Русских в Чечне, по последним данным, около 1,5%: за последние полвека в процентном соотношении это абсолютный минимум — тридцать лет назад русское население составляло четверть от всех жителей республики. Корова Апрелька на заднем дворе и высотки «Грозный-Сити», кресты из арматуры на православном кладбище и старая казачья станица — Русская служба Би-би-си отправилась в Чечню и узнала, как живут русские, которые там остались, и что мотивирует людей из других регионов приезжать сюда жить.
Из своей длинной, 80-летней жизни уроженка Грозного Клавдия Леонидовна* особенно хорошо помнит, как однажды кормила белого медведя. Дело было на Новой Земле: «Я там работала в ателье, шила брюки с кантами морских летчиков. Один раз ребята говорят: „Видишь, вооон". Копна стоит, не отличишь от снега. Белая-белая. И смотрю: медвежонок к нам бежит. Так ребята что сделали: меня вытолкали, дверь закрыли и ведро с рыбой оставили. Смеются: „Корми" — „Да вы что, а если мать набросится на меня!" Он подошел, я давай его кормить, а у самой мурашки по телу. Потом уж ничего нет в ведре, кричу: „Открывайте или давайте рыбу еще!" И он, когда поел последнюю, пошел к матери. И она уже на таком расстоянии поклонилась, спасибо мне сказала».
Аккуратная старушка в платке и черной телогрейке встречает нас на лавочке у подъезда своего дома в одном из микрорайонов Грозного. И сразу же извиняется, что на чай сейчас позвать никак не может: только что спустилась пешком с восьмого этажа и обратно идти не готова. Лифт не работает четвертый месяц. «Деталь какую-то украли, а заменить не могут: она дорогая, стоит восемнадцать тысяч».
Клавдия Леонидовна — одна из 19 тысяч русских, живущих в Чечне (по данным Министерства по нацполитике, внешним связям, печати и информации). Это меньше 1,5% от общего числа жителей, ниже цифра только в Ингушетии. Статистика еще эффектнее в динамике: в 1970-е русских в Чечне была треть, перед перестройкой — почти 25%. Даже по переписи 2010 года в абсолютных цифрах их насчитали на пять тысяч человек больше, чем сейчас. Об исчезновении русских из Чечни говорит не только статистика, но и сами чеченцы: местный житель, узнав, зачем мы приехали, охотно вспоминает, что в детстве во дворе были и русские, и евреи, и армяне, но на вопрос, много ли у него сейчас русских знакомых, не может назвать ни одного.
Клавдия Леонидовна родилась в Грозном в 1937-м. После школы работала в городском ателье мод, шила пальто. Помнит, как возвращались из депортации чеченцы: «Злые были на советскую власть». Дважды выходила замуж за одного и того же мужчину. Ездила в гости к подружке в Архангельскую область, где и произошла памятная встреча с медведем, а в 1962-м отправилась во Владивосток работать поваром на рыболовецких судах. В загранплавание ходила в Японию и доплыла аж до Индонезии — эти годы она вспоминает охотнее всего.
В 1977 году приехала домой в отпуск и так и осталась: устроилась на завод «Красный молот» табельщицей, в 1988 въехала в кооперативный дом неподалеку от ипподрома. Начало первой чеченской, как рассказывает Клавдия Леонидовна, совпало с днем ее выхода на пенсию: «Как раз я иду с работы, уже заявление написала, и смотрю: восемь рядов танков, солдаты по нашей улице едут с аэропорта. Думаю: что такое, я не поняла? Никто не объявлял ничего».
В 1996 году ударом по голове убили ее старушку-маму. Мужу на растяжке в том же 1996-м частично оторвало ногу — он прожил до 2002-го, но ходить уже не мог, и Клавдия Леонидовна во время второй кампании бегала в соседний район ему за сигаретами: «Стреляют, а мы белый материал завяжем или флаг сделаем и идем. Пропускали».
Окрестности ипподрома сейчас почти центр, квартал «элитный что ли, как-то так его называют», — поясняет старушка. Когда она заселялась, из соседей «5% было чеченцев, 5% армяне, а остальные все русские». Сейчас во всем дворе она русская одна: «Поуехали».
