Воспоминания о военных временах есть, вероятно, почти в каждом немецком доме. Это вещи, которые во времена Второй мировой войны тем или иным образом поменяли своих владельцев. Художница Мария Айххорн (Maria Eichhorn) в рамках своего проекта «Институт Розы Валланд» поставила себе задачу исследовать «ограбление еврейского населения Европы и его последствия вплоть до нынешних времен» и опубликовать соответствующие документы. Так, она призвала общественность делиться с ней информацией об объектах, в том числе о недвижимости, которые, предположительно, были вывезены нацистами из Восточной Европы, а также передать эти объекты ее «институту». Вся эта информация будет, по ее словам, задокументирована, будут проведены соответствующие исследования, их результаты будут подробно обсуждены, в результате чего будет возможна даже некая реституция. Сбор информации продлится до 17 сентября — до этого дня штаб-квартира института будет находиться в «Новой галерее» в Касселе.
Как рассматривать этот план — как сверхамбиции или как художественную провокацию? Так, специальная рабочая группа в составе 17 человек и 30 экспертов «извне» в течение двух лет исследовала коллекцию известного коллекционера предметов искусства Корнелиуса Гурлитта (Corlenius Gurlitt) и, изучив 499 картин, пришла к выводу, что существуют подозрения в «участии нацистов» в вывозе предметов искусства с территории других стран. В отношении одиннадцати картин потребовалась специальная экспертиза по установлению их происхождения. Впрочем, лишь несколько картин стали впоследствии предметами реституции. Таким образом, можно констатировать, что установление происхождения предметов искусства — это процедура весьма сложная, связанная с множеством юридических тонкостей и требующая высокого профессионализма от лиц, проводящих ее.
Это выгодно многим
Так что, возможно, проект Марии Айххорн посвящен кое-чему другому: просто дать людям понять, что многие извлекли выгоду из экспроприации имущества еврейского населения. Не только нацистские «бонзы», крупные концерны и немецкие музеи, но и простые немцы, жилища которых были разрушены в ходе бомбардировок и которым пришлось искать новую обстановку на мебельных складах, или библиофилы, получившие возможность пополнить свои книжные коллекции. А уж если говорить о том, что великое множество предметов повседневной жизни также сменило владельцев, то можно констатировать, что тема «нацистской экспроприации» имущества касается почти каждого немца. Но ввиду этого становится проблематично присоединиться к всеобщему негодованию и наскоро сделанным моральным оценкам, как, к примеру, в «деле Гурлитта».
Если проект Айххорн имеет цель воззвать к переосмыслению, то приходится удивляться, почему в этом контексте не заходит речь также об «экспроприации» имущества других групп населения, особенно в Восточной Европе и СССР. Война против Советского Союза изначально планировалась как захватническая и уничтожительная. Славяне считались в нацистской Германии людьми второго сорта, уничтожение которых хотя и не планировалось специально, но предполагалось. Тот факт, что во время войны погибли более десяти миллионов мирных советских граждан, говорит сам за себя. Что касается культурных ценностей этого региона, то никто в Германии ни на секунду не сомневался, что они, как и полезные ископаемые на территории СССР, безоговорочно принадлежали Третьему рейху.
Однако нельзя назвать случайностью, что экспроприация имущества жителей оккупированных стран Восточной Европы в работе «Института Розы Валланд» играет лишь второстепенную роль. Это в большей степени соответствует общественному восприятию расхищения предметов искусства нацистами, развившемуся в значительной мере, начиная с 1990-х годов. В понятийном смысле есть определенная разница между «украденными нацистами произведениями искусства», «трофейным искусством» и «перемещенными в условиях войны предметами искусства», ввиду чего объекты, неправомочно сменившие владельцев в ходе войны, воспринимаются по-разному. Первое понятие — предположительно, потому что того требовала процедура по установлению происхождения тех или иных предметов — было дополнительно уточнено и расширено за счет «культурных ценностей, особенно находившихся во владении евреев, экспроприированных по причине преследования со стороны нацистов».
