бегством и распространили формуляры, в которых следовало указать утраченное во время войны имущество для получения в будущем компенсации. Всех охватил страх, во многих местах вспыхнула паника.
Немцы будет отрезать бабам грудь, топить детей в колодцах, убивать мужчин, ходили по деревням слухи. Жившие традиционной жизнью и не бывавшие за пределами своей деревни крестьяне в них верили. Ведь каковы эти захватчики? Люди говорят, а пропаганда подтверждает, что это одноглазые чудища. В воздухе чувствовался запах гари, ночью на западе всходила кровавая луна. День ото дня звуки выстрелов приближались и становились все громче.
Бывало, что освобождавшие деревню казаки, уходя, поджигали дома. Часто испуганные жители бежали, не дожидаясь армии. Некоторые надеялись переждать опасность, прячась в лесу, но встретив военных, двигались дальше на восток. Уезжавших никто не регистрировал. Когда преодолев изнурительный путь, они добрались до России, гуманитарные организации констатировали, что с западных оконечностей империи (с польских, белорусских, украинских, литовских, латвийских и эстонских земель) прибыло более трех миллионов беженцев. Царство Польское покинуло больше 600 тысяч человек. Самый масштабный исход населения затронул восточную часть Белостокской области Гродненской губернии, которая не входила в его состав: оттуда бежало 800 тысяч человек, больше, чем из всего Царства! Белостокский, Бельский и Сокольский уезды лишились большей части своих жителей. Там, как и на Холмщине, решающую роль играло вероисповедание: в Россию, подбадриваемые священниками, отправились в основном православные крестьяне, связанные с белорусским и украинским этносом (хотя о сформировавшемся национальном самосознании на тот момент говорить было сложно). Католические священники, скорее, призывали своих прихожан остаться.
По-русски беглецов назвали беженцами. Это новое определение приклеилось к крестьянам, которые летом 1915 года наводнили все дороги. Свои хозяйства массово покидали и помещики. Их дома тоже горели, а чтобы получить позже компенсацию, нужно было находиться в России. Помещиков охватила паника, однако они называли себя изгнанниками. Имущество, знакомство с миром, сеть связей, положение в обществе: все это отличало их судьбы от судеб беженцев. Они могли управлять своей жизнью, а беженцы были потеряны, беспомощны и зачастую безвольны.
Повозки ехали в три, а то и в четыре ряда, на дорогах возникали заторы, движение останавливалось. Недостаток ощущался во всем: не было ни еды, ни корма для скота, ни дерева для костров. С водой тоже начались проблемы: лето было жарким, и колодцы быстро пересыхали. Люди пили воду из рек, озер, болот. Эпидемия тифа и холеры не заставила себя долго ждать. Вдоль дорог начали вырастать могилы. Вдобавок время от времени немецкие самолеты бомбили отступавшие тем же самым путем российские войска. Бомбы убивали мирных жителей, вызывая апокалиптические ассоциации. Люди в ужасе бежали и бросали погибших, не успев их похоронить, что раньше казалось невообразимым.
Описания беженцев, сделанные в то время, берут за душу. Работница одного из пунктов помощи, подписавшаяся Глуховцовой, рассказывала: «Я наклонилась над ребенком и в ужасе отпрянула: исхудавшее лицо было покрыто характерной сыпью. «У вашей дочери корь», — сказала я. Женщина прижала светлую детскую головку к груди. «Троих старших я похоронила по пути, одна она у меня осталась, моя малышка», — заголосила она. Тишина сменилась рассказами людей о своих трагедиях. «Пока мы ехали, я предал земле пятерых». «Сынишку я даже похоронить не успела, на дороге он остался. Может, добрые люди найдут и похоронят». «Я оставил больную жену в городе, названия которого даже не помню, и поехал один с маленькими детьми». Сколько людей умерло в дороге, никто не считал. По оценкам современных историков, треть беженцев могла не пережить путешествия в оба конца.