«Самое жуткое — когда ты видишь, что твои соседи собираются. Выходишь на улицу, и там стоит машина, в которую грузят вещи, через два дома тоже грузят — массово люди уезжают», — вспоминает детство 32-летняя Елена Фиткулина. Лена родилась и выросла в Грозном и провела здесь обе войны: родственников в России не было, мужчин в семье тоже, а пожилая бабушка наотрез отказалась покидать город. Самым сильным воспоминанием стали не сгоревшие дома, не танки и даже не трупы, а безмолвие вокруг: «Ты выходишь, и как будто в Хиросиме или Чернобыле — ворота все открыты, ни души нет, собак нет, кошек нет — их съели».
Фиткулина — штатный фотокорреспондент ТАСС, ее снимки публиковались в Guardian и New York Times, и один кадр даже хранится в коллекции Элтона Джона. Прежде чем присоединиться к ТАССу, Лена несколько лет сотрудничала с мировыми агентствами и снимала всё: от визита Жерара Депардье в Чечню до пожара в высотке «Грозный-сити».
Самой памятной съемкой стал пожар в Доме печати 4 декабря 2014 года, когда на город напали боевики. Пожар Лена наблюдала из окошка своей квартиры, а на рассвете решила снять захваченное здание с балкона: «Вылезаю с телевиком и думаю, ну сейчас какой-нибудь снайпер блик объектива примет за прицел винтовки и снимет меня с этого балкона», — с хохотом рассказывает она. Днем, когда из Дома печати уже «трупики по частям выносили» (хрупкая блондинка так и говорит: «трупики»), она пошла снимать пострадавший от атаки центральный рынок и сделала самую известную свою фотографию: сгоревшее черное здание, дым и пар вперемешку, и силуэт человека. Снимок увидел в New York Times и заказал для своей коллекции Элтон Джон. Гонорар — тысячу долларов — Лена потратила на кухонный гарнитур для мамы.
Из того, что Лена рассказывает о своей жизни, складывается впечатление, что с чеченским миром она почти не пересекается. У нее русский муж и русские друзья, оставшиеся с детства. Они встречаются дома и заказывают доставку из ресторанов, а не ходят в кафе, где «чересчур цивильно». Она никогда не ходила в гости на Курбан-Байрам и обычно уезжает из города в главный мусульманский праздник — не потому что не нравится, а потому что грех не воспользоваться длинными выходными. В конце концов, Лена — единственная местная жительница в джинсах, которую мы встретили в Чечне (в республике женщины брюки не носят). Надеть их она решилась благодаря двум обстоятельствам: мы встречаемся в самой туристической точке города, и добиралась она туда на машине. Обычно в брюках по городу она не ходит — слишком много нежелательного внимания: «Парни будут знакомиться, думать, что, может быть, что-то обломится. Подойти к чеченке с вольностями чеченцы себе не позволят, потому что знают, что им по шее настучат ее родственники, а подойти к русской — это вариант».
Даже с будущим мужем Лена знакомилась в 2000-х не так, как это принято в Чечне — когда свидания проходят публично, и молодые люди держатся на почтительном расстоянии друг от друга — а по-русски: он приходил в гости, и они играли в «Денди».
Но частная жизнь заканчивается там, где начинается работа. Приход Фиткулиной в журналистику случился вскоре после подъема религиозности в Чечне на рубеже 2010-х годов. В то время Лена еще ходила в джинсах и даже не думала надевать платок: «Я очень протестовала против этого: почему я должна? Я русская, не мусульманка». Сказать журналистке особенно никто ничего не мог, так что поступили иначе — ее просто перестали включать в списки и аккредитовывать на мероприятия с присутствием главы. Так что, чтобы иметь возможность работать, «я просто приняла их правила», — будничным тоном объясняет девушка.
Теперь она одевается на работу «больше по-чеченски, чем некоторые чеченки»: длинная юбка, длинные рукава, платок. Самой ей это причиняет дискомфорт: «Ладно бы я пришла в офис на компьютере печатать красивая на каблучках и в платье, а когда ты фотожурналист, бегаешь туда-сюда, работаешь среди мужчин, которых нужно буквально расталкивать локтями. Путаться в длинной юбке и поправлять платок — это нервирует».
