— Бунты у вас когда-нибудь были?— спрашиваю я специалиста по подбору кадров из тюрьмы в ведении Коррекционной Корпорации Америки (CCA).
— Последний был два года назад — говорит он в трубку.
— Да, но то были пуэрториканцы! — слышу вклинивающийся в разговор женский голос. — Мы от них избавились.
— Когда вы сможете начать?— спрашивает мужчина.
Я говорю, что мне нужно подумать.
Перевожу дыхание. Я что, действительно буду работать в тюремной охране? Теперь, когда это может на самом деле произойти, становится страшно, а решение кажется немного радикальным.
Я начал искать работу в частной тюрьме, потому что хотел увидеть внутреннее устройство отрасли, в которой содержится 131 тысяча из 1,6 миллиона заключенных всей страны. Журналисту практически невозможно получить неограниченную возможность заглянуть внутрь нашей уголовно-исполнительной системы. Если тюрьмы и впускают журналистов, так в основном только для тщательно контролируемых экскурсий и бесед с заключенными. Частные тюрьмы особенно скрытны. Их записи зачастую не подчиняются законам открытого доступа; CCA боролся за то, чтобы не принимать закон, который заставил бы частные тюрьмы подчиняться тем же запрещающим обнародование данных правилам, что соблюдают их государственные аналоги. И даже получив от содержащихся в частных тюрьмах заключенных информацию без цензуры, как бы я смог подтвердить их слова? И я снова возвращаюсь к вопросу о том, есть ли другой способ своими глазами увидеть события, происходящие за стенами частной тюрьмы?
В CCA, казалось, действительно были рады дать мне шанс присоединиться к своей команде. За те две недели, что я подавал онлайн-заявление с использованием своего реального имени и личных данных, со мной связались несколько тюрем CCA, а некоторые даже и не раз.
Их не интересовали подробности моего резюме. Они не спрашивали о моем опыте работы, текущем сотрудничестве с Фондом национального прогресса — издателем журнала Mother Jones — или о том, почему журналист, пишущий об уголовном правосудии в Калифорнии, вдруг захотел проехать через всю страну, чтобы устроится на работу в тюрьму. Они даже не спрашивали о подробностях моего ареста за магазинную кражу в возрасте 19 лет.
Когда я звоню в исправительный центр Уинн в Уинфилде, штат Луизиана, трубку берет дама из отдела кадров с бодрым голосом и ярко выраженным южным акцентом.
— Должна заранее предупредить, что платят всего 9 долларов в час, но тюрьма находится посреди национального заповедника. Вам нравятся охота и рыбалка?
— Рыбалку я люблю.
— Ну так здесь много подходящих для этого мест, а местные любят охотиться на белок. Вам не приходилось?
— Нет.
— Что ж, думаю, в Луизиане вам понравится. Я знаю, денег тут платят немного, но говорят, за 7 лет можно дослужиться до начальника тюрьмы! Гендиректор компании тоже начинал надзирателем.
В конечном итоге, я выбираю Уинн. И не только потому, что в Луизиане наиболее высокий процент заключенных в мире (на 100 тысяч жителей их более 800) — Уинн является старейшей частной тюрьмой общего режима во всей Америке.
Звоню в отдел кадров и говорю даме, что берусь за эту работу.
«Оно и ясно!» — говорит она.
В течение следующих 24 часов я прохожу проверку своих анкетных данных.
Спустя две недели, в ноябре 2014 года я, отрастив козлиную бородку, вытащив из ушей тоннели и приобретя побитый пикап Dodge Ram, прибываю в Уиннфилд, малопроизводительный городок с населением в 4 600 человек в трех часах езды к северу от Батон Руж. Я проезжаю мимо заведения, где раньше был мексиканский ресторан, а теперь возвращающиеся с работы люди могут заказать дайкири, не выходя из машины, и дальше по улице меж развалившихся деревянных домов, и встретилась мне лишь одна собака на привязи. Около 38% здешних семей живут за чертой бедности, а средний показатель дохода каждого хозяйства составляет 25 тысяч долларов. Местные жители гордятся тем, что среди американских губернаторов — трое выходцев из Уиннфилда. Намного меньше гордости вызывает тот факт, что последнего шерифа города посадили за торговлю метамфетамином.
Исправительный центр Уинн расположен в двадцати километрах от города, посреди национального лесного заповедника Кисатчи — а это 600 тысяч акров болотных сосен и грунтовых дорог. Я еду по густому лесу и вижу, как из тумана появляются очертания тюрьмы. Этот унылый массив цементных зданий и сооружений из гофрированного металла вполне можно по ошибке принять за странным образом расположенную фабрику, если бы не знак в духе бизнес-парков с фирменным логотипом ССА — головой белоголового орлана внутри буквы «А».
