Кормак Маккарти наиболее известен миру как писатель-романист. Среди его произведений: «Кровавый меридиан», «Кони, кони», «Старикам здесь не место» и «Дорога». Также он участвует в исследованиях Института Санта-Фе (ИСФ) и числится здесь внештатным сотрудником.
Маккарти интересуется и неплохо разбирается в целом ряде тем, будь то история математики, философские споры о современном состоянии квантовой механики как каузальной теории, сравнительные исследования не-человеческого разума и природы сознательного и бессознательного мышления. В ИСФ мы ищем выражение этих научных интересов в романах Маккарти и выявляем в его прозе целую серию скрытых упоминаний вышеописанных проблем и областей науки.
Последние два десятилетия мы с Кормаком занимались проблемами и парадоксами бессознательного. Главным из них было то, что совсем молодая и «исключительно человеческая» способность посредством комбинаторной грамматики описать и выразить почти все что угодно имеет свою основу в намного более древнем мозге животных. Каким образом эти две эволюционные системы согласовались друг с другом? Кормак облекает эту проблему в одежды глубокого подозрения и, возможно, даже презрения, с которым первозданный, бессознательный язык относится к языку новомодному и сознательному. В своей статье он рассуждает об этом на примере процессов заражения и сна. Это широкомасштабный и проницательный анализ идей и проблем, за которые наше научное сообщество, вооруженное теорией сложных систем, решилось взяться только недавно.
Я называю это проблемой Кекуле потому, что среди сотен научных задач, которые были решены во сне, история с Фридрихом Кекуле, пожалуй, наиболее известна. Он долгое время пытался приблизиться к пониманию строения молекулы бензола (и не то чтобы ему это удавалось), как однажды он уснул перед костром и увидел знаменитый сон о змее, свернувшейся в форму обруча и держащей хвост у себя во рту — это был древнейший мифологический символ под названием «уроборос». Кекуле проснулся и воскликнул: «Это кольцо. Молекула в форме кольца!»
Сложность здесь (не для Кекуле, но для нас), конечно, в следующем: если бессознательное либо понимает язык предельно ясно, либо изначально не понимает саму задачу, почему оно просто не отвечает на вопрос Кекуле как-то так: «Блин, Фридрих, это просто кольцо». На что ученый бы ответил: «Окей, понял. Спасибо».
А почему змея? Другими словами, почему подсознание гнушается разговаривать с нами? К чему все эти образы, метафоры, картины? Да и к чему нам сны, раз на то пошло?
Логично было бы сначала дать определение бессознательному. Чтобы это сделать, нам необходимо отбросить весь этот жаргон современной психологии и вернуться к биологии. Прежде всего подсознание — это биологическая система. Говоря по существу, насколько это возможно, но не теряя при этом точности, подсознание — это механизм управления животным.
У всех животных есть подсознание. Если бы это было не так, они были бы растениями. Иногда мы приписываем своему сознанию функции, которые оно на самом деле не выполняет. На определенном этапе системам может потребоваться собственный порядок управления. Например, дыхание контролируется не подсознанием, а варолиевым мостом и продолговатым мозгом — двумя системами, расположенными в стволе головного мозга.
Конечно, это не относится к китообразным, которые должны дышать, когда они всплывают на поверхность. Автономная система здесь не сработает. Первый анестезированный дельфин на операционном столе просто погиб. (Как же они спят? Одно полушарие, поочередно с другим). Но ведь функций у бессознательного — просто тьма. От почесывания до решения математических задач.
Проблемы в целом часто довольно хорошо поддаются языковому описанию, и язык становится полезным инструментом для их объяснения. Но мыслительный процесс сам по себе — в любой области — по большей части является делом бессознательным. Язык может быть использован, чтобы сделать выводы, и стать чем-то вроде километрового столба, чтобы обозначить новую точку старта. Но если вы считаете, что на самом деле используете язык для решения задач, то пожалуйста, напишите мне письмо и расскажите, как вы это делаете.
Я указал нескольким своим друзьям-математикам на то, что, оказывается, бессознательное больше смыслит в математике, чем они. Мой друг Джордж Цвейг называет это «ночной сменой». Примите во внимание, что у подсознания нет ни карандаша, ни блокнота, ни ластика. Тот факт, что оно решает математические задачи, неопровержим. Как ему это удается? Когда я высказал своим друзьям предположение, что оно может справляться с этим даже без использования чисел, большинство из них — после небольшого раздумья — пришли к выводу, что это невозможно. Как? Мы не знаем.