При этом в Москве — Лена трогательно оговаривается «в России» — она все равно чувствует себя непривычно: «У меня настолько уже заточено все под местные тонкости, что мне неудобно там. У нас принято, что в двери первым проходит мужчина. Вот я сейчас была в ТАССе с коллегами-журналистами, и у меня срабатывает вот этот винтик: те меня пропускают, а я останавливаюсь, их пропускаю. Они понять не могут, что происходит. У нас девушка не должна касаться парня. В маршрутке передаешь деньги, если мелочь он тебе сдачу отдает — ладонь подставляешь, он ссыпает. Бумажные деньги держишь так, чтобы он не дотронулся до оголенной кожи».
Мусульманин из совхоза Родина
«Обычно мусульмане смотрят на лицо и на руки девушки — все остальное ведь закрыто, — добродушно объясняет Абдулла Сухункулов, — Если у девушки очень нежная кожа на руках, значит, и на всем теле у нее кожа очень нежная».
У Абдуллы голубые глаза и русая борода. Ему 27, и до 20 лет Абдулла был Антоном — имя он сменил вместе с паспортом. Его мать — русская, отец — обрусевший крымский татарин, бросивший семью в 90-е и сбежавший в Москву.
К исламу он пришел в девятилетнем возрасте: когда началась вторая военная кампания, мальчика с бабушкой из родного микрорайона, совхоза Родина, отправили прятаться от войны в деревню. Новые друзья совершали намазы и в тяжелое время молились богу, и мальчик не захотел оставаться в стороне, тем более что бабушка, сама православная, к обращению внука в ислам отнеслась спокойно: «Лишь бы не пил и не курил».
В следующие восемнадцать лет Абдулла ассимилировался настолько, что не только поменял имя и успел поработать пресс-секретарем муфтия Чечни, но и женился на чеченке — случай в республике почти уникальный: чеченцы практически никогда не отдают дочерей за людей другой национальности. Чтобы это произошло, должно совпасть несколько условий, объясняет Абдулла: мужчина должен быть рожден в Чечне, быть мусульманином, знать язык и обычаи. «И последнее, очень важное — ты должен быть почитаем в своём селе». Так что пришлось за Антона-Абдуллу просить старейшинам совхоза Родина.
Невесту нашли старшие родственники: подруга мамы рассказала, что у нее есть 17-летняя соседка, очень хорошая девочка, и предложила Абдулле приехать посмотреть. Первая встреча продлилась пять минут: «В основном говорил я, сразу озвучил свои серьезные намерения. Моим обязательным условием было, что если она выйдет за меня, в день свадьбы она закрывается [то есть начинает носить хиджаб — Би-би-си]. Я даже сказал, что вижу себя многоженом, и что в будущем, наверное, возьму вторую жену. Если ты выйдешь за меня, ты готова на это? Сразу её предупредил».
Через неделю последовала вторая встреча, а еще через две сыграли свадьбу. О такой по современным меркам стремительности Абдулла не жалеет: «Браки сильными бывают, когда ты женишься именно вот так. А любовь и все такое — она потом приходит. Лишь бы девчонка была из хорошей семьи, была хозяйкой, у нее были добротные братья и отец».
За два года, что он отработал пресс-секретарём муфтия Чеченской республики, Абдулла неоднократно сталкивался с обращением русских в ислам — только за один год и только в муфтияте это сделали 69 молодых девушек, а общее число обращенных перевалило тогда за сотню. Но на деле новообращенных может быть в разы больше: для того чтобы перейти в ислам, необязательно ехать в мечеть или муфтият, достаточно прочитать шахаду в присутствии свидетеля-мусульманина.
Сейчас Абдулла работает копирайтером и гидом — возит туристов по Грозному и Чечне. Играл в футбол, пока не повредил коленку. Болеет за «Реал-Мадрид». Живет вся семья — и молодая жена, и двое сыновей — строго по исламу: молитвы, благочестие, одобряемые религией занятия. И, возможно, даже более строго, чем сами чеченцы.
