Литература придала форму политической культуре той России, в которой вырос Владимир Ильич Ленин. При царском режиме возникали сложности с публикацией текстов имевших недвусмысленную политическую подоплеку. Безрассудных писателей упекали в лечебницы до так называемого «полного выздоровления»: то бишь, пока они публично не отрекались от своих взглядов. А вот к романам и поэзии отношение было более снисходительным, хоть и не всегда.
Главным цензором был, разумеется, царь. «Отец народа» Николай I, к примеру, каждый раз настаивал на прочтении стихов Пушкина перед их публикацией. В результате чего некоторые из них были запрещены, выход других откладывался, а самые провокационные уничтожал сам запуганный поэт, опасавшийся обысков в своем доме. Мы никогда не узнаем содержания сожженных строк «Евгения Онегина».
И тем не менее, степень проникновения политики множеством других способов в русскую художественную литературу не имела аналогов ни в одной другой европейской стране. Что касалось политизированной литературы и литературной критики, выбор у русской интеллигенции был поистине огромен. Они с жадностью наблюдали за ожесточенным конфликтом между могущественным критиком Виссарионом Белинским и прозаиком-драматургом Николаем Васильевичем Гоголем, чье резкое сатирическое произведение «Мертвые души» (1842) воодушевило страну и читалось вслух неграмотным.
Однако успех, как оказалось, Гоголю лишь навредил. В своей следующей работе он покаялся в своих ошибках, написав об убожестве крестьянской жизни и выступив в защиту неграмотности. В предисловии ко второму изданию «Мертвых душ», он написал: «В книге этой многое описано неверно, не так как есть, и как действительно происходит в русской земле… Я прошу тебя, читатель, поправить меня. Не пренебреги таким делом… — я прошу тебя это сделать».
В 1847 году озлобленный Белинский публично порвал с ним дружеские отношения. Его широко распространявшееся «Письмо к Н. В. Гоголю» стало причиной проведенной получателем долгой, бессонной ночи:
«Мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда пронёсся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и продавать её по самой низкой цене, мои друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека глубок, хотя и не развит ещё, инстинкт истины!»
В более поздние годы критики стали намного агрессивнее, разнося в пух и прав писателей и драматургов, творчество которых считали недостаточно полезным.
Такова была интеллектуальная атмосфера, на фоне которой взрослел Ленин. Его отец, высококультурный приверженец консервативных взглядов, был главным инспектором народных училищ в регионе и весьма уважаемым педагогом. По воскресеньям в их доме читали вслух Шекспира, Гете и Пушкина. Избежать влияния высокой культуры семье Ульянова — псевдоним «Ленин» был взят с целью перехитрить царскую охранку — было просто невозможно.
В средней школе Ленин влюбился в латынь. Директор школы считал, что он мог бы стать филологом и латинистом. И хотя история распорядилась иначе, страсть Ленина к латыни и классике никогда его не покидала. Он читал в оригинале Вергилия, Овидия, Горация и Ювенала, а также речи римского сената. Будучи в изгнании, он в течение двух десятилетий с жадностью раз за разом перечитывал «Фауста» Гете.
Ленин нашел применение своим знаниям классики в период, предшествовавший Октябрьской революции 1917 года. В апреле того же года он порвал с господствовавшими в России социал-демократическими взглядами и с помощью радикальных тезисов призвал к социалистической революции в стране. Многие из его собственных близких товарищей осудили его. Парировал он это, цитируя слова Мефистофеля из шедеврального «Фауста»: «Теория, мой друг, сера, но зелено вечное дерево жизни».