На входе охранник — женщина лет шестидесяти с пистолетом у бедра — просит меня заглушить пикап, открыть двери и выйти. Высокий, сурового вида мужчина запускает в салон немецкую овчарку. Сердце бешено колотится. Я говорю женщине, что прибыл на четырехнедельное обучение. Она указывает на здание, прилегающее к тюремному забору.
«Всего хорошего, сынок», — говорит она, когда я проезжаю через ворота. Я выдыхаю.
Я паркую машину, нахожу нужный класс и сажусь за стол вместе с пятью другими студентами.
— Нервничаешь?— спрашивает чернокожий парень лет 19 на вид. Назову его Рейнольдсом. (Я изменил имена и прозвища всех встреченных в тюрьме людей, если не указано иначе).
— Есть немного, — отвечаю. — А ты?
— Не, я в теме, — отвечает он. — Я видел, как убивают. Мой дядя убил троих. Родной брат сидел и двоюродный тоже. — На руках у него шрамы. Один, как он говорит, — результат перестрелки в Батон Руж. Другой он получил в ходе уличных разборок в Уиннфилде. Он ударил кого-то локтем в лицо, а затем получил удар ножом в спину. «То была разборка с гангстерами». Он говорит, работа ему нужна всего на несколько месяцев, пока не пойдет в колледж. Еще он хочет поставить в машину колонки. Ему сказали, что он может работать и в выходные, поэтому ходить он будет, скорее всего, каждый день. «Деньги буду получать пачками». Затем он кладет голову на стол и засыпает.
Заведующая отделом кадров заходит и ворчит на Рейнольдса за внеурочный тихий час. Он оживляется, когда она говорит, что каждый, кто приведет на эту работу друга, получит 500 баксов. Она дает и другие рекомендации: не есть то же, что заключенные; не заниматься с ними сексом, штраф — 10 тысяч долларов или до 10 лет колонии строгого режима; стараться не болеть, поскольку время пребывания на больничном не оплачивается. Если среди здешних заключенных у нас есть друзья или родственники, нужно об этом сообщить. Она раздает магнитики с номером горячей линии на случай суицидальных мыслей или ссор с родными и близкими. Нам предоставляются три бесплатных сеанса психотерапии.
Я усердно записываю все озвученное, а завотделом кадров включает видео, где гендиректор ССА Дэймон Хайнингер рассказывает о прелестях работы надзирателем в их компании. Раньше он и сам был охранником, а в 2015 году заработал 3,4 миллиона долларов, что почти в 19 раз больше заработанного директором Федерального бюро тюрем. «Вы, может, и не работали раньше с ССА, — говорит Хайнингер, — но вы нужны нам. Как и ваш энтузиазм. Как и ваши гениальные идеи. Во время учебы в академии я чувствовал дух товарищества. И тревогу. Это абсолютно нормально. Помимо этого я чувствовал невероятный интерес».
Я оглядываю помещение. Ни один из присутствующих — ни недавний выпускник школы, ни бывший менеджер сети Walmart, ни медсестра, ни мать двоих детей, которая вернулась в Уинн, проработав 10 лет в McDonald's и послужив некоторое время в вооруженных силах, — не выглядит заинтересованным.
«Думаю, это не мое», — говорит тот, кто работал почтальоном.
«Не бежать!»
На следующий день я просыпаюсь в 6 утра в квартире, которую снял в соседнем с Уиннфилдом городке, чтобы свести к минимуму шансы встретить в нерабочее время охранников тюрьмы. Слегка дрожа от волнения и напряжения, я кладу в карман рубашки ручку, являющуюся по совместительству еще и диктофоном.
В тот день на занятиях мы узнаем о применении силы. Чернокожий инструктор средних лет — назовем его мистер Такер — заходит в класс, брюки его черной униформы заправлены в начищенные до блеска сапоги. Он является командиром оперативной группы особого назначения, боевого подразделения тюрьмы типа полицейского спецназа. «Заключенный плюнул вам в лицо, ваши действия?» — спрашивает он. Некоторые кадеты отвечают, что пожалуются на него в письменной форме. Одна женщина — она проработала в системе наказаний более 13 лет и проходит ежегодный курс переподготовки — говорит: «Я бы захотела его ударить. В зависимости от расположения камеры, возможно, именно так я бы и поступила».
Мистер Такер какое-то время ждет других вариантов. «Если ваш характер позволяет вам выбить всю дурь из того, кто посмеет на вас плюнуть, так выбейте из него всю дурь, — говорит он, медленно расхаживая по комнате. — А если заключенный меня ударит, я тут же надеру ему зад. Мне наплевать, работают ли камеры. Если заключенный посмел на меня плюнуть, я превращу для него этот день в ад». Мистер Такер говорит, что мы должны вызывать подкрепление при любых стычках с заключенным: «Даже если на вас плюнет карлик, все равно вызывайте его. Вступать в перепалку один на один нельзя ни с кем. И точка. И неважно, сможете вы его завалить или нет. Черт возьми, если у вас какие-то проблемы с карликом, зовите меня. Я помогу. Вдвоем уж мы выбьем из него все дерьмо».
