«Людей надо жалеть — их квартирный вопрос испортил, много бед вокруг. Надо беречь и себя — от того, чтобы осуждать других, даже если они этого заслуживают», — уверен российский писатель, драматург и историк Эдвард Радзинский, который 26 апреля представит в Доме конгрессов свою новую программу «Чтобы предвидеть будущее, придется понять прошлое. XX век. Итоги». В интервью порталу Delfi Радзинский рассказывает о романе с Латвией, влиянии революции и высоких технологий и боях вокруг памятников.
Неповторимый и неповторяющийся рассказчик. К его драматургии обращались лучшие режиссеры всего мира. Его передачи об истории на Первом Канале награждены четырьмя национальными телевизионными премиями ТЭФИ. Его книги печатают крупнейшие мировые издательства, а среди множества исторических повествований мировыми бестселлерами стали биографии Николая Второго, Сталина и Распутина.
Радзинский крайне редко разрешает транслировать свои авторские вечера на телеканалах: «Этот разговор идет только с теми, кто находится в зале». Рижанам повезло, они первыми за пределами России станут зрителями новой программы, премьера которой прошла в конце января в Концертном зале имени Чайковского — «Чтобы предвидеть будущее, придется понять прошлое. ХХ век. Итоги». В мае Радзинского ждут с ней в Лондоне.
Delfi.lv: С Латвией у вас давний роман?
Эдвард Радзинский: А как же! Это часть моей жизни, которая называется Дом творчества в Дубултах: замечательные девушки, прелестная погода, море, в котором можно пройти много километров в надежде поплавать, но выше колена не зайти…
Я наблюдал на вашем пляже совершенно дивную историю. Приехал какой-то секретарь ЦК Монголии, а с ним — два охранника. Нормальное юрмальское июньское утро: четыре градуса в море, восемь — на суше. Монгол решил выкупаться — и пошел. У охранников в глазах ужас. Он все идет и идет, а ужас все растет и растет. Он уже еле виден и вдруг, плюхается в море. И они, посмотрев друг на друга и выматерившись, побежали в море тоже.
Таким было Дубулты, где надо мной жила Белла Ахмадулина. Каждое утро, выйдя на балкон, она меня спрашивала: «Скажите, Эдвард, у вас ласточка не пролетала?! Она где-то тут свила гнездо». А я ей говорил: «Белла, какая вы счастливая, вы видите ласточку, а я, как ни посмотрю, вижу только редактора «Литературной газеты» Чаковского».
— Ваши пьесы ведь и в Латвии ставили.
— Был мощный спектакль «Снимается кино» в театре им. Райниса. С великолепной концовкой. Играла Вия Артмане, а ставил — Петерсон. У нас было довольно своеобразное общение: я ему говорил длинный текст, а он лишь «Да-да!». Главная же фишка в том, что в Москве Эфроса в этой пьесе было огромное количество (цензурных) «вымарок», а в Латвии на латышском языке играли целиком — это никого не волновало. Я только по реакции зала понимал, что это — мой выброшенный кусок. И я был счастлив!
— Вы знаете, что рижский театр STADIA в прошлом году поставил еще одну вашу мощную пьесу «Она в отсутствии любви и смерти»?
— Я с большим удовольствием об этом узнал. И охотно бы посмотрел. Мне в любом случае понравится, даже если они, как положено, выбросили полтекста. Я знаю, как трудно играть, когда в зале сидит этот странный человек под названием автор, который верит, что в каждом его слове — логика, психология и действие… У моих пьес — парадоксальная история! Их ставили лучшие режиссеры — Эфрос, Товстоногов, Гончаров, Виктюк, Фокин. Скажем, в 1991 году у меня шло сразу девять спектаклей в Москве, иногда по три в день — и я их посещал.
Например, пьеса «Она в отсутствии любви и смерти» — режиссеры видели главную героиню, как странную девочку, иногда ее называли «володинская героиня»… На самом деле, это страшное и опасное существо, которое одиноко живет в мире — такая Марина Цветаева. Вокруг нее — мировая коммунальная квартира. Я хотел, чтобы все комнаты были одновременно на сцене, и люди в них одновременно разговаривали, а не просто, что в одном поговорят, потом в другом поговорят. Это очень трудно, поэтому так, как я это вижу, никто никогда не делал.
