Небольшое местечко Писки расположено ближе всего от Донецкого аэропорта, находящегося под контролем украинской армии. За несколько километров до въезда, под одним из взорванных автомобильных мостов находится блокпост, который нужно пройти, чтобы попасть в село, рядом с которым ведутся боевые действия, начиная с лета 2014 года. Обожженные остовы танков за несколько километров как бы предупреждают нас о близости зоны боевых действий. Грязные и напряженные лица солдат на блокпосту, по сути еще детей в военной форме, говорят нам о том, как тяжела здесь жизнь, несмотря на Минские соглашения о прекращении огня 2015 года.
Нашим проводником является священник украинской армии, который сегодня, в Страстную субботу собирается совершить богослужение для солдат, воюющих в этом секторе. Это приветливый, невысокого роста человек с прямым взглядом, всегда с нежностью смотрящий на собеседника. Он выглядит несколько смешно в военной форме, которая ему великовата, сидит мешком и вообще как будто пошита не для него. Он чем-то напоминает мексиканского комика Кантинфласа (Cantinflas), хотя и со славянской внешностью. Он кажется каким-то ненужным, но лишь до тех пор, пока вы не увидите, как он общается с солдатами, пока вы не увидите, как закаленные в боях мужчины спускаются с бронемашин, чтобы попросить у него благословения.
В нескольких метрах, на командном пункте помощник полкового священника и несколько штабных солдат готовят большой стол, на котором раскладывают колбасы, сыры, сладости и пасхальные яйца. Стол накрыт белой скатертью, на которой лежит богослужебная книга и бак со святой водой. У меня складывается ощущение, что военнослужащие больше думают о хлебе с салом, чем о Боге. Кто про что, как говорится… А я вот сегодня не завтракал.
После богослужения военные возвращаются на свои позиции. Во главе с капитаном воздушно-десантных войск и его группой мы входим в Писки. Небольшие дома перемежаются с серыми блочными зданиями советских времен. Нет ни одного здания без следов от пуль, все стекла в окнах выбиты, а сами дома представляют собой груду осколков. Они разрушены огнем артиллерии повстанцев (то есть, российской, хотя писать об этом нельзя).
Мы пробираемся по узкому окопу, чтобы добраться до передовой, не выходя на открытую местность. Пригнув головы, мы идем гуськом, потом бежим, чтобы не попасть под огонь снайперов. Расстояние составляет порядка 500 метров. Я не могу удержаться от того, чтобы не подумать, как это, наверное, здорово поймать в прицел несколько людей в касках, бегущих что есть мочи, как будто они борются за приз на ярмарке. «Как бы за мою голову не дали приз. Дай Бог, чтобы винтовка тоже оказалась как на ярмарке», — думаю я.
Выход из окопа находится позади старого магазина. Это наиболее приближенная к врагу линия огня. Ее защищают около десяти военнослужащих украинской армии. За исключением двух человек, отправленных на наблюдательные посты, все они отдыхают снаружи, ловя первые лучи весеннего солнца. Пьют чай, разговаривают, не переставая дымят сигаретами, в то время как с северо-востока слышится непрерывный треск крупнокалиберных пулеметов Дегтярева-Шпагина, сопровождаемый свистом выпущенных из минометов снарядов. Так происходит ежедневно, стороны напоминают друг другу о том, что, несмотря на пение птиц, война продолжается. Это не огонь на поражение, а огонь с целью сломить моральный дух противника.
Диме 24 года, он из Львова, что на западе Украины. Он пришел на позицию, чтобы поболтать с приятелем из своего района, вместе с которым пошел в армию. Он с удивлением смотрит на двух журналистов, которые здесь оказались, и начинает разговаривать с нами на великолепном английском. Почти сразу же, как будто рефлексивно, он стал рассказывать о своей малой родине, о своей невесте, футбольной команде, о том, как он мечтает попить пива со своими друзьями: «Мы прибыли в декабре на три месяца, сейчас уже конец апреля, и все молчат, только приходят грузовики с боеприпасами».
