Перевод осуществлен проектом Newочём
Однажды, еще в начале 80-х, я переключал телевизионные каналы и остановился на одном новостном выпуске. Вел его седой диктор с взволнованным тоном и действительно страшными сообщениями: он говорил о войне на Ближнем Востоке, голоде в Африке, СПИДе в городах и коммунистах в Афганистане. Было очевидно, что четыре всадника Апокалипсиса были уже здесь. Конец пришел.
В то время я был Методистом (Методизм — протестантская церковь, распространенная в США и Великобритании — прим. переводчика), и никогда даже не слышал о подобных предсказаниях. Но мой школьный ум живо воспринял подобные факты. Доказательства казались железными, и можно было считать, что это дело решено. Я смотрел из окна и буквально слышал звук приближающихся копыт.
Однако жизнь продолжалась, и те самые всадники вышли на пастбище. Со временем, некоторые из них покинули его, вдобавок замедлив свой шаг. Иногда мне казалось, что конец рядом. Но через годы я начал понимать, что это нельзя было считать приближающимся концом. Это была наша его боязнь. Апокалипсис не приближался: он всегда был с нами. Он превратился в паническое бегство от наших страхов: ядерных, биологических, религиозных или технологических.
Годы спустя я наблюдал, как эта драма разыгрывается снова и снова, как в закрытых сообществах типа Уэйко и Врата Рая, так и во всем мире с нашей паникой из-за острого респираторного синдрома, свиного гриппа и двухтысячного года. Когда-то подобные страхи были придуманы для наших самых популярных фантастических историй: вторжение пришельцев в «Войне миров» Герберта Уэллса (1898); ядерная зима в романе Шюта «На берегу» (1957); Божий гнев в серии книг «Оставленные», фильмах и играх. В большей части произведений конец света происходил по нашей вине, но все эти кошмары могли быть забыты, а проблемы были решаемы.
Но сегодня что-то изменилось. Судя по его современному воплощению в беллетристике, новый вид апокалипсиса является непреодолимым и более ужасающим. Сегодня наши страхи шире, глубже, плотнее связаны с нашими повседневными жизнями, они заставляют нас чувствовать, будто семена нашего разрушения — это все, что окружает нас. Мы сильнее напуганы, и почти не в состоянии указать на источник нашей боязни. В основе лежит осознание нашей принадлежности к тому, что мы не можем контролировать.
Я заметил это изменение лишь недавно, когда обнаружил, что я почти не читаю ничего, кроме постапокалиптической беллетристики, которая оказала на меня беспрецедентное влияние. Я никак не мог остановиться. Я прочел эти истории одну за другой, прошел от нежности и жестокости «Сириуса» Питера Геллера (2013) до одиноких странствий выживших в «Станции 11» Эмили Джон Мандел (2014) и магических ужасов «Мертвых земель» Бенджамина Перси (2015). Там были даже остатки человечества, попавшие в ловушку в гигантских бункерах романа «Шерсть» Хью Хауи (2013), причудливая биотехнология «Заводной» Паоло Бачигалупи (2009) и пустынный реализм «Дороги» Кормака Маккарти (2006).
Я читал эти книги так, будто моя жизнь зависит от них. Я не мог отвести взгляд от руин нашей цивилизации. Казалось, им нет конца. С почти каждой возможной для постижения глубиной, от «Оставленных» Тома Перротта (2011), о не вознесшихся людях, «Жертвы» Ника Холдстока (2015), о жизни людей как раз перед апокалипсисом. Тем временем подростковая литература была заполнена книгами вроде «Дивергента» Вероники Рот (2011) и «Бегущего в лабиринте» Дэшнера (2009). На киноэкранах светились со своими апокалиптическими видениями «Сквозь снег» (2013), «Безумный Макс: Дорога ярости» (2015), «Голодные игры» (2012-2015). Также была апокалиптическая поэзия в «Карте костей» Сары Элизы Джонсон (2014), апокалиптические сочинения Джони Тэвиса «Мир горит» (2015), апокалиптическая научная литература — «Мир без нас» Алана Вейсмана (2007). Даже академические круги были задействованы в глубоких исследованиях, таких как «В пыли этой планеты: Ужас философии» Юджина Такера (2010) и «Смерть и загробная жизнь» Самуэля Шеффлера (2013).
Если взглянуть на основы эсхатологии, то сейчас мы живем в Золотой Век. Но каждый думает о конце света. Почему сейчас? В недавнем прошлом мы, возможно, были намного ближе к концу — нам нужно было нажать всего на несколько ядерных кнопок.
Текущая волна беспокойства могла бы находиться на поверхности, но она превратилась в подводное течение. Это чувство было у меня на протяжении долгого времени и оно росло все эти годы. В первый раз, я помню, подобное чувство возникло, когда я жил в доме рядом с 12-полосной автострадой. Иногда я стоял на мосту над ней и наблюдал, как внизу проплывают автомобили. Они никогда не замедлялись и совсем не останавливались. Невозможно было подкараулить такой момент, чтобы дорога оставалась пустой, на ней всегда были машины.
Когда я попытался окинуть разумом эту бесконечность, она наполнила меня своего рода паникой. Было такое чувство, будто что-то выходит из-под контроля. Но это были всего лишь автомобили. Я постоянно думал об этом, но это не имело никакого смысла. Было такое чувство, будто мое сознание пыталось чего-то достичь, но не могло.
То же непостижимое чувство поразило меня в странный момент: когда я ехал в поезде через все Новые Территории Гонконга среди бесконечных жилых башен. В самолете, взлетающем над Средним Западом, я наблюдал за миллионами маленьких домов и смотрел, как дворы сливаются в город, штат, страну. Замечал один мусорный контейнер за другим, унесенные со строительной площадки в растущую где-то свалку.
