Недавняя встреча немецкого канцлера Ангелы Меркель с британским премьер-министром Терезой Мэй в эстонской столице Таллинне стала иллюстрацией контрастов. Меркель выступает за открытость и интернационализм, она возглавляет страну с лучшей в мире промышленной базой и сильными торговыми связями. Тем временем, Мэй больше говорит о прошлом, чем о будущем, и она пренебрежительно отзывается о «гражданах мира», обещая защищать невнятную национальную идентичность своей страны.
Помимо прочего, сравнение Меркель и Мэй демонстрирует нам, насколько цикличной может быть история. Буквально 20 лет назад Германия считалась «больным человеком Европы», который пытался победить своих демонов, чтобы, наконец, начать смотреть вперёд, в будущее. А Соединённое Королевство в тот момент называли «Крутой Британией». В 1997 году большая часть мира слушала брит-поп, а ведущие британские художники, дизайнеры моды и архитекторы считались лучшими в своих сферах деятельности. Даже британские повара воспринимались как мировые арбитры вкуса — к большому неудовольствию их французских коллег.
В этом моменте британского национального возрождения и я сыграл свою мимолётную роль. В докладе «БританияТМ: Обновление нашей идентичности» я предложил стратегию национального ребрендинга, которая была подхвачена новым лейбористским правительством под руководством премьер-министра Тони Блэра. Идея заключалась в том, чтобы переосмыслить саму идею «британскости», а затем представить Британию миру заново.
Ребрендинг был явно необходим. К середине 1990-х годов болезненный туман окутал британскую политику. Премьер-министр Джон Мейджор потерял контроль над Консервативной партией, а снижение доверия общества к британским институтам вызывало у избирателей всё большее беспокойство. Британия, которая когда-то была знаменитой «мастерской мира», превратилась в экономику услуг. Британская розничная сеть Dixons решила дать одному из своих брендов потребительской электроники название Matsui, потому что это звучало по-японски. Из-за мыльных опер, которые ставили в Букингемском дворце, поклонение перед королевской семьёй сменилось вуайеризмом. По данным опросов общественного мнения, примерно половина населения страны хотела эмигрировать, а ещё примерно столько же (в первую очередь, шотландцы, уэльсцы, этнические меньшинства, лондонцы и молодежь) больше не чувствовали себя британцами.
Я предлагал, чтобы вместо скорби по этнической, изоляционистской английскости, которую так активно защищала премьер-министр Маргарет Тэтчер в 1980-е годы, британцы приняли новую гражданскую идентичность, основанную на более глубоком понимании своей страны. Дело в том, что Британия была не просто мировым центром, но ещё и островом с длительной историей креативности, необычности и инноваций. Это была гибридная страна, которая находила славу в своём разнообразии. Она была пионером социальных и технологических изменений, которые проводились не под фанфары революций, а путём разумного управления государством. Это была страна, где высоко ценилась «справедливая игра», и этот принцип был закреплена в её Национальной системе здравоохранения.
Нет, конечно, я не переоцениваю влияние своего памфлета. «БританияTM» была всего лишь частью более крупного явления. Британский национальный сценарий двигался к открытости, и эта перемена должны была оказать глубокое влияние как на Лейбористскую, так и на Консервативную партии, которые нуждались в детоксикации своих брендов. Консервативные лидеры, например, бывший премьер-министр Дэвид Кэмерон и даже Борис Джонсон, в бытность мэром Лондона, начали представлять современную, мультирасовую, полиэтническую Британию. Это была Британия, которую режиссёр Дэнни Бойл показал на церемонии открытия Олимпийских игр 2012 года в Лондоне.
Как же тогда страна повернулась обратно от космополитизма к национализму и нативизму? Краткий ответ: ребрендинг Британии стал жертвой собственного успеха. Создав благоприятные условия для ранее исключённых из общества граждан, новый национальный сценарий вызвал у тех, кто играл центральную роль в прежнем, более узком варианте этого сценария, ощущение, что они оказались в меньшинстве и при этом под угрозой. Когда им подвернулся под руку референдум о Брексите, они нанесли ответный удар.
Главной целью Мэй, пришедшей на смену Кэмерону, стало обращение к эмоциям старых «племенных» групп, игравших центральной роль в тэтчеровской версии британскости, к эмоциям всех тех, кто почувствовал себя неуютно в «Крутой Британии». Однако демография неумолима: новая, открытая Британия неизбежно придёт на место старой. Большинство опросов показывают, что с каждым годом страна становится всё более либеральной и толерантной. Впрочем, один из уроков голосования за Брексит заключается в том, что националистическая политика, выражающаяся в страхах пожилых, белых и менее образованных избирателей, способна посеять хаос в переходный период.
Нам ещё предстоит узнать, как далеко смогут зайти националисты на этот раз, и не переоценивают ли их лидеры свои силы. Отступит ли популистская волна, когда критическая масса избирателей ощутит экономические последствия Брексита для британской экономики? И можно ли было предотвратить эту волну, если бы национальный сценарий менялся медленнее и более постепенно?
Схожими вопросами, несомненно, задаётся Меркель после сентябрьских федеральных выборов в Германии. Тот факт, что ультраправая партия «Альтернатива для Германии» добилась беспрецедентного успеха, в то время как поддержка партии Меркель ослабла, отчасти объясняется её решительной политикой открытых дверей во время кризиса беженцев. Теперь она, наверное, задумывается о том, что Willkommenskultur («культура открытых дверей»), которую она отстаивала, может постигнуть та же судьба, что и «Крутую Британию» Блэра.
Предотвращение такого развития событий станет теперь самой важной задачей Меркель, в четвёртый раз получившей мандат канцлера. К сожалению, Мэй, решившая использовать волну национализма, а не пытаться её перенаправить, мало чему может научить свою немецкую коллегу.
Не исключено, что Мэй станет жертвой собственного оппортунизма. Если история действительно циклична, можно предположить, что Британия рано или поздно вернётся обратно к открытости. Когда это произойдёт, выбранный Мэй бренд ретроградной политики (как и бренд Тэтчер) будет сметён на обочину истории.