«У нас же очень развиты ранние браки в Чечне, и последнее время участились разводы, — объясняет Абдулла, — Потому что молодые — они горячие, после первой ссоры отправляют жену домой, потом начинаются распри». Вина за разводы, по мнению Абдуллы, чаще лежит на мужчине: «Обычно по исламу, когда жена что-то нарушает, ей говорят словесно. Если второй раз она нарушила какой-то закон, с ней не разделяют ложе. В третий раз её можно легонько побить плеткой, не руками, не кулаками, а плеткой по мягкому месту. И в четвертый раз ее отправят домой для профилактической беседы. Вот так в исламе заведено. Многие наши парни горячие к этому не прибегают, сразу домой отправляют. Я более хладнокровен в этих вопросах». Впрочем, излагает все это молодой человек теоретически — сам он, по его словам, жену не бил и бить не собирается: «Моего одного недовольного взгляда хватает».
Новые знакомые удивляются, когда мужчина признается, что он не чеченец и когда-то его звали Антоном. Два года назад мать Абдуллы, замдиректора по безопасности в одном из грозненских лицеев, тоже приняла ислам. «Всё-таки сын мусульманин, внуки будут расти в исламе, — объясняет Абдулла. — Она хорошая женщина, добропорядочная, ей ничего не оставалось, кроме как совершать пять раз молитвы в день».
«Хорошо, не побили в первый день»
Православный храм в центре станицы Наурской стоит впритык к территории местного РОВД. Глухая церковная стена даже повыше участковой. Настоятель отец Амвросий жалуется на глазомер: «У меня всегда были проблемы: я не могу, когда говорят там комната 5×7, оценить и представить. Когда обсуждали забор, я прикинул — ну я ростом два метра, еще чуть выше — это метра три, значит, надо четыре метра. Говорю рабочим, а они: «Батюшка, это ж Великая китайская стена будет». В итоге договорились примерно на двух с половиной метрах. «Я, конечно, поворчал для порядка, мол, кирпича вам жалко, что ли, но в итоге вышел нормальный забор».
Кирпича в самом деле не жалели: спонсора для строительства храма нашел Рамзан Кадыров — им стал Игорь Алтушкин из «Русской медной компании». Семь видов гранита, мрамор, кирпич и даже иконостас ехали в чеченскую станицу Наурская из Екатеринбурга. К делу подошли с размахом: полы сделали с подогревом, и люстру по каталогу выбрали самую крупную. «Привезли люстру, которая для храмов высотой 55 метров, а тут всего около 30. Я захожу в церковь, а она как елка на полу стоит». Пришлось рабочим исхитряться и под размеры храма крепление подгонять. На открытие церкви в 2016 году приезжал глава Чечни.
Церковь Рождества Христова — один из двух православных храмов в республике (первый в Грозном). Наурский район исторически считается казачьим — в состав Чечни он попал только в 1957 году. Согласно переписи 1959 года, русских здесь было больше 80%. В 2010 году их насчитали около четырех тысяч, то есть 8%, что в пять раза больше, чем в среднем по республике. В самой станице русских всего пятьсот человек, прихожан из них до сотни. Пожилых нет — по рассказам священника, их во время военных кампаний увозили в первую очередь: «У пенсионера есть пенсия, то есть приехали на новое место жительства, еще ничего нет, а пенсионер уже деньги получает». Паства почти вся трудоустроена: работают учителями, врачами, бухгалтерами, а «молодежь вся в полиции».
До приехавшего из Ставрополя восемь лет назад монаха отца Амвросия священники в Науре не задерживались: срок службы составлял от трех месяцев до года. Объясняет отец Амвросий это спецификой региона: «С моим предшественником я общался, он очень свободолюбивый был. У них был случай: они с матушкой пошли на рынок, он в шортах, матушка в кофточке с большим вырезом сзади. Естественно, это было воспринято как бомба какая-то. Здесь в шортах не ходит никто, это табу строжайшее. Им замечания стали делать, очень ему это не понравилось».