Он спрашивает, что нужно делать, если мы увидим, как два заключенных устраивают поножовщину.
— Я бы, наверное, позвал на помощь, — говорит один из кадетов.
— Я буду вопить, чтоб прекратили, — говорит надзиратель с многолетним опытом.
Мистер Такер указывает на нее: «Правильно, мать твою. Именно так. А если они вас игнорируют, тут уж ничего не поделать».
Он складывает руки рупором. «Прекратить драку, — говорит он воображаемым зэкам. — Я сказал „Прекратить драку"». Голос у него непринужденный. «Прекращать не собираетесь, да?— Он делает вид, что отступает за дверь и захлопывает ее. — Ну, и черт с вами!»
«Кто-то выиграет, а кто-то проиграет. Проиграть могут даже оба, но вопрос в том, выполнили ли вы задачу? Еще как, черт подери!» Класс взрывается смехом.
По его словам, при желании мы могли бы попробовать разнять дерущихся, но так как ни перцового баллончика ни полицейской дубинки у нас не будет, он бы этого не рекомендовал. «Столько платить мы вам не будем, — подчеркивает он. — Каждая следующая прибавка не будет шибко больше предыдущей. Единственное, что имеет для нас значение, так это то, что в конце рабочего дня вы пойдете домой. И точка. А если каким-то идиотам придет в голову помахать заточками, что ж, удачи им в этом деле».
Вернувшись с перерыва, мистер Такер ставит на стол газомет слезоточивого газа и баллончики. «В любой момент они могут захватить здание, говорит он. — Во время приема пищи в помещении находятся 800 заключенных и всего два надзирателя. Но отбить у них тюрьму можно легко». Он дает нам на подпись бумаги о добровольном согласии подвергнуться действию слезоточивого газа. Отказ равносилен окончанию обучения и, соответственно, работы. (Когда я позже узнавал у ССА, обязаны ли работники подвергаться такой процедуре, представитель компании Стивен Оуэн дал отрицательный ответ.) «У кого-нибудь есть астма?— спрашивает мистер Такер. — В прошлый раз у двоих была, и я сказал: „Хорошо, я все равно на вас брызну." Можно ли применять газ против заключенных? Да, можно».
Мы все выходим на улицу и встаем в линию, взявшись за руки. Мистер Такер пальцем проверяет направление ветра и бросает на землю баллончик со слезоточивым газом. Нас окутывает белое облако. Цель данного мероприятия — избежать паники и не двигаться, пока газ не рассеется. У меня вдруг начинает резать в горле, а глаза непроизвольно закрываются. Я отчаянно пытаюсь дышать, но задыхаюсь. «Не бежать!» — орет мистер Такер побредшему куда-то вслепую кадету. Я сгибаюсь пополам, меня вот-вот стошнит. Я слышу женский плач. Вся верхняя губа в соплях. Восстановив постепенно дыхание, женщины, стоявшие справа и слева от меняя, обнимаются. Я тоже хочу их обнять. Мы смеемся, а слезы все льются по щекам.
«Никогда не благодари»
Наши инструкторы советуют носить с собой блокнот и записывать все просьбы заключенных. Мой лежит в нагрудном кармане, и я периодически отхожу в туалет, чтобы сделать пометки. Также они советуют обзавестись наручными часами, поскольку при фиксации нарушений порядка важно точное время. Через несколько дней после начала курса обучения, я получаю свои часы почтой. Одна из боковых кнопок включает диктофон. А у циферблата встроен объектив малюсенькой камеры.
На восьмой день нас снимают с урока по первичным реанимационным действиям в полевых условиях и отправляют в находящийся внутри комплекса корпус «Вяз» — одно из пяти одноэтажных кирпичных зданий, в котором содержат примерно 1 500 заключенных тюрьмы. На КПП нас просят вывернуть карманы, снять обувь и ремни. Это действует на нервы: я отправляю в рентгеновскую установку часы, ручку, пропуск сотрудника и мелочь из карманов. Прохожу через металлоискатель, охранник обследует меня металлодетектором и производит досмотр груди, спины, рук и ног.
Вместе с остальными я стою у закрытых ворот, затем другой надзиратель смотрит на нас сквозь толстое стекло, поворачивает какой-то выключатель, и ворота начинают медленно открываться. Мы проходим; эти ворота закрываются, открываются следующие. На противоположной стене нарисован логотип CCA и слова «Уважение» и «Прямота», а также изображение двух не пойми откуда взявшихся якорей. Следующие ворота с лязгом открываются, и наша небольшая группа ступает на основную наружную дорогу тюрьмы, так называемую «аллею».