В словах этого юноши чувствуется подавленность после зимы, пропитанной кровью. «Посмотри вокруг, Ману, здесь жили около трех тысяч человек, сегодня остались семеро. Всякий раз, когда я смотрю вокруг себя…». Он вздыхает и улыбается мне. Я пытаюсь понять выражение его лица, но у меня не получается. Он просит меня пройти за ним вглубь здания. С высоты третьего этажа через маленькие отверстия для стрельбы открывается вид на окрестности.
Увидев обломки разрушенной церкви, не могу не вспомнить, во что превратили во время Гражданской войны город Бельчите (Belchite), и мне приходит в голову мысль, что человек обречен на повторение своих зверств.
Марихуана, джихад и бритоголовые
Будучи достойными наследниками Красной армии, Вооруженные Силы Украины очень бюрократизированы. Пройдя все мыслимые и немыслимые инстанции, мы наконец-то встретились с пресс-секретарем Еленой, отвечающей за сектор Марьинки. Она ждала нас в «Ладе Нива» с тонированными стеклами. Когда мы поравнялись с ее машиной, опустила ветровое стекло. Белокурая красавица с пухлыми губами и розовыми щеками. Мы поприветствовали друг друга.
«Кукла Барби в камуфляжной форме. Если она будет меня задерживать, то ради этого я готов перейти на сторону повстанцев», — шутили мы, следуя за машиной Елены, пока не подъехали к штабу, где мы должны представиться начальству и объяснить цель нашего визита. Выйдя из машины, мы забыли обо всех шуточках и стали вести себя как добропорядочные господа.
После долгих объяснений, которыми мы извели и начальство, и нашу обожаемую Елену, добились своей цели: провести несколько дней в одной из воинских частей, дислоцированных в районе Марьинки. Мы запрыгнули в видавший виды микроавтобус, на ветровом стекле которого вывешена знакомая надпись на арабском: «Бог един». На боковых стеклах надписи на английском: «Автобус джихада» и «Свободный сектор Газа». Водитель — бывший чеченский боевик, примкнувший к украинской армии. У него на голове типичный суннитский головной убор. Чеченцы, грузины, узбеки… В украинской армии можно увидеть представителей тех республик, с которым Российская Федерация все еще разговаривает с позиции силы.
Часть располагается в Марьинской больнице. Здание сильно повреждено снарядами повстанцев. Использовать можно только третий этаж, где размещаются военнослужащие. Два верхних этажа приходят во все большую негодность при каждом артобстреле. Командира зовут «Пират», ему 26 лет, он из Донецкой области. Рыжеволосый, с живым взглядом. «Располагайтесь и проходите в мою комнату», — говорит он на вполне сносном английском.
В комнате прямо на полу лежат два матраца и несколько одеял, стоит низкий столик. Вскоре нам принесли обогреватель, кипятильник и все необходимое для приготовления чая. Мне также принесли сигареты, поскольку мои закончились, и вот уже два часа я стреляю их у встречных солдат.
Комната Пирата украшена эмблемами его любимой футбольной команды «Шахтер» (Донецк) и разными предметами, как, например, пластмассовый морской крюк, шляпа, барабан… Создается ощущение, что он воспринимает свое прозвище вполне серьезно, а войну — с черным юмором. Рассказывая нам об обстановке на фронте и предстоящей ночной операции, он кладет на стол пакет с марихуаной. «Куришь?», — спрашивает он меня. Улыбка выдает меня, а он достает из шкафа приспособление, сделанное из пластиковой бутыли и просверленной гильзы, куда закладывает зелье. «Миномет», — говорит он, указывая на прибор, выпуская дым и предлагая мне затянуться.
В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Накурившись, мы снова садимся в Джихад-ван и отправляемся на самую удаленную позицию. Чеченец вовсю жмет на газ, мы пригибаем головы, перекатываясь от одного борта к другому и выкрикивая «Аллах акбар», хотя здесь это ничего не значит.
Мы едем в самую опасную точку Марьинки, которая, как и другие зоны, примыкающие к линии разграничения, находится под контролем «Правого сектора» (организация запрещена в РФ — прим. ред.), ультранационалистической организации, давно участвующей в боевых действиях. Окруженные тремя из четырех флангов, около 20 бойцов расходятся по трем баракам и одному дому, расположенным вокруг небольшой баскетбольной площадки. На всех зданиях стены изрешечены пулями, крыши изуродованы, а окна разбиты. На войне, как на войне.