Точно так же, как мы не знаем, почему нам удается разговаривать. Если я разговариваю с вами, я едва ли смогу одновременно создавать предложения, которые бы разъясняли содержание моей речи. Я полностью занят разговором. Не существует какой-то части моего разума, которая бы могла собрать эти предложения и потом воспроизвести их для меня, чтобы я мог повторить их. Помимо того факта, что я занят, это запустило бы порочный круг. Правда в том, что перед нами процесс, к которому у нас нет доступа. Это загадка — столь же непроницаемая для нашего глаза, сколь полная темнота.
Среди нас существуют влиятельные люди — о которых я расскажу чуть позже — которые заявляют, что верят в то, что язык является полностью эволюционным процессом. Что он каким-то образом зародился в мозге в примитивной форме, а потом развился и обрел свою функциональность. Возможно, это похоже на эволюцию зрения. Но мы знаем, что сегодня зрение можно отнести к дюжине довольно независимых эволюционных историй. Соблазнительный материал для телеологов.
Видимо, эти истории начинаются с рассказов о неразвитом, но светочувствительном предшественнике органа, для которого любое затемнение могло означать приближение хищника. Что вообще-то делает это отличным сценарием для Дарвина с его естественным отбором. Может быть, те влиятельные люди действительно считают, что все млекопитающие только и ждут появления языка. Не знаю. Но все указывает на то, что язык появился только однажды и только внутри одного вида.
В животном мире есть ряд сигналов, которые можно интерпретировать как праязык. Взять хотя бы бурундуков, у которых существуют сигналы тревоги, различающиеся в зависимости от вида угрозы — птицы или наземные хищники. Предупреждение о появлении ястреба отличается от сигнала о лисах или кошачьих. Весьма полезно.
Но вот чего здесь не хватает, так это центральной идеи языка: одна вещь может быть другой вещью. Это та мысль, которая внезапно посетила Хелен Келлер перед колодцем. Что знак для воды был не просто тем жестом, который ты подавал, чтобы получить стакан воды. Это еще и было стаканом воды. Это на самом деле была вода. Это из пьесы «Сотворившая чудо». У меня от неё даже кот заплакал.
Изобретение языка сразу же было интерпретировано как невероятно полезный феномен. И снова кажется, что он распространился у разных видов практически мгновенно. Тотчас должна была возникнуть проблема — в мире было намного больше вещей, чем звуков, которыми их можно назвать.
Судя по всему, язык впервые появился в юго-западной Африке, и возможно, что щелкающие согласные (кликсы) койсанских языков (включая сандаве и хадза) даже являются атавистическими следами попыток удовлетворить необходимость в большем количестве звуков. Речевые проблемы в конце концов разрешились в ходе эволюции — и видимо достаточно быстро — в речи люди стали чаще пользоваться горлом.
Как выяснилось, у этого была цена. Дыхательное горло сместилось ниже — да так, что теперь нам как виду очень легко подавиться собственной пищей, и это довольно частая причина смерти. К тому же мы стали единственными млекопитающими, неспособным глотать и издавать звуки одновременно.
Изоляция, из-за которой среди нас появились высокие и низкие, темные и светлые, и другие внешние отличия, не стала защитой от распространения языка. Он преодолевал горы и моря, будто бы их не было вовсе.
Удовлетворял ли язык какие-то потребности? Нет. Более 5 000 других млекопитающих среди нас спокойно без него обходятся. Но стал ли он полезен? Еще как. Еще можно подметить, что когда он появился, то исчезнуть уже никак не мог. Мозг не ожидал его появления и ничего не запланировал на этот счет. Язык просто ворвался в те области нашего мозга, которые были наименее специализированными.
Как-то в ИСФ в одной из бесед я высказал предположение, что язык вел себя точь в точь как паразитарная инвазия, и Дэвид Кракауэр — президент института — сказал, что ему в голову приходила такая же мысль. Это весьма меня обрадовало, ведь Дэвид очень умен. Конечно, это не говорит о том, что человеческий мозг был каким-то образом предназначен для получения языка. Но куда еще ему было деваться?
Как бы то ни было, у нас есть исторические данные. Разница между историей вируса и историей языка заключается в том, что вирус дожил до наших дней благодаря естественному отбору, а язык такого пути не проходил. Вирус хорошо отточен. Остается только применить. Вставить, нажать — щелк. Отлично вошло. Но на обочине всегда валяется груда вирусов, которые не вошли.
Происхождение языка: «Ну и что мы говорим здесь?, — пишет Кормак Маккарти. — Что однажды ночью один неизвестный мыслитель сидел в своей пещере и сказал себе: Ух ты. Одна вещь может быть другой вещью». (Сверху, репродукция фрески в пещере Шове, место с экспрессивными доисторическими рисунками).
