Der Spiegel: Господин Кончаловский, в вашем фильме «Рай» офицер СС Гельмут в какой-то момент ставит на патефон пластинку Брамса. Что это должно показать?
Андрей Кончаловский: Мне было важно выразить в этом фильме свои собственные сомнения. Брамс — один из величайших гениев в истории немецкой культуры. Тот факт, что немецкий офицер СС любит Брамса, доказывает его высокий культурный уровень. Ты любишь людей не потому, что они хорошие. Ты любишь их, даже если они творят ужасные вещи. Это мистерия. Я специально изобразил немца именно так. Я не хотел каким-либо образом оценивать офицера СС Гельмута. Как офицеру СС ему было положено ненавидеть евреев. Я хотел, чтобы его ненависть к евреям была невыносима. Но я не хотел, чтобы зрители его ненавидели. Для меня важнее всего было оставить эту двусмысленность. Я люблю Гельмута. Потому что я люблю немецкую культуру.
— Другая «неподвижная звезда» культуры — Чехов, его книги появляются в фильме «Рай» как трофеи — опять же у Гельмута, немецкого офицера.
— Когда я работал над сценарием, меня сильно задели три факта. Во-первых, реальная история российской аристократки и участницы движения Сопротивления Вики Оболенской, во-вторых, роман Джонатана Литтела (Jonathan Littell), повествующий об одном офицере СС, и, наконец, тот факт, что невеста Чехова (Дуня Эфрос, скончалась в 1943 году в возрасте 83 лет — прим. ред.) была убита в концлагере. Эти три элемента показались мне настолько сильными, что я захотел сделать исследование характеров и событий. Я хочу, чтобы, чтобы зритель смутился. Чтобы он не мог просто сказать: «Да, это понятно». Нет, это намного сложнее. Хотя бы потому, что рай немыслим без ада.
— Ад — это концлагерь. Вы сделали выбор в пользу жесткого и ясного, документального стиля, который чем-то напоминает, интервью, допрос или даже исповедь. Зачем эта жесткость?
— Потому что она логична. Изображать концлагерь в цвете было бы неверно — это было бы чем-то похоже на оперу. Поэтому я и показывал концлагерь лишь фрагментарно. То, что изобразил я, это бюрократия ада. И это просто ужасно. Ад может быть хаотичным, но также и хорошо организованным, как у Оруэлла. Зло невозможно легко распознать. А, кроме того, зло может быть соблазнительным. Сейчас мы постепенно и незаметно для нас самих доходим на новый уровень некоего зла. Мы все зависим от кнопок, которым мы доверяем нашу память. Ведь ты иной раз не можешь вспомнить номер телефона собственных близких! Нам нужно бороться за нашу память, за наши воспоминания.
— «Рай» заставляет проснуться воспоминания: определяющим моментом становятся воспоминания о «той стороне могилы». При этом вы полностью концентрируетесь на словах, на лицах.
— Я хочу напомнить людям о том, что никакие визуальные эффекты, никакой «Человек-Паук» или «Железный человек» не могут быть интереснее, чем человеческое лицо. Конечно, я не смог бы снять такое кино в Голливуде. Однако мы глубоко погружаемся в картину через тот простой факт, что один человек говорит с другим, что тот ему верит и следует его словам. Интересно наблюдать за лицом человека — зачастую намного интереснее, чем погоней с участием двух автомобилей.
— Вы эмигрировали из Советского Союза в США, и вам довелось снимать кино при двух разных системах — при коммунизме и при капитализме. Ваш второй фильм был запрещен к показу в СССР. Живя в США, вы ощущали больше свободы?
— Дело в том, что мы часто идеализируем или преувеличиваем значение понятия «свобода». Свобода — это такая же иллюзия, как экономический успех. И то, и другое мы воспринимаем как синонимы понятия «счастье» — и это большая ошибка. Экономический успех не делает людей счастливее. И тогда они начинают задаваться вопросом: а можно ли быть полностью свободными?
— И?
— Ответ: от чего? Тогда приходится отвечать: от цензуры. Но тогда возникает вопрос: если ты свободен от цензуры, что ты создаешь? Шедевр? Ответ: нет, ты всего лишь свободен. Если взглянуть на историю искусства, то можно заметить, что многие шедевры создавались под огромным давлением цензуры. И в этом заключается большое внутреннее противоречие свободы: она не может гарантировать ни счастья, ни того, что получится шедевр.
— Но разве свобода не делает человека счастливее?
— Что делает счастливым? Это как с ребенком. Даже если у ребенка есть все игрушки мира, вполне возможно, что он очень несчастлив. С другой стороны, ребенок может играть в какие-то деревяшки и быть при этом счастливым. Тут в игру вступает мой релятивизм. Свобода сама по себе не делает человека счастливым. Художник тоже не может быть свободным, потому что у него в голове живет целое «министерство цензуры». Ведь что лежит в основе цензуры? Этика. А что такое этика? Культура. А что такое культура? Традиции. В этом смысле культура целиком состоит из обязанностей. К примеру, немец остановится перед светофором, когда горит красный свет, хотя он хочет идти дальше.
— То есть культура не может быть свободной?
— Для художника самое главное — иметь возможность для самовыражения. Самовыражаться так, чтобы не зависеть от каких-либо инструкций и предписаний. Но не быть полностью свободным. В этом смысле я не хочу быть свободным. Сегодня я хочу в своих фильмах понимать: слышим ли мы что-нибудь в тишине? Ничто не близко к Богу так, как тишина. Слова доказывают, что тишина существует. Если бы не было слов, то не было бы и тишины.
— А как насчет тишины, возникающей вследствие цензуры?
— Цензура, осуществляющаяся за счет денег, намного сильнее, чем цензура из идеологических соображений. Я не могу сказать, что мы в России не свободны как люди искусства. Андрей Тарковский не смог бы снять своего «Андрея Рублева» в Голливуде, потому что это было настоящее любительское кино. Мой фильм «Асино счастье» попал под запрет да — но я его сделал. Разница в том, что в СССР можно было снять кино, которое потом запрещали.
А в Голливуде просто не появилось бы такой возможности. Думаю, цензура — это не самое плохое для художника. Полная свобода вовсе не гарантирует, что при ней будет появляться много шедевров. Ценность искусства в том, чтобы преодолеть силу тяжести. Сила тяжести — это цензура. Она находится внутри тебя — это твоя этика, твоя вера. Если силы тяжести нет, то не появятся мышцы. Мышцы появляются там, где есть сопротивление.
— Вы много путешествовали по миру, жили в противоположных точках земного шара. При этом даже фильмы, снятые вами в Голливуде, всегда уходили корнями в русскую культуру. Россию можно назвать «центром тяжести» вашего творчества?
— Да! Я по своей культуре русский — это как пуповина, которую невозможно перерезать. И я действительно путешественник, объездивший мир. Я покинул Советский Союз и вернулся в Россию. Но что такое Родина? Родина — это место, где тебя любят. Где находится твоя семья. И где ты нужен. Я всегда ощущал себя нужным в России. И я могу свободнее говорить о своих идеях, если для мира я — русский.
