С приближением столетия октябрьской революции в России будет появляться все больше статей и споров об этом событии. Одни будут говорить о «государственном перевороте», тогда как другие напишут о крушении порожденных октябрем 1917 года надежд. Лично мне хотелось бы подойти к вопросу с другой стороны и проанализировать обстоятельства, которые сделали эту революцию возможной и даже неизбежной.
Высокий экономический рост
Как известно, реализованная в России с 1880 по 1914 год модель развития позволила добиться высоких показателей экономического роста. Это позволило стране сравниться по ВВП с Францией в 1913 году и намного опередить Австро-Венгрию. Так, производство угля выросло в пять раз с 1880 по 1900 год, а в Баку стартовала добыча нефти (с помощью множества немецких инженеров). С 1880 по 1904 год было проложено 30 тысяч километров железнодорожных путей. Промышленное производство росло высокими темпами, порядка 8% в год. В структуре национальных доходов 51% приходилось на сельское хозяйство, 21% — на промышленность, 17% — на строительство, 6% — на транспорт и 5% — на торговлю. Кроме того, необходимо отметить активное внутреннее потребление, что несколько уменьшает значение учитывающих одни лишь продажи показателей. Подчеркнем также относительно активное развитие промышленной деятельности. Если в 1860-х годах в стране насчитывалось 700 тысяч рабочих, их число достигло 1,4 миллиона в 1890 году и 3 миллионов в 1913 году. На Путиловском заводе в Санкт-Петербурге трудились 15 тысяч человек. Кроме того, в стране существовало множество предприятий с менее чем полусотней рабочих, не говоря уже о работавших на мануфактуры «кустарях». Одна из характерных черт такой модели развития заключается в том, что она доводит противоречия до крайности. К тому же, экономический рост не означал отсутствие голода, как было в 1892, 1898 и 1901 годах.
В некотором роде, эта модель является делом рук сменявших друг друга министров финансов, от Менделеева до Витте (занимал этот пост с 1892 по 1903 год). Они выработали для России экономическую стратегию, которая опиралась на жесткий протекционизм (менделеевский таможенный тариф 1891 года), рационализированный впоследствии Сергеем Витте. Воспользовавшись национализацией российских железных дорог, он ввел дифференцированные транспортные тарифы в зависимости от того, шли товары с востока на запад (экспорт) или с запада на восток (импорт): в последнем случае цена за километр была вдвое выше. Эта политика дала выдающиеся результаты в плане экономического роста. Кроме того, она привела к существенному подъему инвестиций: к началу ХХ века они достигли 13,5% ВВП. В то же время нужно отметить, что такая модель отличалась сильным государственным контролем экономической деятельности, либо напрямую через госпредприятия и оборонный бюджет, либо опосредованно через валютную и налоговую политику.
Модель развития
Таким образом, эта модель характеризуется очень высоким ростом с 1885 года до начала русско-японской войны 1940-1905 годов. Как бы то ни было, в ней сохранился дисбаланс, по большей части в ущерб селу, на которое легла большая налоговая нагрузка. Отмена крепостного права привела к нехватке земель на руках у теперь уже «свободных» крестьян. Земля по большей части осталась во владении дворянства и духовенства или, в некоторых случаях, аграрных предпринимателей, которые могли получить банковское финансирование и зачастую поддерживали связи с занимавшимися экспортом зерна иностранными компаниями. Сельская коммуна получила определенное развитие в этих годы, однако сильнейшая бедность крестьянской массы сохранилась.
Концентрация банковской системы вокруг больших учреждений становится еще более наглядной при рассмотрении активов. На десять самых крупных банков приходится более 60% всех активов системы, а на пятерку лидеров — уже 41%.
Такая нестабильность сделала работу Центробанка (как напрямую, так и опосредованно) чрезвычайно важной для кредитования. Центробанк остался главным источником рефинансирования частных банков, хотя инструменты и менялись со временем. Доля переучета векселей сократилась с 30% до 12% среди источников рефинансирования с 1895 по 1913 год, тогда как в сфере выдачи кредитов под государственные и частные ценные бумаги этот показатель изменился с 7% до 23%, а кредиты по текущим счетам остались на стабильном уровне с колебаниями от 63% до 61%.
Кроме того, следует отметить существенную зависимость всей банковской системы от управляемых государством финансовых операций. Будь-то размещение государственных или частных займов под правительственные гарантии или же субсидированные кредиты от связанных с Центробанком инвестиционных учреждений, мы имеем дело с доминирующим положением контролируемых государством финансовых потоков. В таких условиях сложно говорить о независимости банковского сектора от государственной власти. Хотя ряд крупных банков (в частности те, у кого были связи с французскими, немецкими и бельгийскими учреждениями, а также возможности для перевода крупных займов за границу России) могли на-равных вести диалог с Центробанком и Минфином, к остальным это никак не относилось. К тому же, перемещение управляющего персонала между постами в государственных ведомствах и крупных банковских учреждениях, родственные связи и браки в значительной мере способствовали договоренностям между государством и частным сектором в этой сфере.
Две России?
