При всей своей неуклюжести в выражениях и ограниченном интеллекте, временами Дональд Трамп говорит правильные вещи. К примеру, когда он заявляет, что Германия — «очень плохая в торговле». Сколько бы Берлин ни твердил о собственной невинности и благородных намерениях, факт остается фактом: евро существенно улучшает положение немецких экспортеров по сравнению с жителями остальной Европы и зарубежья. Нет ничего удивительного в том, что баланс между импортом и экспортом перешел от равновесия во времена создания евро к огромному перевесу в пользу экспорта, в настоящий момент составляющего по меньшей мере восемь процентов немецкой национальной экономики — тогда как все остальные крупные экономики ЕС погрязли в дефиците. Ни один искренний наблюдатель не сможет отрицать, что экономические структуры в Европе перекошены — особенно это касается Германии, чего Берлин, кажется, не замечает.
Евро должен был поддержать всех новых членов союза. Когда он был введен под самый конец прошлого столетия, ЕС продемонстрировал миру доклады и обзоры, в которых перечислялись всеобщие выгоды от совместной валюты. В них утверждалось, что в качестве единого политического субъекта с единой валютой Европа сумеет встать на равных с такими мощными экономиками, как американская, японская и китайская. Кроме того, благодаря евро между странами союза будут равномернее распределены эмиссионные выгоды. Поскольку бизнес держит свои накопления в валюте, печатающие ее страны получают реальные товары в обмен на имеющуюся у продавцов бумагу. Однако, поскольку бизнес предпочитает копить валюту стран с более мощной и крепкой экономикой, именно эти страны выигрывают больше всего. Как доказывали его создатели, евро даст это преимущество союзу целиком, а не только его богатейшим членам.
Согласно ЕС, от торговли, набравшей обороты благодаря возросшей стабильности валюты, должны были выиграть все. С уменьшением риска падения валюты должны были упасть и кредитные ставки, давая малым и бедным членам доступ к дешевому кредиту и поощряя большие инвестиции и экономическое развитие. Более масштабная торговля также углубила бы экономические связи, давая гражданам стран союза доступ к более разнообразным товарам и услугам, и делая единую европейскую экономику более прочной перед лицом экономических циклов, независимо от того, зародились они в Европе или за ее пределами.
На бумаге это выглядело прекрасно, однако на деле все вышло несколько иначе. Вместо того, чтобы обеспечить всем странам-участницам значительные преимущества, оказалось, что единая валюта закрепила искаженные и неадекватные цены на национальные валюты. Началось все это с воодушевления в преддверии валютного союза. Большие надежды, возлагаемые на такие страны, как Греция, Испания, Португалия и, в меньшей степени, Италия, увеличили стоимость их национальных валют. Со временем реальность вернула бы излишние цены к величинам, подобающим фундаментальным преимуществам и слабостям экономик этих стран. Однако евро заморозил их, превратив временную проблему в постоянную. Тем временем Германия, все еще страдавшая от вызванных своим объединением экономических трудностей, вошла в валютный союз с ослабленной дойчмаркой — если верить МВФ, для соответствия немецкой экономике ей не хватало шести процентов.
Таким образом, с самого начала валютный союз разделил еврозону на два типа экономик. Греция, Испания, Португалия, Италия и им подобные превратились в потребителей. Поскольку евро закрепил их переоцененные валюты, у населения этих стран появилось ощущение большей покупательной способности, чем позволяла их экономика — потребление в них выросло соразмерно этому ощущению. В то же время переоцененная валюта поставила производителей в этих странах в невыгодное положение. Германия же, где была закреплена дешевая валюта, оказалась в противоположной ситуации. Она стала главным европейским производителем, тогда как немецкие потребители чувствовали себя беднее, чем были на самом деле, а потому вели себя осторожнее. Поскольку в таких условиях Германия была мотивирована к наращиванию производства — в отличие от остальных стран, у которых такого мотива не было — немцы осуществили более продуктивные инвестиции, укрепили свою экономику и углубили разрыв между экономической реальностью и ее отображением в евро. Согласно обновленной информации МВФ, к 2016 году отрыв Германии в относительных ценах удвоился до 12%.