Мир не может эту девочку принять. Когда она встретила простого человека и вообразила его своим любовником, хотя он к ней никакого отношения не имел, он быстро от нее устал и ждет не мог дождаться, когда этот поток остановится — он его не понимает. Когда же он разрушает ее придуманный мир, и для него она становится обычной — Галей, Светой, Наташей — она делает все, чтобы его убили. Но когда это происходит, более смертельного отчаяния, чем у нее, невозможно себе представить. Она получила любовь и смерть, с которыми она играла… Увы, ни у одного режиссера я этого не увидел.
Я видел, как сидели две замечательных актрисы и под хохот с аплодисментами зала рассказывали про встречу тридцатилетних. Весь партер откровенно ждал, когда эта «молодая дура» уйдет со сцены, чтобы появились знаменитые артистки.
— Фразы из этой пьесы сегодня обретают какой-то новый причудливый смысл. Например, «для меня ценность человеческого существования определяется его индивидуальным отклонением от нормы». А сегодня любые отклонения могут одними жестко критиковаться, а другими — доводиться до абсурда…
— Ну и черт с ними! Я мир воспринимаю, как пьесу о носорогах — все от них бегают, а сами уже превратились в них. Например, меня пригласили на спектакль в Большом театре, где на сцене были сразу три Онегина. Один пил — зал смеялся. Пели иногда. Ни один из трех не умел читать стихи Пушкина. Так как я Евгения Онегина знаю наизусть, мне все время хотелось им подсказать, потому что иногда они ошибались в тексте. Но это было неважно — там было все, кроме Онегина. И зал такой же, как они. Такой стеб начала перестройки, который и по сей день остается главным языком театра.
— Вас это расстраивает?
— Да ладно, люди за окном меня не особо занимают. Я теперь сам читаю свои пьесы. Например, пьесу о Моцарте читал в Петербурге с оркестром в переполненном зале на 1500 человек плюс 200 на люстрах. Причем большей частью это были люди 25-35 лет, и не одного звонка мобильного телефона. Наверное, в чем-то мы становимся одинаковы. Хотя, мироощущение у нас, скорее, разное.
Весь вопрос в том, для чего сегодня театр. Для многих он — из разряда «бог избавит до седых волос дожить, служа пустой забаве». Да, можно сделать Фигаро, который все время говорит «блин», но ни одного монолога Фигаро так и не скажет — он их не понимает. Еще публицистические фразы из серии «все вокруг воруют, а от тебя требуют честности», «нужен был счетовод, поэтому, естественно, позвали танцора», он может прочесть, а про любовь — не может. Ты смотришь и думаешь: ну ладно, пускай будет так.
Произошло такое организованное понижение культуры, о котором мечтали большевики — это чувствуется всюду. Но не стоит обращать на это внимание, надо заниматься своим делом.
— В этом году отмечается столетие революции. На ваш взгляд, не назрела ли новая? А то мы куда-то не туда откровенно катимся…
— Как говорил великий князь Константин Николаевич, мы идем вперед, но почему-то через задний проход. Может, это так, а может, и нет. Одно я вам скажу, кроме чтения пьес, что я считаю своим хобби, я еще пытаюсь рассказывать людям о прошлом… Но беда в том, что тем самым я почему-то рассказываю о нынешнем. А что еще хуже — про завтра. Потому что история человечества, к сожалению, замерзла.
Например, если я вам сейчас начну излагать размышления Плиния старшего об императоре Тите — фактически это все о нашей перестройке. Плиний никак не может понять, почему во времена Нерона было так много доносов, все стучали друг на друга, все всех боялись, все славили Нерона и потеряли стыд — он рассказывает об этом так, как будто это делали не его папа и дед, а какие-то неизвестные люди. Он думает, все дело в доносчиках, которых надо бы всех собрать, посадить на корабли и отправить их в бурное море — пусть они гибнут, как те, кто пострадал от их доносов. И все бы на берегу этому аплодировали. Но я уверяю вас, что больше всех аплодируют неузнанные доносчики. И завтра родятся новые доносчики, потому что человек не меняется. И весь мир не меняется — не только наша страна.
Стрела христианства улетела далеко, а люди — они здесь, где есть Эйфелева башня высоких технологий и жалкий холмик человеческой нравственности. Все делают одно и то же, просто время от времени переодеваются. Сперва они носили тоги, потом — камзолы, сюртуки, пиджаки… Но они абсолютно узнаваемы. Так что совсем необязательно говорить «блин», чтобы все понять про Фигаро.