К такой волне беженцев не было готово ни гражданское, ни военное руководство. Полевые кухни старались кормить людей, военные врачи — оказывать медицинскую помощь, но это была капля в море. На помощь пришли организации: Земогор (Главный комитет по снабжению армии Всероссийских земского и городского союзов) и Комитет великой княжны Татьяны. Но и они были беспомощны, поскольку масштаб трагедии был слишком велик. Порой к помощи спонтанно подключались простые люди: они готовили и раздавали еду, собирали одежду и так далее. Историк Хелена Глоговска (Helena Głogowska) подсчитала, что к 1916 году в России появилось 1300 организаций и комитетов, занимавшихся помощью беженцам. Прежде такой гражданской активности там не наблюдалось. Появились и национальные организации. В Варшаве с самого начала войны работал Центральный гражданский комитет, его руководители Северин Четвертынский (Seweryn Czetwertyński), Владислав Грабский (Władysław Grabski) и Станислав Войчеховский (Stanisław Wojciechowski), отправившись на восток, смогли создать на местах филиалы, которые оказывали помощь польским изгнанникам, организуя их в так называемые партии и снабжая необходимыми средствами. Критерием в случае жителей Белостокского района и Холмщины становилась принадлежность к католичеству. Благодаря польским организациям поляки смогли по большей части осесть до линии Волги, погрузить свои телеги и лошадей в железнодорожные вагоны, а потом получить больше помощи, чем их православные соседи, у которых не было собственных национальных организаций.
Между тем неприязнь к беженцам нарастала. Жители населенных пунктов, которые они миновали по пути, говорили, что это саранча, после которой остается только конский навоз и человеческие отходы. А еще они воры: пасут скот на чужой траве, забирают сено, выкапывают картошку, пилят деревья и ломают заборы на дрова. «Знаете, я никогда не крал, я был честным человеком, а сейчас превратился в вора», — говорил беженец, которого поймали за кражей дров (он хотел обогреть свою семью). Его товарищ и не думал каяться: «Мы забрали, ну и что? А наше добро немцы не забрали?»
Иногда деревня сама готовилась к въезду беженцев и, скорее, не запрещала им брать то, что они хотят. Но в отдалении от фронта дворы выставляли дозорных с вилами и собаками. Газеты писали о моральном разложении беженцев и ярости местных жителей. Атмосфера, как сообщалось, накалилась до такой степени, что в любой момент могут вспыхнуть бунты. Власти некоторых городов (например, Могилева), просили армию прислать для охраны имущества казаков, говоря, что иначе прольется кровь.
Столь же плачевно выглядела обстановка вокруг железнодорожных станций, где появлялись импровизированные лагеря. Оттуда беженцев, которые жили в телегах и наскоро сооруженных шалашах, планировалось развезти по всей России. Гуманитарные организации открыли пункты питания, бани, больницы, приюты для детей, но люди продолжали страдать от голода, холода, болезней и отсутствия воды. После жаркого лета наступила холодная осень. Вокруг станций начали появляться кладбища. Размеры лагерей поражали воображение: у Рославля с населением в 28 тысяч человек кочевало 80 тысяч беженцев, у аналогичного по размерам Бобруйска — 100 тысяч. В окрестностях города Кобрин (10 тысяч жителей) — 200 тысяч! Через чуть более крупный Рогачев за один месяц прошло 700 тысяч человек!
А поездов, которые бы увезли людей, все еще не было. Время от времени железнодорожники подавали по несколько вагонов, но место в них можно было получить только за взятку. Когда эпидемии в лагерях беженцев стали уже угрожать армии, в Генеральном штабе решили разобраться с этой проблемой как можно быстрее. С 5 до 15 октября железная дорога должна была найти вагоны и забрать беженцев. Крестьянам предписывалось сдать телеги, лошадей и скот, но пунктов, которые их скупали, было мало, так что многим пришлось оставить свое имущество на станции.
Путешествие в неотапливаемых товарных вагонах длилось много дней, а порой даже недель. Поезда переформировывали, они меняли направление, соседи по деревням и члены семей теряли друг друга.
В регионах империи к приему миллионов больных голодных людей ничего готово не было. Недоставало больниц и жилья, четких директив и готовых правовых решений. Местные власти пытались отказаться принимать беженцев. Много было опасений и у простых людей. Не заразят ли они нас своим тифом? Не съедят ли все запасы продовольствия? Кто будет их содержать? Ведь, говорят, они не хотят работать! Рассказывают, что они отказываются пить кофе с молоком и требуют сливок! Газеты писали о беженцах, которые нанимались на работу, а ночью сбегали от своих хозяев. Ведь эвакуировали не только нормальных людей, но и заключенных! В прессе появились сообщения о «настоящих» бедных и честных беженцах, а также о тех, кто себя за них выдает.