Нас встречает командир группы, которого зовут Дизель. Это сурового вида мужчина двухметрового роста с выбритой наголо головой, в бейсболке. На лице заметен шрам. На правом рукаве у него нашивка с трезубцем, наводящая ужас. «Добро пожаловать в ад, братишки!» — бросает он, улыбаясь, а его подчиненные смеются его шутке.
Дизель подает знак, и мы все переходим в помещение, которое служит командным пунктом. Он приглашает переводчика, а несколько бойцов из любопытства подходят к нам. Среди них Максим, робкий и неуверенный в себе юноша, но при этом необычайно умный. «Ладно, вы уже знаете, что мы здесь поедаем русских детей, так что скоро мы кого-нибудь из них поймаем», — говорит он с усмешкой, как бы комментируя слухи, которые распространяют о них пророссийские СМИ.
Бойцы занимают места согласно полученным приказам, темнеет, и в центре баскетбольной площадки устанавливается гибрид миномета и гранатомета, выполненный с большой выдумкой. Мино-гранатомет выстреливает первый снаряд, и через несколько секунд издали слышится глухой звук взрыва. С противоположной стороны начинается беспорядочный огонь из снайперских винтовок и калашей. Чеченец перебегает с гранатометом от укрытия к укрытию, а мы снуем между позициями, ища лучший кадры.
Они разбудили зверя, и теперь мы слышим свист пуль над нашей позицией. Трассирующие пули пролетают через ничейное пространство, оставляя за собой красивые красные линии, которые пересекаются в темноте. Избыток адреналина заставляет нас почувствовать себя маленькими детьми. Стрельба лишена какого-либо смысла, никаких целей нет вот уже несколько лет, но иногда нужно пошуметь… По крайней мере, так говорит нам Пират, который находится вместе с нами. Не столько, чтобы нас защитить, сколько чтобы оценить.
Через минут 30 опять слышатся разрывы снарядов. Мы отправляемся в укрытие, пусть повстанцы выпустят пар. Пират и Чеченец показывают нам, что пора возвращаться в больницу. Мы прощаемся с Дизелем, который приглашает нас снова посетить их, когда мы захотим. Микроавтобус трогается в путь, и мы возвращаемся с потушенными огнями, чтобы не стать мишенью для снайперов. По прибытии Пират предупреждает нас: «Если начнется артобстрел, выйдите из комнаты и стойте в коридоре, подальше от окон». В 3.30 утра я слышу голос своего товарища: «Пошли в коридор, начался обстрел».
Мне нужно всего лишь выбраться из спального мешка и схватить аппаратуру. Уже давно я научился спать в обуви и приготовленной аппаратурой. Снаряды попадают в верхние этажи больницы, а военнослужащие в это время обмениваются взглядами, нервными усмешками и сигаретами. Внутри артобстрел кажется не таким уж страшным, и, выждав какое-то разумное время после прекращения разрывов, все возвращаются в свои кровати, недовольные тем, что их потревожили во время сна. Завтрашний день мы решили провести с Дизелем и его подручными.
В 7 утра мы снова на позиции, контролируемой «Правым сектором». На этот раз мы решили взять с собой все наши вещи и провести ночь в этом месте, где пахнет порохом и войной. Дизель насмешливо встречает нас и вскидывает руку в древнеримском приветствии: «Хайль!». Я мог бы воспринять это всерьез, но даже он этого не делает. Он лишь играет роль, которую приписывает ему мировая пресса. Я лишь стою перед ним по стойке «смирно» и представляюсь добровольцем, коим я не являюсь и никогда не буду. Мы обнимаемся, и он тут же отправляет меня с Максимом, переводчиком, который стал нашей нянькой.
Война может показаться весьма скучной, когда нечем заняться, и я коротаю время, куря косяки с Максимом, рассуждая о божественном и человеческом. Мы говорим о его увлечении фотографией, о его жене, работе учителем, о его долге перед родиной и о том, как однажды он сменил свою чертову камеру на винтовку и в итоге стал «секретарем» Дизеля, отношения с которым колеблются между любовью и ненавистью. «Он постоянно время говорит мне, что я все забываю. Иногда даже бьет меня черным утешителем», — так называют черную полицейскую дубинку, которую Дизель всегда держит под рукой. Косяки с марихуаной закончились, беседа тоже подходит к концу. Если ничто не изменится, то и сегодня война будет скучной. Пойду полежу на раскладушке, почитаю, отдохну до вечера, когда обычно начинается пальба.