— Как бы нам сойти с этого замкнутого круга? Надоело уже ходить, как ослик за морковкой…
— Для этого должен измениться человек. Но если я вам скажу, что завтра появится человек, который будет исполнять все божьи заповеди, вы засмеетесь. Но пока таких не найдется, все будет похоже, из века в век. И моя задача — рассказать, что было с нами. Это и рассказ о том, что с нами сейчас. Рассказать надо так честно, чтобы люди почувствовали психологию времени. Например, Николай Первый и литература. С одной стороны — человек, который даже дома ходил в мундире. С другой — литература, которая вся не в мундире, не организована. Как они взаимодействуют? Все будут думать, что я на что-то намекаю, но клянусь, я только рассказываю.
Я буду читать стихи 19-го века — могу держать пари, их встретят аплодисментами, все будут думать, что это про нас. Хочу, напомнить людям про важные духовные вещи, о которых они в текучке забыли. Скажем, вся пьеса о Моцарте — история о духе, а не просто о гении. Оказывается, в этом хохочущем насмешнике была невероятная глубина, и он всегда знал, что такое смерть, без чего художник жить не должен. Моя задача — напомнить о высоком.
— А для чего мы рождаемся, на ваш взгляд?
— Я поиском ответа на этот вопрос занимаюсь всю свою жизнь! Пытаюсь понять, для чего человек создан, в чем его мистическая загадка и есть ли только то мгновенье, которое нам отпущено, или за ним есть еще мгновенья. Куда шел, зачем шел, какой чертеж был задан в этой судьбе. Мне все это безумно интересно.
— Сегодня многие люди живут прошлым, тоскуют по нему и вовсе не стремятся в будущее… По тому же советскому времени.
— Это очень понятно. Ведь все, что говорили большевики о своем социализме, они врали. А вот то, что они говорили о капитализме — это абсолютная правда. Когда у нас появился настоящий капитализм, то вдруг все поняли, что это тоже очень плохое общество. К сожалению для тех, кому нужна свобода, а не только равенство, другого общества не создано.
У меня много пьес шло в Америке — я все время ездил в театр на Бродвее, где они ставились. Впервые из Советского Союза меня выпустили в конце 80-х, я был потрясен, какой замечательный театр. Спросил у них: почему у вас нет рекламы по всему городу? А они отвечали: это очень дорого.
Позже я беседовал с журналистом из New York Times и возмущался: как же государство не поддерживает такой замечательный театр. Он не понимал: а почему оно должно поддерживать? Ведь кто платит, тот заказывает музыку, а театр хочет быть свободным. Только тут до моего большевицкого сознания дошло: плохо, когда нет поддержки государства, но еще ужаснее, если оно поддерживает и заказывает музыку. Главное — свобода!
— Как человек, написавший множество биографических исследований известных личностей, что думаете о нынешних хороводах вокруг памятников — у вас ставят князя Владимира, Ивана Грозного, у нас норовят снести памятник Воинам-освободителям.
— Это тоже понятно, что кумиров любят ставить. Пусть ставят, черт с ними! По-моему, это безобидная штука. Кому-то кажется, что этим достигаются некие политические цели — нет. Народ наш оживляется только тогда, когда запрещают, вот когда памятник сносят — тут всем им начинают заниматься. Или если не разрешают ставить — тоже сразу надо.
Уверяю вас, очень много людей вообще не ездят в центр и не знают, что у Кремля стоит бедолага князь Владимир, которому каждый день припоминается фраза «Руси есть веселие пити, не может без того быти». На самом деле, он это говорил, объясняя, почему не принял мусульманскую религию — пить нельзя.
— Ну а что вы думаете про замироточившего Николая Второго? Когда вы писали его биографию, могли предположить такое развитие сюжета?
— И пусть мироточит! Поймите, мы из язычества выйти все равно не сможем никогда. Мне звонил человек и на полном серьезе говорил, что у него замироточила открытка с изображением Николая Второго и царской семьи. Относитесь к этому… В общем, в отношении к людям никогда нельзя забывать двух вещей — иронии и сострадания. Это очень важно. Они необходимы, чтобы общаться. Людей надо жалеть — их квартирный вопрос испортил, много бед вокруг. Надо беречь и себя — от того, чтобы осуждать других, даже если они этого заслуживают.