Этот перекос в ценах нанес еще больший вред. Немецкая экономика все больше ориентировалась на экспорт, меньше удовлетворяла собственных потребителей, делалась все более зависимой от происходящего за пределами страны, а значит и более уязвимой. Это искажение вышло и за пределами Европы. Усугубив фискальные и финансовые проблемы множества членов еврозоны, они привели к падению евро по отношению к доллару, юаню и прочим валютам. Соответственно, преимущества, полученные немецкой промышленностью благодаря низкой стоимости валюты, распространились и на глобальный рынок, сильно изменив положение по сравнению с гипотетической ситуацией, в которой у Германии была бы независимая валюта, избежавшая влияния слабых европейских экономик. Японские производители без умолку жалуются на то, как крепкая йена привела к невыгодным ценам на их товары на мировом рынке. Американские производители, столкнувшиеся с падением евро к доллару на 30% за 10 лет, едва ли находятся в лучшем положении. У немецкой промышленности, напротив, для жалоб нет поводов.
Берлин и немецкая пресса отвергают всякие попытки возложить ответственность за это на Германию. Они горячо отрицают, что Германия намеренно устроила все таким образом. Вполне возможно, что они правы. При зарождении евро никто не ожидал подобного результата, даже сами немцы. Однако было ли это преднамеренно или нет, совершенно ясно, что Берлин воспользовался полученными преимуществами и предпринял шаги с целью их сохранить. К примеру, Германия рискнула целыми 671 миллиардами евро (752 миллиарда долларов), четвертью собственного ВВП, чтобы поддержать Грецию и прочие страны со слабой экономикой на окраинах Европы. Кроме того, она помогла убедить МВФ выдать им займы. Берлин утверждает, что готовность рискнуть всеми этими деньгами свидетельствует о его преданности европейскому эксперименту, который представляет собой единая валюта. Возможно это и так, однако в таком случае это просто невероятная самоотверженность. Склонный к цинизму наблюдатель мог бы предположить, что у подобных смелых действий есть иная мотивация, и что Германия отчаянно стремится предотвратить распад структуры, столь благотворно послужившей немецкой промышленности.
Каковы бы ни были мотивы немцев, совершенно ясно, что слова Трампа не лишены истины. Германия пользуется нечестным конкурентным преимуществом. Все, кроме немецких промышленников, заинтересованы в исправлении этого перекоса в стоимости валюты. Как Европа может это сделать, неясно. Координация политики налогов и трат может смягчить некоторые из сложностей, порожденных перекошенными ценами, однако это не устранит корень проблемы. Хорошим первым шагом будет признание существования подобных перекосов и возможных преимуществ от их исправления. Это побудит потребителей за пределами Германии к сдержанности, продемонстровав, что их глобальная покупательная способность меньше, чем кажется. Для немецких потребителей эффект будет обратным. Исправление существующего дисбаланса поможет производителям в других странах и облегчит фискальный и финансовый кризис, в котором пребывает Европа уже почти десятилетие. Вдобавок, это избавит немецких налогоплательщиков от необходимости рисковать такими деньгами, чтобы поддержать вызвавшую этот перекос систему. Даже если подобные изменения навредят немецкой промышленности, они замедлят, а то и обратят то вредное воздействие, которое перекос оказывает на экономику Германии.
Милтон Эзрати — пишущий редактор в National Interest, сотрудник Центра исследования человеческого капитала Университета Баффало, недавно вступивший в Vested в качестве главного экономиста. Его последня книга, «Традцать завтрашних дней» (Thirty Tomorrows), недавно была опубликована издательством Thomas Dunne Books, импринтом Saint Martin's Press.