В первые годы ХХ века можно составить четкую географию развития России, которая приобретает ярко выраженную политическую окраску. Так, стоит отметить нараставшее противостояние между, с одной стороны, предприятиями Украины и расположенного от Польши до Санкт-Петербурга бассейна (они зачастую обладали связями с западными столицами и получали государственную помощь) и, с другой стороны, средними и малыми предприятиями из московского региона, Черноземья и Поволжья. После 1940-1905 годов, то есть Русско-японской войны, владельцы последних вступили в открытый конфликт с властью. Это объяснялось в равной степени как экономическими (обладавшие связями в имперской политической элите крупные компании подмяли под себя все государственные ресурсы), так и политическими причинами. Кроме того, стоит отметить роль религиозных общин, в частности староверов и иудеев, в развитии своеобразного «второго капитализма» в России. Он оказал существенное воздействие на формирование национального капитализма. Противостояние двух этих групп вылилось в открытый конфликт в предшествовавшие Первой мировой войне годы. Это отражает второй фактор дисбаланса, означающий, что экономическому росту не удалось найти для себя эндогенное «топливо». Каким бы впечатляющим не казался рост с 1885 по 1905 год, он не привел к тому, что обогащение определенных социальных групп предоставило экономике собственные питательные силы. Так, начавшая в 1903 году депрессия создала почву для противостояния рабочих с властью в промышленных центрах и продолжилась во время войны 1904-1905 годов, тогда как дальнейший рост во многом опирался на заказы из оборонного бюджета, что заставляет иначе взглянуть на утверждения о независимом развитии капитализма в России. Если не считать лежавшего на крестьянстве тяжелого налогового бремени, торгово-денежные отношения практически не охватывали сельскую среду, что представляло собой серьезное отличие о схемы развития Западной Европы с XIX века и не соответствовало общей логике развития, несмотря на возникавшие неприятные последствия. Основными движущими силами экономического роста оставались экспорт (главным образом, сельскохозяйственной продукции, в частности зерна и масла) и государственные расходы. В результаты мы видим экономику с двумя достаточно изолированными друг от друга секторами, причем такая модель, пусть и в несколько иной форме, проявится впоследствии при коллективизации в СССР.
Неоднородный характер капиталистического развития
Здесь можно констатировать две очевидных, но противоречивых вещи. Первая заключается в том, что модель капиталистического развития была широко распространена в России до революции, причем еще даже до отмены крепостного права, пусть то, безусловно, стало толчком для распространения капитализма. С 1890-1900-х годов в докапиталистических формах экономики доминировала логика капиталистического развития. Тем не менее, это развитие капитализма напоминало шкуру леопарда, то есть отличалось очень сильными различиями между регионами: одни оставались по большей части в стороне от такого развития, тогда как в других набирали обороты современные формы капитализма (как в протянувшемся от Польши до Санкт-Петербурга промышленном бассейне). Второй момент заключается в отличии российской модели развития от западноевропейской. В России капитализм сохранил прочные связи с царской властью, причем не только и не столько по политическим, сколько по экономическим причинам. Независимость экономического развития от политической сферы была крайне ограниченной и частичной. Кроме того, как уже говорилось, оно не нашло необходимого «топлива». Это объясняет чрезвычайно противоречивый характер финансовой сферы, которая развивалась, следуя двум направлениям логики.
В результате мы можем сделать вывод о том, что модель развития российской экономики с 1880 по 1914 год позволила добиться высоких показателей роста, но в то же время привела к расколу экономики надвое. С одной стороны, существовал современный сектор, который опирался на международные кредиты, займы Центробанка, государственные заказы (военные расходы и прокладка железнодорожных путей) и экспорт. С ним соседствовал куда менее развитый сектор, который испытывал на себе давление государства и основывался на внутреннем потреблении. Из этого можно вынести предположение о том, что двойственность советской экономики с ее пятилетками и противопоставлением между тяжелой и легкой промышленностью является не результатом «советской модели», а следствием данного раскола российской экономики, возникшего в результате стратегии развития Вышнеградского и Витте. В таком случае можно предположить, что принятая с 1880-х годов стратегия развития оказалась успешной, однако закрепила страну на отличавшейся от Западной Европы траектории.
Революция неизбежна?
Существование такой противоречивой логики в экономическом развитии отразилось на политическом уровне. Российская «буржуазия» отличалась не только слабостью и неспособностью заявить о себе, как о доминирующем классе, но и сильнейшей разобщенностью. Одна ее часть пыталась влиться в ряды царской аристократии и бюрократии, тогда как другая вступила в открытый конфликт с властью и пыталась в 1912-1913 годах сформировать альянс с протестными силами, будь-то социал-демократы (меньшевики и большевики) или же наследники российского популизма (эсеры). Такая ситуация отражала росшую нищету населения, а также давление режима, который оказался не в состоянии провести даже зачатки «демократических» реформ, что мы видели в таких странах, как Великобритания или Франция. В целом, такая ситуация отсылает нас к незавершенности современного государства в рамках царистской демократии. Совокупность всех этих моментов, наверное, сделала революцию необходимой. Раскол буржуазии, сговор ее части с аристократией и царский режим, возможно, попросту не оставили иного выбора. Если взглянуть на историю России с 1904 по 1914 год, просматривается такая ситуация, что любая хоть сколько-нибудь значимая реформа могла только породить революционный процесс или радикальную форму протеста против царской власти. А та своей косностью (и некомпетентностью) в значительной мере сделала революцию неизбежной.