Ленин лучше других знал, что классическая русская литература всегда переплеталась с политикой. Даже самым «аполитичным» писателям трудно было скрыть свое презрение к государственной власти. Наглядной иллюстрацией является роман Ивана Гончарова «Обломов». Ленин любил это произведение, ярко осветившее нерасторопность, лень и праздность поместного дворянства. Успех книги был отмечен введением в русский лексикон нового слова «обломовщина», ставшего ругательным для класса, который помог самодержавию просуществовать так долго. Позже Ленин утверждал, что болезнь эта затронула не одни лишь высшие сословия, а просочилась и в широкие слои царской бюрократии, и далее вниз по классовой лестнице. Не избежали этого даже большевистские чиновники. Тот самый случай, когда зеркало, которое держал Гончаров, действительно сумело отразить все общество в целом. Ленин в своей полемике часто атаковал оппонентов сравнениями с практически всегда неприятными, а иногда и незначительными персонажами русской художественной литературы.
В чем писатели страны не соглашались (и они, разумеется, не были в этом одиноки), так это в вопросе выбора необходимых для свержения режима средств. Пушкин поддержал оспаривавшее преемственность Николая I восстание декабристов 1825 года. Гоголь высмеял идею притеснения крепостных крестьян. Тургенев критиковал царизм, но и проповедовавших террор негилистов недолюбливал. «Кокетство» Достоевского с анархотерроризм затихло после страшного убийства в Санкт-Петербурге. Нападки Толстого на российский абсолютизм приводили Ленина в восторг, чего не скажешь о тайном обращении графа в христианство и его пацифизме. Как, вопрошал Ленин, может такой талантливый писатель быть одновременно революционером и реакционером? В полутора десятках статей Ленин выискивал и анализировал глубокие противоречия работ Толстого. В представлении Ленина Толстой был способен поставить четкий диагноз — его романы признавали и выражали экономическую эксплуатацию и коллективный гнев крестьян, — но не назначить лечение. Вместо того, чтобы воображать революционное будущее, Толстой искал утешения в утопическом образе более простого христианского прошлого. В статье под названием «Лев Толстой как зеркало русской революции» Ленин писал, что «противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети 19 века». Противоречия Толстого послужили, таким образом, основанием для политического анализа Владимира Ленина.
Писателем, оказавшим действительно сильнейшее влияние на Ленина — да и на все поколению радикалов и революционеров, — был Николай Чернышевский. Будучи сыном священника, он был также философом-материалистом и социалистом. Свой утопический роман «Что делать?» он писал в камере Петропавловской крепости Санкт-Петербурга, где оказался из-за своих политических убеждений. Этот роман стал библией нового поколения. Тот факт, что книга была вывезена из тюрьмы контрабандой, придавал ей особую ауру. Это произведение радикализировало Ленина задолго до того, как он встретился с Марксом (с которым Чернышевский обменивался письмами). В знак уважения старому радикальному популисту свою первую крупную политическую работу, написанную и опубликованную в 1902 году, Ленин назвал «Что делать?».
Небывалый успех романа Чернышевского вызвал сильное раздражение у авторитетных прозаиков, в частности Тургенева, и заставил их подвергнуть произведение граду критических замечаний. Это повлекло за собой ответ со стороны радикалов — Добролюбова (которого студенты называли «наш Дидро») и Писарева. Тургенев был в ярости. Встретив Чернышевского на публичном мероприятии, он крикнул: «Вы простая змея, а Добролюбов — очковая».
Что же за роман стал предметом стольких споров? За последние 50 лет я предпринял три попытки прочесть его от корки до корки, и все три не увенчались успехом. Это не классическая русская литература. Произведение было написано в нужное время и сыграло решающую роль в посттеррористической фазе русской интеллигенции. Оно несомненно весьма радикально, особенно в вопросах гендерного равенства и отношений между полами, а также относительно способов борьбы, выявления врагов и жизни по определенным правилам.
Владимир Набоков не выносил Чернышевского, но считал невозможным его игнорировать. В своем последнем русском романе «Дар» Набоков посвятил 50 страниц насмешкам над писателем и его окружением, но отметил при этом, что «совершенно определенно присутствует привкус классового высокомерия во взглядах современных писателей относительно плебея Чернышевского». Он также цитировал Толстого и Тургенева, называвшим его «вонючим клопом» и издевавшимся над ним всеми возможными способами.
