История Центральной Азии у многих ассоциируется с двумя вещами — что регион был сценой столкновения великих держав в XIX веке, известного как «Большая игра», а до этого он в течение двух тысячелетий являлся центральной частью крупного торгового маршрута, соединявшего Китай с Европой и известного как «Шелковый путь».
Но современное понимание «Большой игры» и «Шелкового пути» является неверным. Эти термины стали клеше, которые иногда используются самым абсурдным образом. Например, в начале нынешнего года в Астане — напротив университета, в котором я преподаю — открылся Mega Silk Way, самый крупный торговый центр в Центральной Азии. В центре расположилось множество ресторанов и дизайнерских бутиков. Также там имеются аквариумы с обитателями тропических морей, и даже дельфинарий. Но расположен этот центр примерно в тысяче миль к северу от предположительного маршрута «Шелкового пути». В общем, этот некогда исторический термин превратился в повсеместный бренд.
Хотя порой клише бывают полезны, помогая быстро понять какое-либо явление или упрощая сложное понятие, чтобы его мог ухватить непосвященный, клише относительно «Большой игры» и «Шелкового пути» являются намного менее невинными.
Эти два термина сегодня появляются в бесчисленном количестве книг и статей о регионе, и часто используются для объяснения современных событий. Конкуренция между Россией, Китаем и США за контроль в Центральной Азии называют «Новой Большой игрой», по аналогии с противостоянием между Британией и Россией в регионе в XIX веке. Китайскую инициативу «Один пояс, один путь» также позиционируют в качестве преемника древнего «Шелкового пути». Но все это анахронизмы, которые лишь запутывают, а не объясняют, происходящее в современной политике.
Примечательно, что «Большая игра» и «Шелковый путь» являются фразами европейского происхождения, возникшими в XIX веке. У этих фраз нет глубоких корней в языках или культуре народов Центральной Азии. «Большая игра» была впервые упомянута в 1840 году в личном письме Артура Конолли, капитана Бенгальской армии британской Ост-Индской компании, в контексте приобщения Центральной Азии к европейской цивилизации и христианству. Конолли в 1842 году был казнен бухарским эмиром Насруллой, но фраза пережила его и впервые публично появилась в изданной в 1851 году книге сэра Джона Кея «История войны в Афганистане», а затем была популяризирована изданным в 1901 году произведением Киплинга «Ким». Она стала ассоциироваться с приключениями и отчаянной храбростью на службе империи (Российской или Британской) в Центральной Азии, а также с противостоянием между этими двумя державами в регионе.
Но всякое употребление термина «Большая игра» при описании межгосударственных отношений в Центральной Азии является неверным — оно было неверным в XIX веке, и остается неверным сейчас. Эта фраза подразумевает наличие понятных всем сторонам правил, а также четких стратегических и экономических целей, и смеси авантюризма и холодного расчета в достижении этих целей. Также подразумевается, что в игре могли — или могут сейчас — участвовать лишь великие державы, а Центральная Азия является лишь громадной шахматной доской. Центральноазиатским правителям, государствам и народам также отводится роль массовки, колоритного фона для действий великих держав.
Но это никогда не соответствовало действительности, даже на пике европейского колониализма в XIX веке. Когда войска Российской империи продвигались все глубже в Центральную Азию, британцы, возможно, думали, что российской стороной движет желание посягнуть на британские владения в Индии. Между тем русских гораздо больше волновали их отношения с центральноазиатскими государствами и народами.
Ни одна из сторон не могла свободно действовать в регионе: обе они сталкивались со значительными логистическими проблемами (например, передвижение армий производилось за счет верблюдов, предоставлявшихся местным кочевым населением) и, как минимум сначала, обладали лишь очень ограниченными познаниями об обществе, культуре и политике в регионе.
В 1841 и 1879 годах англичане потерпели два катастрофических поражения в Афганистане, и ни в одном из этих случаев они не могли объясняться российским вмешательством. Эти поражения нанесли им сами афганцы. Эмир Абдур-Рахман (1881-1901), беспощадный создатель современного афганского государства, использовал британские субсидии и поставки оружия для подавления внутреннего сопротивления, но взамен британцы получили очень мало. Как показал в своих исследованиях Александр Кули, аналогичная динамика имеет место и сегодня: пять независимых постсоветских государств не могут тягаться с Россией, Китаем или США с точки зрения экономической или военной мощи, но, тем не менее, они заставляют большие державы играть по «местным правилам» — правилам, которые определяются местной спецификой, включая внутреннюю политику стран региона и характер среднеазиатского общества.
«Шелковый путь», на первый взгляд, может показаться менее сложным случаем. Под ним подразумеваются сложные многовековые коммерческие и культурные взаимоотношения между Центральной Азией и остальным миром. Тем не менее, этот термин также имеет европейское происхождение, и с его помощью стараются ретроспективно навязать упрощенное видение более сложного прошлого. Термин «Seidenstraße» («Шелковый путь») впервые был использован немецким исследователем и географом Фердинандом фон Рихтгофеном в 1877 году. Но, как утверждает Дэниел Вог, Рихтгофен пользовался этим термином «весьма ограничено», применяя его «время от времени лишь в отношении к периоду империи Хань, и только говоря об отношениях между политической экспансией и торговлей с одной стороны, и географическими познаниями — с другой».
Рихтгофена в первую очередь интересовали отношения между Европой и Китаем, а не то, как торговля и обмен информацией потенциально могли повлиять на Центральную Азию. Он считал, что большинство подобных контактов прекратилось к VIII веку нашей эры.
Как сказал Ходадад Резахани, «Шелковый путь — это не только термин из XIX века, но, в действительности, современное историографическое изобретение, которое позволяет объединять разные исторические события и рисовать связи там, где их никогда не было».