В 1990-х была пара лет, когда настоятеля в Науре и вовсе не было. Это вообще было для православных священников в Чечне непростое время — батюшек похищали и убивали. Амвросий вспоминает об отце Анатолии Чистоусове, похищенном и расстрелянном, и других случаях. На вопрос, не бывает ли сейчас каких-то трений с чеченским населением, батюшка невозмутимо отвечает: «Ну, я же пешком сюда пришел».
Но традиция при этом не прерывалась: певчие, зная устав, совершали службу без священника — просто исполняли свою часть реплик. Сейчас в церкви Амвросий служит один — живого звонаря, который мог бы управляться с колоколами, у него нет. Зато есть «автономный звонарь» — механизм, который приводит колокола в действие без помощи человека. «У меня в телефоне записан контакт „Колокольня". Я во время службы на неё звоню, перевожу в тональный режим и выбираю мелодию, их больше пятидесяти. А потом, когда надо закончить, нажимаю решётку».
Наурский район — территория Терско-Сунженского казачества, что накладывает отпечаток на паству, которая от ставропольской, по словам отца Амвросия, отличается разительно: гордая и без лже-смирения. «Помню, первую службу служили в старом храме. А я ж только переезжал, вещи свои из машины брал, преклонился, и мантия у меня запачкалась о край машины немножко. После службы ко мне подходит одна казачка, говорит: „Батюшка, Вы наше лицо, — показывает мне на мою мантию, — если не можете сами постирать, отдайте нам, и мы постираем". Я думаю: ничего себе, хорошо хоть не побили меня в первый день».
Живет священник в бывшем одноэтажном административном здании — от длинного коридора, где раньше сидели очереди, по обе стороны отходят комнаты-кабинеты. Правда, начинка совсем не административная: кругом портреты церковных иерархов, на стуле растянулась серая вислоухая кошечка по имени Мышка, а в саду цветет розовый сад: заваривая чай, отец Амвросий срезает бутон чайной розы и нарезает лепестки в чайник.
Единственный диссонанс с идиллией обнаруживается в уборной — на стиральной машине лежит книга «Противодействие информационному экстремизму в межнациональной среде. Гендерный аспект». «Я обычно такие книги дома не держу, но так как надо готовиться к конференции, приходится. А где их еще читать?» — объясняет священник.
На вопрос, нравится ли ему общественные обязанности, священник уклончиво отвечает: «Периодами. Иногда да, иногда нет» — и переходит к рассуждению о том, что человеку верующему категориями «хочется — не хочется» вовсе не подобает мыслить.
«Вся надежда только на скотину»
Ольга Владимировна* и Александр Викторович* в наурскую церковь не ездят. «Но нас и не звал туда никто. Нас как будто забыли здесь, они даже тут не рекламируют».
Супруги живут на окраине одной из станиц Наурского района у самого Терека в деревенском доме из двух комнат: спальни, стены которой увешаны коврами, и кухни, прямо на полу которой стоит небольшая буржуйка. Другого отопления в доме нет. На полу сложены огромные мешки с рисом и мукой — соседи-чеченцы приносят подарки, когда у них кто-то умирает. Туалет на улице, ходить туда надо с фонариком.
Ольга Владимировна родилась в Ленинграде, но уже в молодости приехала в Чечню на практику — работала дежурной на железнодорожной станции. Здесь же она познакомилась с будущим мужем. У пары двое сыновей, оба они уехали из Чечни — один в Краснодар, другой в Ставропольский край. Дети родились во время войны, которую супруги встретили здесь же: «В подвале с детьми сидели». Поверх двора шла перестрелка: войска стояли за станицей и стреляли через Терек в сторону Грозного.
До войны в станице жили в основном русские. «Но когда начался бардак, все стали уезжать. Ко второй уже все уехали», — вспоминает Ольга. Одна из причин, которая держала и держит семью в Чечне — это обширное хозяйство. Жизнь супругов полностью зависит от двора: нам с гордостью представляют корову Апрельку, телка Зорьку, барана Боню, кролика-производителя Василия с сонмом крольчих, кур, уток, индюков и даже пять рыжих кошек, которые берегут дом от мышей. «У нас вся надежда только на этот скот, если честно сказать», — признается Александр.