Сверху она имеет Т-образную форму, огорожена забором из рабицы и покрыта рифленой сталью. Желтые линии делят ее на три части. Мы сбиваемся в кучу и, нервничая, удаляемся от здания администрации по центральной полосе, а заключенные идут по боковым. Я приветствую их, прилагая все усилия, чтобы казаться спокойным и бесстрашным. Некоторые желают мне доброго утра. Другие останавливаются и пытаются рассмотреть кадетов женского пола.
Мы проходим мимо невысоких серых зданий, в которых расположены помещения для свиданий, класс информатики, лазарет и церковь, на воротах которой выведено «Часовня свободы». За ними видно изображение сбрасывающего бомбу в горное озеро истребителя, рвущегося в небо столба воды и огромного белоголового орлана на фоне американского флага. Дойдя по верхней планки буквы «Т», мы поворачиваем налево, проходим столовую и буфет, где заключенные могут купить снэки, предметы личной гигиены, табак, музыкальные плееры и батарейки.
Тюремные блоки расположены вдоль верхней планки Т-образной аллеи. Каждый построен в виде буквы «Х» и соединяется с главной дорогой коротким проходом. Блоки носят названия деревьев. В большинстве из них заключенные живут массово, встречаются в общих залах и могут выходить на занятия и приемы пищи. Единственным блоком повышенной безопасности с раздельным содержанием является «Кипарис», из камер тамошним заключенным выходить нельзя.
В блоке «Кизил» содержатся заключенные, которые ведут себя спокойно и потому обладают особыми привилегиями, такими как дополнительное время у телевизора; а многие из них работают за пределами блока в металлическом цехе, на швейной фабрике или в столовой. Некоторые «особо привилегированные» работают в административном корпусе или даже за оградой, осуществляя мойку личных автомобилей сотрудников. В «Березе» живут по большей части пожилые, слабые и психически нездоровые люди, хотя никаких особых услуг там не представляют. Есть еще «Ясень» и «Вяз», их заключенные окрестили «неблагополучными». Здесь содержатся особо проблемные арестанты.
Мы заходим в «Вяз» и ступаем на блестящий цементный пол. Воздух здесь затхлый и сладковатый, как одежда злостного курильщика. В «Вязе» могут проживать одновременно 352 человека. В центре расположен огороженный восьмиугольный диспетчерский пульт, называемый «ключом». Внутри неизменная «сотрудница ключа» смотрит на изображения с 27 камер видеонаблюдения, ведет вахтенный журнал значимых событий и выписывает пропуски-разрешения на выход из блока тем, кто посещает, скажем, школу или спортивный зал. «Ключ» также является офисом начальника блока.
«Ключ» находится в центре этажа. От этого центра расходятся четыре прохода, в форме буквы «Х»; вдоль них с обеих сторон располагаются по два яруса. Они отгорожены калиткой и представляют собой общие спальни, в которых проживают до 44 человек одновременно. У каждого из заключенных своя узкая кровать, тонкий матрас и металлический шкафчик.
У входа в каждую из таких спален находятся два унитаза, писсуар и две раковины, а также две открытых душевые кабины, отгороженные от общей зоны небольшой стеной. Рядом стоят микроволновая печь, телефон и автомат Jpay, через который заключенные могут за деньги скачивать песни на свои портативные плееры и отправлять короткие имейлы по 30 центов каждый (их, конечно, проверяют). На каждом ярусе есть телевизионная комната, где по будням в 12:30 не протолкнуться, так как в это время идет любимая передача всей тюрьмы, «Молодые и дерзкие».
В Уинне и сотрудники и заключенные называют охранников «свободными людьми». Большинство надзирателей, как и большинство заключенных, чернокожие, более половины из них женщины, многие — матери-одиночки. А в «Ясене» и «Вязе» все охранники этажей — они всегда лично разбираются с арестантами — мужчины. Они и вышибалы, и первые контактные лица для заключенных в случае, если тем что-нибудь нужно. Их работа заключается в проведении проверок безопасности каждые полчаса, а именно в обходе ярусов с целью убедиться, не случилось ли чего. Три раза за 12-тичасовую смену все движение в тюрьме останавливается, и охранники этажей пересчитывают заключенных. Обычно на каждый общий блок приходится не больше двух надзирателей. То есть один человек на 176 заключенных. (В ССA говорят, что Управление исправительных учреждений Луизианы (DOC) посчитало штатное расписание Уинна «приемлемым».)
В «Вязе» нас встречает высокий белый мужчина-охранник по имени Кристиан, держащий на поводке немецкую овчарку. Он велит кадетам женского пола идти в «ключ», а мужчинам — выстроиться вдоль душевых кабин и туалетов напротив одного из общих помещений. Мы надеваем латексные перчатки. Заключенные сидят на кроватях. На потолке медленно работают вентиляторы. Комната наполнена флуоресцентным светом. Почти все арестанты чернокожие.