В реальности, «Шелковый путь» был лишь рядом более коротких торговых маршрутов, которые связывали китайскую столицу (Сиань/Чанъань) с различными центрами торговли в Центральной Азии, включая Ташкент, Отрар и Самарканд. Эти центры, в свою очередь, были связаны с другими пунктами в Индии, Иране и на Ближнем Востоке, а через них — с Европой. Никто из торговцев и почти никакие из товаров не совершали полного путешествия из Китая в Европу, да и одного «пути» никогда не было.
Фокусируясь на двух концах пути — Китае и Западе — говорящие имеют тенденцию маргинализировать территории, которые находятся посередине, особенно Центральную Азию, хотя на самом деле Западом для большинства китайских источников была именно Центральная Азия, а не современный европейский Запад.
Также, как отмечает Резахани, никто не может точно сказать, где якобы проходил маршрут из Средней Азии к Средиземному морю. Кроме того, принижается тот факт, что шелк почти наверняка не был основным предметом торговли (он производился в Западной Азии как минимум с III века нашей эры), а также то, что Европа тогда и близко не играла в экономике древнего мира столь заметной роли, как сейчас. К тому же, культурный обмен вдоль предполагаемого «Шелкового пути» носил религиозный характер, и шел он не по маршруту «Европа-Китай»: буддизм попал в Китай из Индии (т.е. шел с юга на север, а не с запада на восток), а несторианское христианство, последователей которого выгнали из римской Сирии как еретиков, распространилось из Сасанидской империи в Иране в Индию и Центральную Азию.
Эти исторические причины являются разумным научным основанием для того, чтобы отказаться от термина «Шелковый путь» как исторической концепции. А современное злоупотребление этим термином дает еще больше оснований. В вышедшем на экраны в 2015 году блокбастере «Меч дракона» Джеки Чан и со своими китайскими солдатами сражается плечом к плечу с уйгурами и индийцами, чтобы защитить Шелковый путь от армии хищных римлян. С исторической точки зрения, фильм является полным вздором, но он несет очень четкий политический месседж. Ссылка на «Шелковый путь» стала средством оправдания любых разработок и политических проектов в Центральной Азии, когда безжалостное применение политической и экономической власти облекается в привлекательные исторические одежды. Превосходным примером этого является масштабный китайский проект «Один пояс, один путь», о запуске которого Си Цзиньпин впервые сообщил с трибуны в Назарбаев Университете в Астане.
Китайский премьер прямо связал свою инициативу с наследием древнего «Шелкового пути» и представил ее в качестве проекта, основанного на «равенстве и взаимной выгоде, взаимной терпимости и заимствовании знаний друг у друга». Но целью инициативы «Один пояс, один путь» является не обмен товарами, услугами и идеями на равных условиях. Речь идет о создании новых рынков и маршрутов для китайских товаров в Азии, отчасти из-за падения спроса на них в Европе и США. Иными словами, проект этот носит совсем не альтруистский характер.
Хотя в этом отношении проект ничем не отличается от многих западных капиталистических инвестиций в развивающиеся страны, он был подвергнут критике за то, что при его осуществлении не считаются с трудовыми правами, правами человека и ущербом для экологии. Проект также может оказать разрушительное влияние на суверенитет государств региона. Самым мрачным мнением является то, что проект станет средством экспорта смертоносного загрязнения окружающей среды, создаваемого промышленным бумом в Китае. Примером является производство цемента в Таджикистане.
На собственной центральноазиатской территории Китая — в Синьцзяне — строительство инфраструктуры преследует явные политические цели, включая подрыв сопротивления уйгуров китайскому колониальному правлению и активизацию заселения региона ханьцами.
Даже если китайские инвестиции принесут реальные выгоды, позиционирование инициативы «Один пояс, один путь» в качестве «Шелкового пути» никак не помогает нашему пониманию этого термина.
Понятие «катехизис клише» было введено великим Брайаном О'Ноланом в его колонке в Irish Times в 1940-х годах. Для него, как и для Джорджа Оруэлла, клише были «окаменевшими» или «умерщвленными» фразами, которые люди воспринимают, не подвергая их сомнению. «Большая игра» и «Шелковый путь» — не единственные клише, регулярно применяемые в отношении Центральной Азии, но они, несомненно, являются самые стойкими и самыми пагубными.
В то время как термин «Великая игра» сейчас, пожалуй, действительно является не более чем клише — мертвой фразой, используемой писателями, когда им в голову не приходит ничего более подходящего — «Шелковый путь» остается могучим мифом, широко используемым в современных целях, мифом, популярность которого растет как в Центральной Азии, так и в Китае. Эти два термина объединяет пренебрежение к Центральной Азии и отношение к ней лишь как к сцене грандиозных геополитических проектов. Более того, эти термины и стоящие за ними современные понятия склонны игнорировать способности и интересы жителей региона, концентрируясь лишь на великих державах.
Это может быть ошибкой как с практической, так и с моральной точки зрения. В Казахстане в прошлом году инициатива об увеличении срока аренды иностранцами земли с 10 до 25 лет была отложена после беспрецедентных массовых протестов. Многие восприняли инициативу в качестве меры, предназначенной для китайских инвесторов, что спровоцировало волну часто уродливой синофобии. Дело не в том, оправданы ли были протесты, а в том, что даже в авторитарной Центральной Азии общественное мнение сейчас имеет значение. «Большие игры» должны адаптироваться к «местным правилам», которые часто имеют глубокие корни в центральноазиатском обществе и культуре, а «Шелковые пути», которые не смогут приспособиться к местным реалиям, скорее всего, станут путями в никуда.