Конечно, к этому моменту сведущие люди уже улыбнулись в ответ на плохо скрываемые попытки утаить здесь ламаркизм (Ламаркизм — совокупность эволюционных теорий, в которых в качестве основной движущей силы эволюции рассматривается внутренне присущее организмам стремление к совершенствованию — прим. Newочём). Мы могли бы попытаться избежать его, пользуясь различными стратегиями или изменениями формулировок, но, скорее всего, без особого успеха. Конечно, Дарвин отмахивался от идеи унаследованных «калечений» — например, от проблемы с купированием хвоста собакам. Но вот наследование мыслей остается чем-то вроде неприятного вопроса.
Сложно представить их как что-либо, кроме как приобретенное. Работа подсознания не то чтобы плохо понята, она просто не понята вовсе. Эта область по большому счету игнорируется исследованиям ИИ, которые в основном посвящены аналитике и поиску ответа на вопрос о том, похож ли мозг на компьютер. Ученые решили, что не похож, но и это не совсем так.
Из известных характеристик подсознания самой значимой является его устойчивость. Всем знакомы повторяющиеся сны. Можно даже представить, что у подсознания есть больше чем один голос: До него не доходит, да? Нет. Он и правда тупой. Что будем делать? Не знаю. Может, использовать его мать? Она мертва. Да какая разница?
Какой механизм тут работает? И как подсознание понимает, что до нас не доходит? А что оно не понимает? Сложно не сделать вывод, что подсознание работает из моральных соображений образовывать нас. (Моральные соображения? Да он серьезно?)
Эволюция сознания началась бы с имен вещей. После этого появились бы описания этих вещей и их функций. Развитие языков до их современных форм и состояний — их синтаксиса и грамматики — универсально, что подразумевает общую базу. Она заключается в том, что языки следовали своим собственным требованиям. И в том, что они загружены описанием мира. Больше описывать нечего.
Всё очень быстро. Нет языков, форма которых находится в состоянии развития. И формы их по большому счету все одинаковы.
Мы не знаем, что такое подсознание, где оно, и как туда попало. Недавние исследования мозга животных показывают сравнительно крупный мозжечок у достаточно разумных видов. Это дает возможность предположить следующее: факты о мире сами по себе способны формировать мозг, и эта точка зрения постепенно принимается.
Берет ли подсознание эти факты только от нас, или у него есть такой же доступ к органам чувств, как у нас? Можно делать что хотите с нами, с нашим, и с «мы». Я пробовал. В какой-то момент разум просто поправляет факты и переводит их в повествование. Факты этого мира большей частью не предстают в повествовательной форме. Это наша работа.
О чем же мы здесь говорим? Что какой-то незнакомец-мыслитель сидел однажды в своей пещере и сказал: Ух ты. Одна вещь может быть другой. Да. Конечно, именно это мы и говорим. Вот только он не сказал этого, потому что не было языка, на котором он мог это сказать. В то время ему пришлось довольствоваться мыслями об этом.
А когда это все происходило? Наши сведущие люди не имеют ни малейшего понятия. Конечно, они не думают, что это происходило вовсе. Но опустим это. Сто тысяч лет назад? Полмиллиона? Больше? Вообще-то сто тысяч — неплохая догадка. Таков возраст старейших известных нам рисунков — обнаруженных в пещере Бломбос в южной Африке. У этих царапин есть много общего с нашим парнем, просыпающимся в своей пещере.
Искусство предшествовало появлению языка, но, видимо, ненадолго. Вообще-то некоторые сведущие личности заявили, что языку может быть до миллиона лет. Они не объяснили, что мы делали с ним все это время. Что нам известно — вполне достоверно — это то, что как только появляется язык, все остальное развивается довольно быстро. Простое понимание того, что одна вещь может быть другой вещью, стоит в корне всех вещей, которыми мы занимаемся. Будь то использование цветной гальки для торговли козами или искусство, язык и использование символических отметок, чтобы представить куски мира, слишком малого для восприятия.
100 000 лет — по большому счету просто миг, но про два миллиона так не скажешь. Вольно выражаясь, столько времени наше подсознание организовывалось и направляло наши жизни. И заметьте, что всё это без языка. По крайней мере, все время, кроме того последнего мига. И как тогда понять, когда и где оставить царапины? Мы не знаем. Мы знаем только, что получается неплохо. Но тот факт, что по большому счету подсознание предпочитает избегать речевые инструкции — даже когда они вроде бы могли быть довольно полезными — довольно ясно показывает, что оно не особо любит язык и даже не доверяет ему. Почему же? Как насчет хорошей и адекватной причины: оно вполне хорошо обходилось без него пару миллионов лет?