Несколько заключенных встают с кроватей и гуськом идут в сторону душевых. Один из них, весь в татуировках, заходит в душ передо мной, снимает рубашку и шорты и отдает мне на проверку. «Приподними на один палец, повернись, наклонись, сядь на корточки, кашляни», — командует Кристиан. Мужчина приподнимает пенис, открывает рот, поднимает к небу язык, поворачивается ко мне спиной, садится на корточки и кашляет. Затем дает мне обувь и показывает ступни. Я отдаю обратно его одежду, он надевает шорты, проходит мимо и вежливо кивает.
Подобно человеческому конвейеру заключенные идут гуськом. «Выйди вперед, сядь на корточки, кашляни», — говорит врастяжку Кристиан. Кого-то он просит показать ладонь. Арестант распрямляет пальцы, а в руке у него сим-карта. Кристиан забирает ее и больше ничего не делает.
Через некоторое время заключенные заполняют телевизионную комнату. Один из надзирателей смотрит на них и улыбается. «Порвать все!», — говорит он, махнув в сторону общей комнаты. Каждый из нас, включая женщин, подходит к какой-либо из кроватей. Кристиан велит «перетряхнуть кровать номер 8 как можно лучше, так как этот вывел меня из себя». Он велит нам все обыскать. Я следую примеру других охранников, открывая тюбики с зубной пастой и баночки с лосьонами после бритья. Внутри емкости с вазелином я нахожу сделанную из шариковой ручки самодельную трубку и спрашиваю у Кристиана, что с ней делать. Он берет ее, бормочет «эх» и бросает на пол. Я ощупываю матрас, подушку, грязные носки и нижнее белье. Просматриваю фотографии детей и соблазнительно позирующих женщин. Иду к другим шкафчикам: лапша быстрого приготовления, чипсы, вставные зубы, предметы личной гигиены, арахисовое масло, какао-порошок, печенье, конфета, соль, плесневелый хлеб, грязная кофейная чашка. Нахожу наброски романа, посвященного «всем аферистам, ублюдкам, трудоголикам и шпане, живущим мечтой».
Инструктор замечает, что я аккуратно кладу вещи на свои места, и говорит вываливать все из шкафчиков на кровати и оставлять так. Я осматриваюсь и вижу разбросанные по полу матрасы, а по кроватям — бумажки. Посреди комнаты куча найденной контрабанды: USB-кабели под видом телефонных зарядных устройств, стаканчики со сливочным маслом, кусочки сыра и таблетки. Я нахожу украденные в кафетерии котлеты для гамбургеров. Надзиратель велит бросить их в общую кучу.
Заключенные как приклеенные смотрят через окно телевизионной комнаты, где их вещи перерывает молодая белая курсантка Мисс Стерлинг. Она мила и стройна; а волосы черны как смоль. Ей такое внимание не нравится; она считает заключенных мерзкими. Несколькими днями ранее она сказала, что не стала бы проводить реанимацию арестанту и ни за что не притронется к еде из кафетерия, так как не хочет «кушать СПИД». Чем больше времени она находится в этой среде, тем более заметным становится ее внутренний конфликт. «Я не хочу обращаться с ними как с преступниками, сама много чего творила», — говорит она.
По словам мисс Стерлинг, иногда она думает о том, не попадет ли сюда в конечном итоге отец ее ребенка. На занятиях ей не нравится тренировать освобождение из удушающей хватки, потому что это напоминает ей о нем. Он варил мет прямо в сарае и однажды избил ее с такой силой, что выбил ей плечевой и коленный суставы. «Вот эта косточка в основании шеи — он ударил меня так, что она вошла мне в голову», — рассказывает она.
Другой кадет уверят ее, что если он действительно окажется здесь, «мы могли бы превратить его жизнь в ад». Пока мы шмонаем комнату, один из заключенных выходит из телевизионного зала, чтобы поглазеть на мисс Стерлинг, а она с воплями велит ему зайти обратно. Он уходит.
— Спасибо, — говорит она.
— Она сказала ему „спасибо"?— спрашивает Кристиан. Кучка надзирателей презрительно ухмыляется.
— Никогда не благодари их, — объясняет ей женщина-охранник. — А то лишишься над ними власти.
«Здесь порядка никакого»
За время прохождения курса обучения с нами не происходит почти ничего интересного. Иногда занятия длятся всего два часа, и приходится просто сидеть до 16:15. Мы коротаем время, обсуждая наши жизни. Я стараюсь много не говорить, но однажды начинаю взахлеб рассказывать о своем недавнем туристическом походе в Калифорнии, а одна из кадеток всплескивает руками и громко вопрошает: «Что ты здесь вообще делаешь?!» Вру я редко, спасаясь универсальными фразами типа «хочу поработать» или «никогда не знаешь, как распорядится жизнь», и на этом расспросы заканчиваются.