Прощай, Василий!
Два военнослужащих стоят в карауле у гроба Василия. По правую руку на школьных стульях сидит убитая горем семья и смотрит невидящими глазами в лицо покойника, которое при помощи грима пытались привести в порядок. Суровый отец, пытающийся сдержать слезы, и убитая горем мать, без конца бормочущая невнятные молитвы. Тут же стоит вдова, безутешно смотрящая на цветы, положенные в гроб. Ее боль выражается в нервном подергивании губ, как будто она хочет что-то сказать, но не может.
Чуть поодаль стоят ряды стульев, на которых расположились сельские старушки. Сегодня все они в черных платках. За ними стоят, входят и выходят жители села и военнослужащие, чтобы сказать последнее прости своему односельчанину, другу, военному…
Облака покрывают небо над селом Берестивец, холодный ветер завывает в ветвях деревьев, на которых еще не распустились почки, заглушая голоса однополчан, собирающихся перенести гроб в церковь. Десятки людей собираются по обе стороны главной улицы, а тем временем подъезжают все новые машины. Для местных жителей, в основном крестьян, Василий не просто односельчанин: он геройски пал в бою…
Когда начинается траурное шествие, над которым возвышается большой крест, люди становятся на колени и склоняют головы. Открытый гроб несут сослуживцы на плечах. Все мужчины снимают головные уборы, женщины устилают цветами земля, по которой движется процессия. Слышны лишь надрывные рыдания вдовы, у которой еле хватает сил, чтобы держать в руках портрет любимого человека. Фотография имеет мало общего с обезображенным лицом погибшего. Танк не только лишил Василия жизни, но и оставил в памяти людей его изуродованное лицо, как бы сделав его чужим.
Василий служил в Авдеевке, в пулеметном расчете, развернутом в нескольких километрах от коксового завода, благодаря которому живет село. Та пятница была пятым днем без столкновений. Пасхальное перемирие соблюдалось, бойцы на позиции оживленно беседовали друг с другом. Сигаретка, другая, кофеек и другие способы побороть скуку. Первые вражеские снаряды заставили всех быть начеку, а вскоре прямое попадание лишил всех их жизни. Все бегут с искаженными лицами и кричат. Слышен вой карет скорой помощи, и вся земля залита кровью. Пока идет отпевание, присутствующие здесь однополчане передают рассказ из уст в уста. Затем под звуки духового оркестра шествия отправляется в сторону кладбища.
Рядом со свежевырытой могилой, на которой еще нет плиты, мужчина лет пятидесяти сидит на корточках и плачет, время от времени прикладываясь к бутылке водки. Закуривает, приподнимается и тяжело вздыхает. Высокий, сухощавый, с огромными руками, его раскрасневшееся лицо и водянистые глаза говорят о том, что это не первая бутылка водки, которую он залил в себя этим утром. Траурное шествие вступает на территорию кладбища. «Сначала мой сын, теперь вот племянник. Семья потеряла все из-за киевской мафии… Все время одни и те же. Все время», — говорит он, имея в виду киевское правительство.
Его голос превращается в невнятное бормотание. Еще один глоток из горлышка.
Священник освящает могилу, в то время как товарищи погибшего готовят веревки, чтобы опустить гроб. Сотни людей подходят к гробу, чтобы попрощаться с покойным. Вдова гладит лицо Василия, целует его, проводит по нему указательным пальцем, чтобы запомнить его навсегда: «Мой Вася, любимый…». Она слегка приподнимает глаза, чтобы осознать происходящее, удивленно смотрит на всех этих людей, которые ее окружают, и снова целует холодное лицо Василия: «Мой Вася, любимый…».
Двое солдат закрывают гроб крышки и заколачивают четырьмя гвоздями. Тишину разрывает троекратный салют из винтовок. «Мой Вася, любимый…».
