Теодор Каллифатидес (Theodor Kallifatides) говорит, что в языке обязательно должно быть понятие правильного и неправильного. Иначе нет никаких шансов выучить его, и только уже посвященные буду обладать доступом к важным беседам. Мария Лудвигссон встретилась с ним на севере Готланда, где он с семьей обычно проводит лето.
Мария Лудвигссон: Вы писали в своем «обличающем тексте» в SvD, что языковая расслабленность — это путь к варварству. Такого текста мы ждали давно. Все чаще говорят о том, что не имеет никакого значения, как мы пишем или говорим, коль скоро мы при этом примерно понимаем друг друга. Почему же так важен правильный язык?
Теодор Каллифатидес: Как вообще можно ориентироваться, если нет понимания правильного и неправильного? Тогда это знают лишь посвященные, те, кто уже это знает. Это становится классовым вопросом. Если все меньше людей будет знать, где правильно, а где ошибка, квалифицированные тексты в обществе автоматически начнут контролироваться лишь небольшой группой людей, которые владеют своим языком. И тогда центральные должности уже не будут открыты для всех.
— По дороге сюда я проезжала Форёсунд и среди ухоженных домов и садов видела довольно запущенный, на вид пустой дом. На стене висела старая вывеска ABF (Arbetarnas bildningsförbund, Образовательная ассоциация трудящихся — прим. перев.). Что же, образование осталось принадлежностью уже какого-то другого времени?
— Сейчас оно сменилось сознанием того, что к нему можно прибегнуть в любой момент, если вдруг понадобится. Но ведь необходимо иметь и базовые знания, чтобы было что надстраивать дальше.
Когда я приехал в Швецию в 1960-х годах, существовал идеал образования. Он расцвел по полной. Помимо «учебных домов» ABF, существовало множество параллельных движений. Гражданская школа, местные читальные общества и серии лекций. Будучи молодым писателем, я получил приглашение от Лекционного общества Худиксвалля прийти и рассказать о своей книге. В обществе жило и постоянно развивалось образование.
— Если хороший язык больше не важен, то понятие правильного и неправильного в нем становится плавающим. Но почему мы больше не считаем, что это важно?
— Сейчас многое «не имеет значения». Мы живем в мире релятивизма, ничто не делится на правильное и неправильное.
— Да, все идет в этом направлении. Есть ваша правда и моя правда. Это влияет на язык, это влияет на все общество. Это влияет на наше отношение друг к другу, детей к родителям, родителей к детям. На дружеские отношения. Мы парим в туманном пространстве, где все возможно и все может быть правдой. И все больше речь идет о чувствах, а не о знании. Однажды мою пьесу не приняли в Королевском драматическом театре с мотивировкой: «Она нас не цепляет».
— Вам знакомо такое отношение, что наши слова — они лишь наши, а значит, мы можем обращаться с языком как хотим?
— Да. И, само собой, это мои слова. Моя собственность. Но, как говорит Витгенштейн, язык не может быть чем-то личным. Только у шизофреников есть свой собственный язык, и поэтому мы не можем с ними разговаривать. Личный язык не выполняет свою функцию. Когда значение слов становится неустойчивым, медленно, но верно разрушается семантическая структура языка.
Конечно, это может случаться с ходом времени, но не должно происходить слишком быстро. Например, раньше если у меня была «работа» (arbete — швед.), это обычно значило, что я трудоустроен. Если у вас нет работы, значит, вы безработный. Затем, неизвестно почему, это внезапно стали называть «занятием» (sysselsättning — швед.). Но если вы ничем не «занимаетесь», вы по-прежнему «безработный». В то же время слово «работа» отправилось в более тонкие сферы. Скажем, человек «работает» над своими отношениями по восемь часов в сутки.
— Что первично? Настолько ли силен язык, что он может повлиять на то, например, как мы смотрим на понятие работы?
— Инстинктивно мне сначала хочется сказать, что первым меняется общество. Но в то же время я знаю, что может быть и противоположная точка зрения, и при этом ничего не изменится. Язык идет во главе развития. Обоюдное усиление.
Он влияет также на то, как мы смотрим на самих себя. Когда я приехал в Швецию, я обнаружил, что у людей, которые не могут выразить себя, как я в тот момент, есть две альтернативы. Либо вы начинаете размахивать кулаками, либо замыкаетесь. Я не был большим и сильным, поэтому выбрал последнее.
Но это касается и тех, кто рожден в Швеции. Лишь определенный процент населения может понять передовицу Svenska Dagbladet. Или DN. Почему не все? Не вся Швеция?
— Газеты и государственные службы — это институты, которые влияют на язык. Есть ли у них также и обязанности по сохранению языка?
— Я писал редакторам: вы должны понять, вы — университет. Народный университет. Вы должны принять на себя эту ответственность. Но никто не хочет вмешиваться в эту борьбу. Ее воспринимают как реакционную.
Но рано или поздно мы поймем, что язык — это самое богатое и развивающее орудие, что у нас, людей, есть. Для развития. Мы должны его беречь, возделывать и двигать вперед.
— Какие языковые ошибки вы видите чаще всего? И какие особенно раздражают?
— Логические ошибки. Типа «преступника оправдали от всех подозрений» (Gärningsmannen friades från alla misstankar — швед.). Становится ясно, что автор не имеет ни малейшего представления о том, что слово на самом деле значит. Главная причина, по которой мы друг друга понимаем — это то, что язык логичен.
И еще я ненавижу, когда постоянно возвращаются к определенным устойчивым выражениям, таким как «деятельность этого рода», «министры такого сорта» — человек все время ищет пути попроще, не хочет напрягаться. Будьте добры и все-таки объясните, какого рода эта деятельность и какого сорта министр. Две эти чисто языковые вещи возмущают меня больше всего. Семантические ошибки.
Кроме того, у многих детский язык. Я читал о последнем скандале в полиции. Меня очень задел их язык. Он был таким детским. Мы что, во власти трехлетних детей?
— Может быть, усилия уже не так важны? Зато отдается должное лени.
— Если не лень, то, во всяком случае, то, что попроще. Научиться родному языку — длительный процесс. Многие годы хорошего преподавания. Много тренировок и контрольных. Моя гимназия в Афинах была самой бедной и примитивной. Но раз в неделю мы писали сочинение. Его дотошно исправляли. По другим предметам письменные работы правились так же и с точки зрения языка. История, религия, физика. Все. Всегда язык.
— Вы пишете в Twitter. Что вы как борец за язык думаете о Twitter?
— Это вызов… и это забавляет меня. Нет никакого надзора. Никакого редактора. Но мне не нравится тенденция, что он становится площадкой для личного. Посмотрите на мое новое платье. А вот я на празднике. Довольно много неинтересного.
Но там я могу выражать себя. Если повезет — элегантно. В 140 знаках.