Помимо своей глубокой древности, режим презентации «картинка-история», который предпочитает подсознание, привлекателен своей простой полезностью. Картину можно вспомнить полностью, а эссе — нет. Конечно, если речь не о синдроме Аспергера, при котором воспоминания о событиях, хоть и соответствуют действительности, страдают от своей буквальности. Информационная ноша и знания в мозге среднестатистического гражданина просто огромны. Но форма, в которой все это хранится, по большому счету неизвестна. Вы можете прочитать тысячу книг и быть способным обсудить любую из них, при этом не помня ни слова из текста.
Когда вы останавливаетесь, чтобы все обдумать и сказать: «Посмотрим. Как бы это сформулировать?», вы стараетесь поднять мысль из этого хранилища непонятного-нам-чего-то и дать ей языковую форму, чтобы она могла быть выражена. Это нечто, которое нужно выразить, и является частью того беспорядочного хранилища знаний.
Если вы объясняете что-нибудь человеку, а он говорят, что не понимают вас, вы, вероятно, почешете подбородок, поразмышляете еще и придумаете другой способ «выразить» это. Или нет. Когда студенты физика Дирака жаловались ему, что не понимают его слова, он просто повторял всё слово в слово.
Картинка-история сама служит аллегорией, чей смысл заставляет остановиться. Подсознанию важны правила, но эти правила требуют вашего соучастия. Подсознание желает консультировать в общих чертах, но ему неважно, какой зубной пастой вы пользуетесь. И хотя предлагаемый им путь может быть довольно широк, в него не входит прыжок с утеса.
Сны — хороший тому пример. Тревожные сны, которые будят нас посреди ночи, исключительно образны. Никто не говорит. Эти сны не покидают нас много лет и зачастую беспокоят. Иногда друг может понять их значение, а мы — нет. Подсознание намеренно делает их сложными для распутывания, потому что оно хочет, чтобы мы постоянно о них думали. Чтобы мы запоминали их. Это не означает, что вы не можете попросить помощи. Аллегория зачастую хочет обратить себя в изображение. Когда вы впервые услышали о Платоновой пещере, вы сразу же попытались ее вообразить.
Итак, еще раз: бессознательное является биологическим агентом, а язык — нет. Или пока нет. Нужно быть осторожным, используя в качестве аргумента тезисы Декарта. Помимо наследственности, возможно, проще всего узнать, является ли категория нашим собственным изобретением, можно, спросив себя о том, видим ли мы то же самое в других существах. С языком все ясно. В легкости, с которой дети учат его сложные правила, мы видим медленное внедрение приобретенного.
Я возвращался к размышлениям о задаче Кекуле снова и снова в течение нескольких лет, и без особого успеха. А потом одним утром после того, как мы с Джорджем Цвейгом насладились одним из своих 10-часовых обедов, я спустился из своей спальни с мусорным ведром, и пока вытряхивал его содержимое в мусорку, вдруг осознал ответ. Или я понял, что знаю ответ. Мне потребовалось около минуты, чтобы сформировать его. Я вспомнил, что пока первую пару часов мы с Джорджем рассуждали о нейронауке и когнитивных функциях, мы ни разу не заговорили о Кекуле или его задаче. Но что-нибудь в нашей беседе вполне могло запустить наши размышления — мои и те о Ночной Смене — на предмет этой темы.
Ответ безусловно прост, когда вы его знаете. Подсознание просто не привыкло давать словесные инструкции, да и не любит этого делать. Привычки возрастом в два миллиона лет трудно искоренить. Когда позже я рассказал Джорджу о моих соображениях, он внимательно обдумал их и ответил: «Звучит вполне основательно». Что сильно меня обрадовало, потому что Джордж очень умен.
Видимо, подсознание знает кучу вещей. Что оно знает про себя? В курсе ли, что оно погибнет? Что оно об этом думает? Похоже, что у него не один талант, а целый букет. Маловероятно, что отдел наскальных царапин также отвечает за математику. Может ли подсознание выполнять ряд задач одновременно? Ограничиваются ли его знания тем, что предоставляем мы? Говоря более правдоподобно — есть ли у него прямой доступ во внешний мир? Некоторые из сновидений, которые нам очень сложно воспроизвести, несомненно глубокомысленны, и в то же самое время некоторые из них достаточно поверхностны. И тот факт, что подсознание кажется менее настойчивым касательно нашего запоминания каждого сна говорит о том, что иногда оно само все решает. И действительно ли оно так хорошо решает проблемы, или оно просто помалкивает о своих провалах? Как у него может быть это понимание, которому мы можем сильно позавидовать? Как мы можем исследовать его? Вы уверены?