Их издевки были отчасти обусловлены завистью, поскольку объект их снобизма был весьма популярен среди молодежи, а отчасти, как в случае с Тургеневым, — глубокой и укоренившейся политической враждебностью к человеку, желавшему революции для того, чтобы уничтожить помещичьи земли и раздать их крестьянам.
Ленин сердился на молодых большевиков, посещавших его в изгнании в период между 1905 и 1917 годами, поскольку те над ним подтрунивали из-за книги Чернышевского, называя ее нечитабельной. Ленин парировал, говоря, что для полного понимания глубины произведения и видения автора им должно стукнуть как минимум 40 лет. Тогда они поймут, что философия Чернышевского основана на простых истинах: мы произошли от обезьян, а не от Адама и Евы; жизнь — это недолгий биологический процесс, что обуславливает необходимость счастья каждого отдельного человека. Невозможно достичь этого в мире, где господствуют алчность, ненависть, война, эгоизм и классовое неравенство. Так Ленин объяснял необходимость социальной революции. К тому времени, как молодым большевикам, восходившим вместе с Лениным на швейцарские горы, исполнилось 40, революция уже свершилась. Чернышевского стали читать в основном историки, изучавшие эволюцию ленинской мысли. Эрудированные прогрессивные деятели партии радостно переключились на Маяковского. Не на Ленина.
Классицизм, столь глубоко укоренившийся в Ленине, послужил оплотом, заслонившим его от новых захватывающих событий в области искусства и литературы, как предшествовавших революции, так и сопровождавших ее. Приспособиться к модернизму Ленину было трудно, будь то в России или любой другой стране. Работы, относившиеся к художественному авангарду — например, Маяковского и конструктивистов — пришлись ему не по вкусу.
Напрасно поэты и художники говорили ему, что тоже любили Пушкина и Лермонтова, но это не мешало им быть революционерами, бросившими вызов старым формам искусства и создававшими нечто совершенно новое, что больше соответствовало большевизму и эпохи революции. Он и носом не повел. Они могли писать и рисовать все, что заблагорассудится, но почему он должен это оценивать? Многие соратники Ленина чуть больше симпатизировали новым движениям. Бухарин, Луначарский, Крупская, Коллонтай, а в какой-то мере и Троцкий, понимали, каким образом революционная искра смогла открыть новые перспективы. Без конфликтов, сомнений и противоречий не обошлось и среди представителей авангарда, а источником их поддержки в правительстве был Анатолий Луначарский, глава комиссариата просвещения, где работала жена Ленина Надежда Крупская. Во время гражданской войны к ожесточенным спорам привел дефицит бумаги и возникший в этой связи вопрос: публиковать пропагандистские листовки или новое стихотворение Маяковского? Ленин настаивал на первом варианте, а Луначарский говорил, что стихотворение Маяковского возымеет большую силу, и одержал победу в споре.
Кроме того, Ленин был настроен враждебно к любому понятию «пролетарской литературы и искусства», утверждая, что пики буржуазной культуры (и ее более древних предшественников) невозможно преодолеть механическими и устаревшими формулами, продвигаемыми в стране со слишком низким общим уровнем культуры. В этой области нет места легким путям, что было убедительно доказано экспериментальным «социалистическим реализмом», появившимся в последовавшие за смертью Ленина тяжелые годы. Любые виды творчества были заморожены. Переход от необходимости к свободе с преобладанием здравого смысла никогда не происходил ни в Советском Союзе, ни, раз уж на то пошло, где бы то ни было еще.
Тарик Али является ведущей фигурой международного движения левых с 60-х годов 20 века. С 70-х регулярно пишет для The Guardian. С давних времен является редактором и политическим обозревателем в английском теоретическом журнале New Left Review. Автор книг «Дуэль: Пакистан на траектории полета американской мощи» и «Синдром Обамы».