Дом Александра и Ольги — один из немногих в станице, где есть маленькая цепная собака, которых мусульмане не любят. «Раньше шкодили чеченцы, лазили, воровали, когда беспредел был. И кроликов у русских таскали. И собак травили. Без собаки никак, она нам как дверной звонок», — объясняет женщина.
В этот момент пес на улице заливается лаем: сосед-чеченец зашел узнать, как лучше разводить кроликов. Александра Викторовича нет несколько минут, после он возвращается в легком раздражении: «Я ему объясняю: ты самку к нам принеси. Где это видано, чтобы с самцом к самке идти?»
Кролик Василий — одно из немногих животных, которому в ближайшее время ничего не грозит. Остальных рано или поздно отправят под нож — даром хлеб в семье не ест никто. «Выхожу во двор, посмотрю на него, выбираю, кого зарезать не жалко. Вообще жалко, конечно, но что делать, не будешь их всю жизнь кормить». В семье, говорит Александр, есть проблема «с валютой». Фактически супруги живут за счет натурального хозяйства и бартера: например, Зорьку скоро обменяют на зерно и сено для ее матери Апрельки.
Александр всю жизнь проработал комбайнером в соседнем колхозе, однако почти десять лет назад потерял работу и теперь занимается только хозяйством. «Колхоз всю войну проработал, а при Медведеве взяли и разогнали. Приехали из Грозного, сказали, что колхоза вашего больше нет. Трудовые книжки выдали, комбайны на металлолом увезли, деньги в карманы попрятали», — сокрушается Александр.
Ольга Владимировна работала в детском саду, но после войны его закрыли. Женщина десять лет стояла на трудовой бирже, пока не получила работу на местной почте с зарплатой 2,5 тысячи рублей в месяц. Так что теперь она думает написать новому главе «Почты России»: «Попрошу, чтобы почтальонам зарплату прибавили. Слышали, предыдущий себе 95 миллионов выписал? А то никто же не спросит, а люди здесь, блин, за чашку супа работают».
С соседями-чеченцами супруги общаются, вместе отмечают праздники, а Александр Викторович даже иногда выпивает: «Все пьют, на самом деле. И в карты играем — зовут, чтобы никто не видел». По воспоминаниям супругов, жители станицы не были религиозными до войны: «Мечеть в селе построили уже при младшем Кадырове». Ольга Владимировна платок надевать не стала: «Да и кто меня заставит?»
Ольга и ее муж заметно скучают по временам СССР, на выборах голосуют за КПРФ и уверяют, что эти чувства разделяют и соседи. «Раньше работа была, раньше был клуб, который уже тридцать лет закрыт. Скучная жизнь. В мои годы молодежь была! Встречались — и драка стенка на стенку. И цепи были, и арматура. Мы за территории дрались. Ну, сейчас это смешно. А теперь — куда [хочешь] ходи, никто и не спросит, куда. Мы и двери не закрываем».
Неожиданно Александр грустнеет и говорит: «Если вам интересно, какая у нас проблема — у нас проблема одна. Не дай бог кто умрет. Хоронить некому. Нас двое здесь из мужиков, третий умер. Теперь проблема, если кто умрет — из соседних станиц звать придется».
«Сюрприз для Рамзана»
Но и есть русские, которые в Чечню приезжают. Последние годы глава республики неоднократно в своем инстаграме заявлял, что там всегда рады русским специалистам. Владимир Хлебников, главный дирижер симфонического оркестра Чечни, переехал в Грозный шесть лет назад.
Дирижер уважаемый человек в республике, но проблемы у него такие же, как у старушки Клавдии Леонидовны. В здании Государственного русского драмтеатра имени Лермонтова тоже несколько месяцев не работает лифт. «Там с деталью что-то», — объясняет Хлебников. 66-летний дирижер легко поднимается на пятый этаж и смеется над тем, что нам приходится перевести дух на лестничной площадке. На стенах его кабинета два портрета — Рамзана Кадырова и его отца Ахмата-Хаджи.
Выпускник Ленинградской консерватории по классу гобоя в 90-е занялся дирижированием и уже в 2002 году возглавил Национальный симфонический оркестр Алании. Шесть лет назад дирижера пригласили в Чечню — восстанавливать традиции. «Целое поколение выросло, не имея никакого отношения к классической музыке. Мы, конечно, столкнулись с некоторыми сложностями, для преодоления которых меня и пригласили», — рассказывает Хлебников.