Понятие «трофейное искусство» имеет иную историю. Этим термином, в общем и целом, обозначают немецкие культурные ценности, вывезенные после войны с территории Германии на территорию Советского Союза. Когда в начале 1990-х годов с Россией велись переговоры о том, как следует поступить с этими предметами искусства, по дипломатическим причинам возникло новое понятие: звучащее в обвинительном тоне «трофейное искусство» превратилось в «перемещенные в условиях войны культурные ценности». Этот термин применим к потерям обеих стран.
Разница в точках зрения
Переговоры были прерваны в 1997 году. В то время как российская сторона настаивала на том, что немецкие перемещенные ценности являются «справедливой компенсацией» за ущерб, нанесенный Советскому Союзу в ходе войны, в Германии доминировала юридическая точка зрения на данный вопрос. С точки зрения немцев, исторический контекст все дальше отодвигался на задний план, а основной акцент делался на противоречие перемещения ценностей международно-правовым нормам. Разница в точках зрения очевидна: в Германии почти целиком говорят о немецких потерях, которые все чаще вновь коротко называют «трофейным искусством».
Тот факт, что перемещение предметов искусства из Советского Союза и разрушение тамошних ценностей выпали из поля зрения немцев, отчасти было связано также с тем, что исследования концентрировались на организованном на государственном уровне «отъеме» предметов искусства. То, что вывезли из СССР немцы, в частности, представители «Общества по изучению древней германской истории и наследия предков», можно было хотя бы отчасти понять, с точки зрения так называемой «передачи архивов». Также доказано, что часть этих ценностей стала после 1945 года предметом реституции. Поэтому даже специалисты придерживаются мнения, что в немецких коллекциях больше нет предметов искусства, экземпляров из архивов или библиотек бывшего Советского Союза. То есть можно говорить, что проблема решилась как бы сама собой. В действительности же, она, однако, маргинализировалась, причем сразу на двух уровнях. С одной стороны, чисто в понятийном плане, потому что предметы из категории «перемещенных в условиях войны» подразумеваются не как украденные, а как «просто» перемещенные после окончания войны, причем это касается всех участников войны. С другой стороны, на фактическом уровне, потому что утверждается, что больше нет объектов, которые должны быть обнаружены.
Золото и меха за табак и хлеб
Однако оба эти аргумента убедительны лишь с оговорками. Да, с одной стороны, в Германии, вероятно, больше нет крупных коллекций из Восточной Европы, хотя периодически обнаруживаются — как правило, в частной собственности — предметы российского, украинского или польского происхождения, выставляемые на продажу. Впрочем в отношении них есть сомнения, можно ли их назвать «перемещенными в условиях войны». В большинстве случаев речь идет о личном присвоении, бывшем возможным лишь в рамках специфики ведения войны на Восточном фронте, в том числе в условиях лишения прав владения, смерти от голода и ограбления гражданского населения.
В конце лета 1942 года было издано распоряжение, предписывавшее «солдатам вермахта, возвращающимся в Третий рейх, везти с собой так много продуктов питания, табака и алкоголя, сколько они смогут с собой забрать». Официально мародерство было, конечно, запрещено, но в то же время войскам нужно было обеспечивать свои потребности, и им было дано право конфисковывать имущество местного населения. Таким образом, у солдат было определенное «пространство для маневра», и они этим пользовались. Наряду с продовольствием и одеждой, интерес вызывало все, что можно было назвать «сувенирами». При этом часто те или иные предметы обменивались на деньги, хлеб или сигареты. Оккупантам это представлялось легальным способом приобретения этих «предметов», даже если именно они пользовались бедственным положением местного населения и назначали соответствующие цены.