Почти никто из остальных кадетов не выбирался дальше соседнего штата Оклахома. Мерой сравнения городов для них являются размер и качество «Уолмартов». В большинстве своем они молоды, едят в перерывах конфеты, пишут вычурными буквами свои имена на классной доске и обсуждают различные способы заторчать.
Мисс Дусэ — давно разменявшая шестой десяток коренастая рыжая женщина — считает, что, если бы в школах заставляли читать Библию, тюрьмы были бы не так заполнены, но не гнушается и тыкать иголками в куколки вуду во имя возмездия. «Я уважаю и то, и то», — говорит она. Женщина живет в доме на колесах с дочерью и внуками. Хочет заработать на сдвоенный трейлер.
Она долгое время работала на лесопилке Уиннфилда, но бросила работу из-за астмы. Говорит, что несколько раз за этот год попадала в больницу, а однажды чуть не умерла. «Они не хотят, чтобы я приносила это сюда, — шепчет она, вытаскивая из кармана ингалятор. — Я не должна, но приношу. Они не заберут его у меня». Она затягивается сигаретой.
Мисс Дусэ и другие кадеты на класс старше отправляются в здание администрации за оплатой первых двух рабочих недель. Когда они возвращаются, я вижу, как сгорбился один из молодых кадетов. Он говорит, что ему заплатили 577 долларов за вычетом налога в 121.
«Обидно, блин», — говорит он.
Мисс Дусэ говорит, что у нее удержали 114 долларов.
— С чего это у тебя удержали меньше?! — спрашивает молодой кадет.
— Я же замужем!, — отвечает она нараспев. — И ребенок есть.
Мисс Дусэ, может, и выглядит бодрой и высокомерной, но мысленно уже корректирует свои мечты. Сдвоенный трейлер, где, как она навоображала, было бы достаточно места для ее внуков, сменяется одинарным. Она прикидывает, что сможет накопить на фургон 5 000 долларов.
Под конец одного ленного утра координатор учебной работы говорит нам, что мы можем пойти в спортзал и посмотреть, как заключенные оканчивают курсы по торговле. Арестанты и их семьи ошиваются по залу с кусочками торта на тарелках и стаканчиками с фруктовым пуншем. Один из заключенных предлагает мисс Стерлинг кусочек торта «Красный бархат».
Я стою рядом с Коллинсвортом, 18-летним кадетом со спрятанным за коричневой бородой и растущей клочками челкой полным и бледным детским лицом. До прихода в CCA Коллинсворт работал в Старбаксе. Переехав в Уиннфилд с целью помочь своей семье, первое, что он нашел, была именно эта работа. Однажды Коллинсворта чуть не выгнали с занятий, когда он в шутку угрожал мистеру Такеру пластиковым ножом. Он хвастал перенятой у опытных охранников тактикой управления заключенными. «Нужно просто натравить их друг на друга, всего-то делов», — говорит он мне. По его словам, один из охранников рассказал, что заключенные говорят драчунам: «„Я изнасилую тебя, если нечто подобное повториться". Или типа того; в бою все средства хороши».
Пока мы с Коллинсвортом разговариваем, заключенные подходят к нам рассмотреть наши наручные часы. Один из них, в лыжной шапке набекрень, хочет купить их. Я отказываюсь тут же, а Коллинсворт колеблется.
— Тебе лет-то сколько?— спрашивает заключенный.
— Трудно сказать с ходу, — говорит Коллинсворт.
— Черт, куда ж без этих паленых фразочек, — говорит заключенный. — Лучшее, что ты можешь — так это поближе узнать здешнюю публику.
— Ты здесь живешь, я понимаю, — говорит Коллинсворт. — Но я в данный момент при исполнении служебных обязанностей.
— На 12 часов в день здесь и твой дом тоже! Трепло. Ты проведешь со мной половину моего срока. Ясно тебе?
— Может, и так.
— Не, не „может, и так". Если тебя возьмут, будешь проводить здесь по 12 часов в день. — Он говорит Коллинсворту не париться с учетом нарушений правил. — Тебе за это не платят.
Разрываясь между тем, кого впечатлить: меня или зэка, Коллинсворт говорит, что записывать будет только серьезные проступки, такие как утаивание наркотиков.
«Наркота?! Не заморачивайся на этот счет». Заключенный говорит, что у него недавно нашли около 60 грамм «моджо» или синтетической марихуаны, являющейся излюбленным в Уинне наркотиком. Охранники, как он говорит, глядят на это сквозь пальцы.
— Они не трепятся об этом дерьме, — говорит он. — Говорю тебе, здесь тебе не санаторий. Сам ты ничего изменить не сможешь. Смирись. Забирай свои легкие бабки и вали домой.