Когда стартовал мой апокалиптический марафон, я ощущал как это же чувство проходит через каждую клетку моего организма. Оно отозвалось эхом через те истории, через мертвые ландшафты. И сейчас, когда я прочитал так много историй, я верю, что начинаю понимать природу этого нового страха.
Люди всегда были организованным видом. Мы всегда функционировали как группа, как нечто большее, чем каждый по отдельности. Но в последнее время масштаб этой организации вырос так сильно, темп роста настолько высок, соединительная ткань между нами настолько плотная, что это привело к некоторым изменениям. А именно, человечество стало столь влиятельным, что некоторые ученые утверждают, что мы вошли в новую эру, в антропоцен, где человек играет существенную роль в экосистеме Земли. Это чувство, эта паника идут от того, что данный факт является неоспоримым. От того, что мы не можем не видеть то, чем мы стали, что планета — это меняющейся суперорганизм. От понимания того, что каждый из нас часть этого.
Большую часть дней я не чувствую, что я часть чего-либо, что обладает огромной силой для создания и уничтожения. День ото дня моя собственная жизнь кажется мне хаотичной и трудной, когда я пытаюсь накопить немного средств или починить машину, заплатить за медицинскую страховку или накормить моих детей. Большую часть времени, когда я делаю это в течение дня, я как будто совершаю небольшую победу, не то чтобы я играю роль в какой-то особой драме, но поручения, что я выполняю или вещи, которые я покупаю или электричество, что я трачу — все это может вести нас к гибели.
Тем не менее, апокалиптические истории нынешней волны подпитывают именно этот страх: ощущение того, что мы часть чего-то, над чем мы не имеем контроля, что у нас нет реального выбора, но мы все равно продолжаем быть частью этой системы. Чем больше это чувство растет, тем сильнее мы полагаемся на него, и тем глубже становится беспокойство. Это проклятье — быть самосознающей частью огромного пазла, внезапно возникшего сознания в сложившейся системе. Понять ее так же сложно, как и вникнуть в отношение колонии муравьев к одному муравью.
Появление или способ возникновения этой сложной системы из простых частей напоминает нам хорошо известное явление в науке и природе. Буквально как всё развилось от миксомицетов до городов, до нашего самоосознания. Как пчелы становятся ульем, а клетки становятся организмом, и как мозг становится умом. И как люди становятся человечеством.
Но что менее известно, так это то, что есть два способа интерпретации эмергентности (наличие у какой-либо системы особых свойств, не присущих её элементам — прим. Newочем). Первый способ известен как слабая эмергентность, являющаяся более интуитивной. С этой точки зрения вы должны быть в состоянии проследить линии причинности из нижней части системы на всем пути к вершине. Глядя на муравья, вы можете обнаружить создание колонии. При рассмотрении клетки мозга, вы можете найти себя. С этой точки зрения, нейробиолог Майкл Газзанига объясняет в своей книге, «Кто главный? Свободная воля и наука о мозге» (2011), что «появление свойств можно свести к индивидуальным компонентам».
Но другой вид называется активной эмергентностью, в которой новая система приобретает качества, не свойственные отдельным детали. В сильной эмергентности новая система подвергается тому, что Газзанига называет «фазовый сдвиг» — это похоже на превращение воды в лед. Они состоят из одного и того же материала, но ведут себя подчиняются разным законам. Эмергентная система не может быть больше, чем сумма ее частей, но она отличается от них.
Сильная эмергентность была неохотно принята в физике, области, где квантовая механика и общая теория относительности не согласовывались, и где они никогда не могли бы сделать этого из-за фазового сдвига: физика нашего уровня появляется снизу, но меняется по мере развития. Квантовая механика и общая теория относительности работают на разных уровнях организации. Они работают в соответствии с разными правилами.
Всякий раз, когда я думаю о согласовании своей жизни с представителями своего вида, у меня возникает одинаковое чувство. Моя жизнь основывается на технологиях, которые я не понимаю, сигналах, которые я не могу видеть и системах, которые я не могу воспринимать. Я не понимаю, как что-либо из этого работает, как я могу это изменить или как оно существует. Это чувство похоже на всматривание в пропасть, будто я часть чего-то, что я недостаточно понимаю, будто произошел фазовый сдвиг от людей, борющихся за физическое выживание, до человечества, борющегося за выживание нашего успеха.
Проблемы, с которыми мы столкнулись, не являются частью нашей индивидуальной жизни. Мы все знаем это, потому что никто из нас не изменил ее так, чтобы почувствовать существенную разницу. С чего бы мы начали? С нашей поездки на работу? Жизнь уже трудна. Решения должны быть реализованы на более высоком уровне организации. И мы боимся этого. Мы это знаем, но не имеем ни малейшего представления, на что эти решения могут быть похожи. Отсюда и подкрадывающееся чувство обреченности.
«Это не имеет смысла, — говорит персонаж „Станции Одиннадцать" Манделя. — Должны ли мы верить, что цивилизация просто подошла к концу?»
Его собеседник отвечает: «Ну, она всегда была довольно хрупкой, не так ли?»
Это то, что наша беллетристика говорит нам. Это то, что делает ее такой завораживающей и такой успокаивающей. В наших постапокалиптических историях дилемма решается. В них люди сразу и злодеи, и герои, и болезнь, и лечение. Собственная гибель — это наше спасение. По крайней мере в книгах уничтожение человечества является также его искуплением.
Стоя сейчас на мосту, я вижу даже больше машин, чем ранее. Под рев моторов слышен стук копыт. Поскольку они становятся ближе, старое чувство растет, но теперь я знаю, что речь идет не только о страхе самого конца, но о страхе понимания, что всадник — это я.