Так, Лидия Осипова в своем «Дневнике коллаборационистки» с удивлением и отвращением рассказывала о мелких кражах, совершаемых солдатами, врывавшимися в квартиры и забиравшими все, что они там находили. «Особенно часто они покупают золото и меха — в обмен на табак и хлеб. Так за шубу дают две буханки хлеба и пачку сигарет. Но они платят за это. Иногда бывает даже смешно, насколько жадно они кидаются на какой-нибудь хлам. Вот она — богатая Европа, это просто невероятно». Впрочем, ирония этого повествования не должна вводить в заблуждение: зимой 1941-1942 года в Пушкине (под Ленинградом) обмен личного имущества на хлеб был последним шансом избежать голодной смерти. Тем не менее, в одном лишь Пушкине от голода умерли не менее десяти тысяч жителей.
Наряду с «отъемом» предметов обихода и торговлей ими имело место, конечно, и масштабное мародерство. Так, командование Группы войск «Север» в декабре 1941 года было уведомлено о том, что «в будущем колеса от телег, сани, заборы или деревянные дома (целиком или по частям) не будут допускаться к вывозу на родину». К примеру, говорили, что из одной церкви в Петергофе солдаты вермахта вырезали и увезли целый иконостас. А некто по фамилии Ахтерманн, начальник транспортного командования, погрузил в грузовик и вывез в Германию «Флорентийскую мозаику» из Янтарной комнаты. Уникальная находка обнаружилась в 1997 году в Бремене, когда сын этого Ахтерманна попытался ее продать. А очень ценная икона Пресвятой Богородицы из Пскова, которая в 2000 году в рамках реституции была возвращена в Россию, находилась на протяжении многих лет во владении одной простой немецкой семьи из Берхтесгадена. Судя по всему, сразу после оккупации Пскова эта икона была украдена из местного музея.
Впрочем, большинство объектов, возвращенных в минувшие годы в Россию, были менее значимыми. Согласно семейным преданиям, мужья, отцы и деды спасали их из горевших домов или затопленных подвалов. Возможно, во многих случаях это утверждалось лишь с целью смягчить вину бывших участников войны. Вместе с тем, надо учитывать, что в ходе войны разрушались музеи, церкви и замки, вследствие чего предметы искусства, книги и содержимое архивов зачастую просто валялось на улицах и никем не охранялось. Поэтому во многих случаях солдаты, забирая эти предметы себе, в действительности спасали их от уничтожения. Впрочем, окончательным спасением может быть лишь решение по возвращению данных предметов на родину.
Позднее осознание
К осознанию этого в последние годы приходит все большее число людей, получивших эти «спасенные» предметы искусства по наследству. Так, в 2014 году одна жительница Гамбурга передала Благовещенскую икону с посвящением лично царице Марии Федоровне Дворцовому музею Гатчины. Вдова художника Отто Хофманна в том же году решилась вернуть коллекцию фотографий царской семьи, которую ее супруг в свое время забрал с собой. Дворцовый музей в Царском Селе на выставке, посвященной 70-летию окончания войны, продемонстрировал ряд небольших возвращенных объектов и частных фотографий, находившихся в собственности бывших немецких солдат.
Если исходить из того, что в боевых действиях на Восточном фронте участвовали до десяти миллионов немецких солдат, то можно вычислить, в каких объемах и насколько разными путями предметы искусства «сменили владельцев» без учета «организованного» на государственном уровне перемещения ценностей. Так что есть достаточно веских поводов, чтобы задуматься на тему разграбления восточноевропейских народов более основательно, чем это делалось до сих пор, и соответствующим образом оценить всевозможные семейные «сувениры» и «реликвии».
Тут вполне уместен вопрос о том, правомочно ли разделение понятий «украденные нацистами произведения искусства» и «произведения искусства, перемещенные в условиях войны» или это не более чем предлог сохранить удобные стереотипы, который к тому же «подпитывает» дискриминационные представления нацистской идеологии о неполноценности восточноевропейских искусства и культуры. Если культурному проекту Марии Айххорн удастся развить мышление в данном направлении, то он вполне сможет соответствовать заявленной претензии на то, чтобы «активно способствовать просвещению относительно продолжительной несправедливости» и в конечном итоге поднять проблему, которую «общественность до сих пор не осознавала в полной мере».