— Я делаю свое дело и забочусь о семье, — говорит Коллинсворт. — Я не собираюсь проносить наркоту, потому что однажды меня точно поймают.
— Неа, не поймают», — говорит арестант. — Никогда не слыхал, чтоб ловили тех, кто работает тихо и продуманно. Неа. Я знаю чувака, у него прокатывает вот уже шесть лет. — Он смотрит на Коллинсворта. — Легко.
Родственники заключенных идут к боковому выходу. Через пару минут после их ухода тренер гаркает: «Всем зэкам на трибуны!» Один из арестантов демонстративно бросает диплом в мусорку. Другой носится по спортзалу с поднятой над головой трибуной оратора. Тренер со злостью орет, а заключенные беспорядочно носятся по залу.
«Видишь хаос?— говорит Коллинсворту заключенный в лыжной шапке. — В других тюрьмах порядок. А здесь порядка никакого. Этим местом правят заключенные, сынок».
Неделю спустя мистер Такер велит нам прийти пораньше для шмона. Небо еще даже не светлеет, а мы с другими кадетами собираемся на аллее в 6:30. Коллинсворт рассказывает, что ему снова предлагали купить часы. Он согласился продать их за 600 долларов, но зэк отказался.
— Не продавай ни в коем случае — советует мисс Стерлинг. — 600 долларов получишь, а зарплату потом больше не дадут, если узнают.
— Не, я бы не стал. Я назвал цену в 600 долларов, потому что знаю, что у них столько нет.
— Черт,— говорит полноватый чернокожий кадет по имени Уиллис. То же мне, эксперт по тюремной жизни. Он говорит, что отмотал семь с половиной лет в тюрьме штата Техас, но не говорит, за что. (CCA нанимает не считающихся опасными бывших уголовников и утверждает, что DOC перепроверяет анкетные данные всех охранников Уинна).
— Чуваки показывали фотки, — говорит Уиллис. — У них есть бабло. У одного чувака то ли шесть, то ли восемь тысяч долларов, только никому ни слова. Они на карты играют. На банковские карты и все такое.
Колинсворт аж подпрыгивает.
— Чувак, я точно найду себе пару таких! Да, черт побери. А отчет писать не буду.
Заключенным официально разрешается хранить деньги на специальных счетах и тратить их в буфете. На эти счета приходит зарплата работающих зэков, от 2 центов в час за мытье посуды до 20 за работу на швейной фабрике Уинна. Родственники также могут переводить средства на эти счета.
Предоплаченные банковские карты, о которых говорил Уиллис, называются «зелеными точками» и являются валютой незаконной тюремной экономики. Знакомые на воле покупают их в интернете, передают номера счетов в кодированных сообщениях или во время посещений. Заключенные с контрабандными мобильниками могут проворачивать все сами, покупая карты и оплачивая клочками бумаги наркоту, телефоны и другие вещи.
Мисс Стерлинг разбалтывает, что на рождество один из арестантов подарил ей данные такой карты. «Я подумала: вот блин! Мне ведь нужны часы Michael Korse. И новая сумочка. И пара джинс».
— Был в „Кизиле" один чувак, — продолжает она. — Он подошел к решетке и показал пачку свернутых стодолларовых банкнот, вот такую, — Стерлинг показывает толщину в десять сантиметров. — А я решила, что никому не расскажу.
— Я бы вытряс из него всю эту херь! — говорит Коллинсворт — И пофиг, что он крутой.
— У него был телефон, — говорит мисс Стерлинг, — а он такой: "Не досуг мне его прятать. Храню у всех на виду. Мне реально насрать."
Мистер Такер велит следовать за ним. Все утро мы шмонаем уровни. К 11 мы заканчиваем, все устали. «Раздражает не то, что пришлось тут копаться, а то, что ничего не нашли», — говорит Коллинсворт. Кристиан вытаскивает из кармана клочок бумаги и оглашает, выпендрежничая, ряд цифр. «„Зеленая точка"», — говорит он. Кристиан передает бумажку одному из кадетов, белой женщине средних лет. «Оставь себе, — говорит он ей. — У меня их куча». Она робко улыбается.
«Мы отобьем этот блок»
«Добро пожаловать в гадюшник», — так меня поприветствовала женщина-охранник в мой первый визит в блок с изоляцией заключенных. Спустя пару дней мы с Коллинсвортом и Рейнольдсом возвращаемся в «Кипарис», чтобы попрактиковаться. Металлическая дверь с щелчком открывается, и мы оказываемся посреди какофонии из воплей и ударов по железу. Гудит сирена, а в воздухе пахнет дымом.