Российские власти между тем старались, чтобы изгнанников приняли хорошо, и пытались разными методами успокоить местное население. Появились дешевые брошюры, в которых рассказывалось, что беженцы — это простые добропорядочные люди, которых выгнал из домов злой немец. В газетах стали печатать трогательные фотографии матерей с детьми и стихи о тяжелой изгнаннической судьбе. В либеральных кругах, которые активно подключились к помощи беженцам, начались дискуссии, как помогать им, чтобы не избаловать. Можно ли принуждать их к труду, как каторжников? Чем считать помощь: актом милосердия или обязанностью государства? Если оно само ведет войну, жертвами которой стали эти люди, не должно ли оно теперь окружить их заботой? От беженцев ожидают покорности и благодарности за милосердие. Но как им быть благодарными, если весь мир разрушен, их имущество уничтожено, а близкие погибли?
Из воспоминаний и документов следует, что в итоге российское общество смирилось с беженцами. Их размещали по всей территории империи, преимущественно в плодородных районах на Волге и Дону, а также в Сибири. Это были деревни, где земли было много, а рабочих рук, из-за того, что мужчины отправились на фронт, недоставало. В этих местах люди часто строили два дома: летний и зимний. Один они уступали новым жителям и делились с ними едой. Беженцы занимались сельскохозяйственными работами, нетрудоспособные получали пособие, дети ходили в школу. Жизнь начинала налаживаться.
Вспыхнувшая в 1917 году революция все уничтожила. Организации, которые занимались иммигрантами, закрыли, а страна пролетариата не стала оказывать беженцам никакой помощи. И хотя они уже смогли влиться в локальное сообщество, к ним стали относиться, как к чужакам. Их не учитывали при разделе земли раскулаченных крестьян, порой, не пускали в очереди за хлебом или не позволяли хоронить своих умерших на кладбищах. Все чаще стали звучать разговоры о возвращении.
Первые изгнанники (те, кто оказался в европейской части страны и располагал какими-то средствами) отправились в путь уже в начале 1918 года, пересекая за небольшую взятку линию российско-немецких окопов. На короткий период после подписания Брестского мира (март 1918) уехать стало можно на законных основаниях. По данным Комитета по репатриации возрожденной Польши, этим правом успели воспользоваться почти 500 тысяч человек (сколько людей пересекло «зеленую границу», неизвестно). В начале 1919 года процесс возвращения прервала польско-советская война. Поезда с репатриантами вновь пустились в путь после подписания Рижского мирного договора (март 1921 года). Как и в 1915 вновь царил голод (на станциях возвращающихся людей уже никто не кормил) и свирепствовали болезни, в особенности тиф. Умерших выносили из поезда и укладывали рядом с рельсами прямо на снегу.
Тех, кому удалось добраться до перевалочных пунктов в Барановичах или в Ровно, отправляли на карантин, чтобы эпидемии не могли проникнуть в страну. Однако пункты не справлялись с нагрузкой и пропускали больных, завшивленных людей дальше. Это грозило эпидемией. Ситуация была серьезной, но ее спасло создание Комитета по репатриации, который возглавил Владислав Грабский (Władysław Grabski). Согласно официальным данным, в период с апреля 1921 года до закрытия границы в 1924 в Польшу вернулись 1 100 000 человек. 65% из них составляли православные: украинские и белорусские крестьяне.
В жизни репатриантов начался новый этап, который не всегда оказывался простым. Они застали сгоревшие дома и опустошенную землю. Чтобы выжить им пришлось просить милостыню или идти на работу к тем, кто в 1915 году никуда не уезжал. Найти свое место в возродившемся польском государстве было особенно сложно белорусским и украинским крестьянам. Зачастую они даже не умели говорить по-польски, а тем более читать и писать. Многие православные храмы закрыли, церковное имущество конфисковали, землю раздавали новым колонистам-осадникам (вышедшие в отставку польские военные, члены их семей, а также гражданские переселенцы, получившие наделы на территориях, отошедших Польше по Рижскому мирному договору, — прим. пер.). Украинцы и белорусы стали национальным меньшинством, а это во Второй Речи Посполитой было непросто.
В польской (а также, впрочем, российской, белорусской и украинской) историографии тема беженцев практически не звучит, однако память о них хранят православные крестьяне, живущие на юго-востоке Польши, и их потомки. В последние годы эта тема переживает возрождение: появляются книги, исторические труды, спектакли, картины. Внуки и правнуки изгнанников стараются сделать эту память основой своей идентичности.
***
Анета Прымака-Онишк — автор книги «Изгнанничество 1915 года. Забытые беженцы» (2016) и сайта biezenstwo.pl.