На одной стене изображение тюрьмы среди темных гор и грозовых туч, молния бьет в сторожевую башню, а в небе парит огромный белоголовый орлан, держащий в когтях огромные наручники. В конце длинного прохода с камерами стоит офицер в черной форме и заряженным газовыми баллонами оружием. Другой мужчина в черном выносит из какой-то камеры обуглившиеся куски матраса. В «Кипарисе» содержатся до 200 заключенных; большинство камер 2,5×2,5 метра рассчитаны на двоих. Камеры похожи на склепы, где завернутые в одеяла люди лежат на своих койках и пялятся на стены. Свет во многие камеры попадает лишь из коридора. Один заключенный стирает одежду в унитазе.
«Как дела?— спрашивает улыбающийся белый мужчина, одетый в повседневно-деловом стиле. Он жмет мне руку. — Спасибо, что пришли». Помощник начальника тюрьмы Паркер в CCA недавно, но уже работал на подобной должности в одной из федеральных тюрем. «Я знаю, сейчас здесь сумасшествие, но вы разберетесь,— уверяет он меня. — Мы отобьем этот блок. Не через час, намного дольше, но мы сделаем это». Скорее всего, в блоке с изоляцией уже давно царит хаос, и чтобы вернуть его под контроль, штаб-квартира компании прислала офицеров SORT не из этого штата. Команды SORT тренируются подавлять мятежи, спасать заложников, извлекать зэков из камер и обезвреживать буйных. Они используют ряд «менее летального» оружия, такого как пластиковая картечь, щиты под напряжением и наполненные чилийским перцем поражающие элементы, которые срабатывают при контакте.
Я чувствую запах экскрементов, и он быстро становится нестерпимым. На одном из уровней на пол из бутылки вытекает коричневая жидкость. По полу разбросана еда, клочки бумаги и мусор. Я вижу обугленную банку из-под кока-колы, а из нее торчит напоминающая фитиль тряпка.
— Я политически активный! — орет один из арестантов. — Я отстаиваю свои права. Ха-ха-ха! Никакого порядка в этой тюрьме. Черт, да тут организованностью и не пахнет.
— Вот зачем мы здесь, — говорит член группы SORT. — Мы должны это изменить.
— Ха, изменят они,— громко отвечает заключенный. — Что они могут нам предложить? Работы у нас нет. Времени на развлечения тоже. Мы сидим целыми днями в камерах. Как думаешь, что происходит, когда нечем заняться? Мы вот разбрасываем дерьмо по этажу. Что еще делать? Знаешь, как мы заставляем их нас уважать? Кладем на них. Только так. Либо так, либо валить их на пол. Тогда они нас уважают.
Я спрашиваю одного из штатных охранников в белой рубашке, как проходит день в изоляционном блоке. «Скажу честно, обычно мы целыми днями сидим вот за этим столом», — отвечает он. Они должны каждые полчаса проходить по всем восьми уровням с проверкой, но не делают этого, как он говорит. (В CCA заявили, что не были в курсе данных нарушений до моего обращения.)
Коллинсворт ходит и улыбается во весь рот. Его учат выводить заключенных из камер на дисциплинарный суд в здании «Кипариса». Ему нужно надеть на них наручники через решетку и сообщить охраннику в конце этажа, что можно открывать ворота. «Хрен я выйду! — кричит ему заключенный. — Иди зови SORT, пусть они меня выводят. Ритуал у нас такой по утрам. Вы все у меня обломитесь». Заключенный карабкается вверх по решетке и стучит по ней. Эхо разносится по цементному проходу.
Коллинсворт и охранник, с которым он практикуется, выводят из камеры другого заключенного. Надзиратель держит его, а тот пытается обогнать обоих.
— Если эта скотина снова попробует вырваться, я заставлю его жрать бетон, — говорит охранник Коллинсворту.
— Я даже немного хочу этого, — говорит сияющий Коллинсворт. — Будет весело!
Я тоже вывожу из камер нескольких зэков и провожаю под руку каждого до находящегося в 30 метрах места проведения дисциплинарного суда. Один начинает вырываться. «Ты чего меня тянешь, чувак?!» — кричит он, выкручиваясь, чтобы оказаться со мной лицом к лицу. Офицер SORT срывается с места и хватает его. Мое сердце бешено колотится.
Один из офицеров в белой рубашке отводит меня в сторону. «Слышь, не давай этим уродам хамить тебе, — говорит он. — Если вырывается, говори „Не сопротивляться". Если игнорирует — у нас есть право треснуть его сзади по ноге и бросить на пол».
Я иду вдоль камер, а заключенные что-то орут мне. «Он задом немного вертит. Мне нравятся дырки у тебя ушах. Иди ко мне. Дай пощупать твою попку!»
На обеде мы с Коллинсвортом и Рейнольдсом возвращаемся в класс. «Мне здесь нравится, — мечтательно заявляет Коллинсворт. — Целое сообщество».