Сложности были вот какие: в 2011 году «здесь не было ни одного человека, который бы играл на инструменте, который находится в составе симфонического оркестра. Вообще ни одного». Сейчас в оркестре есть русские, украинцы, армяне, однако ни одного чеченского музыканта, и по оценке самого дирижера, появятся они не скоро: на воспитание нового поколения потребуется не меньше десяти лет. Его приходится буквально выращивать: специально для этого дирижер создал детский симфонический оркестр.
Утрачены были не только кадры, но и сама привычка слушать классическую музыку. Хлебников признается, что в начале работы в Чечне его главной задачей было убедить людей, что им вообще нужно ходить на концерты симфонического оркестра. Поэтому начали с аранжировок чеченской народной музыки и популярной классики, «то, что, грубо говоря, есть у каждого в телефоне»: «Маленькая ночная серенада» Моцарта, «Шутка» Баха, отрывки из балетов Чайковского и другие классические шлягеры. Сейчас в репертуаре — Григ, Равель и Вивальди. На оснащение оркестра руководство Чечни не скупилось: «Купили два автобуса, купили костюмы, миллионы потратили на инструменты, какими не может похвастаться, наверное, ни один оркестр в России кроме Валеры Гергиева. Купили концертный рояль, пюпитры, ноты, все аксессуары, канифоли, трости — все».
Рамзан Кадыров концерты оркестра посещает регулярно, с гордостью рассказывает Хлебников: «Сидит, аплодирует. Иногда, говорят, у него даже слезки появляются на глазах — мне так говорили, сам я не знаю». Специально для главы Чечни Хлебников сочинил пьесу: «Я однажды заметил, что он когда-то давал интервью под мелодию из кинофильма „Ромео и Джульетта" Нино Рота знаменитую. Потом он безумно любит „Грозу" Вивальди. И чеченская музыка. И я соединил эти три мелодии, мы сделали одно большое произведение — он был в совершенном восторге». Названия для пьесы дирижер пока не выбрал, но рабочий вариант звучит как «Сюрприз для Рамзана».
Кадыров тоже любит сюрпризы. Не так давно он подарил Хлебникову квартиру, причем эффектно — вышел прямо на сцену и вручил ключи.
Теперь Хлебников живет в центре Грозного и пользуется большим уважением местных жителей: «Идешь по улице, останавливается автомобиль, маэстро, давайте подвезу вас!» На рынке бесплатно предлагают продукты. На вопрос, были ли трудности в культурном и бытовом плане, дирижер ответить затрудняется: «Мне сложно говорить, потому что я как бы штучный товар, ко мне особое отношение. Может быть, некоторые моменты, которые касаются других — меня не касаются».
Общается дирижер и с другими чиновниками, например, с замминистра МВД Апты Алаудиновым — мужчины ходят по ресторанам и много говорят о религии и классической музыке. «В Ростове я с трудом представляю, что начальник полиции попросит что-нибудь рассказать о Моцарте. А он просит». (Имя Алаудинова чаще в СМИ всплывает не в связи с Моцартом, а в несколько иных контекстах.)
«Живое доказательство, что в Чечне жить можно»
Замминистра Чеченской республики по национальной политике Екатерина Курашева тоже русская. Несмотря на профильную должность, она утверждает, что ей «странно, когда люди спрашивают друг друга о национальности».
Курашева приехала в Чечню, по ее собственной шуточной формулировке, «из инстаграма». В марте 2013 года, когда глава республики только завел аккаунт, она оставила ему комментарий с вопросом, мол, как там у вас все на самом деле, в ответ Кадыров пригласил Курашеву в гости. В первый же вечер он устроил сюрприз — сам на машине повез кататься и показывать город. Всего девушка провела в республике четыре дня — она красноречиво оговаривает, что «не была ограничена в своих передвижениях, меня никто не сопровождал».
В конце поездки глава Чечни неожиданно для Курашевой пригласил ее присоединиться к команде и переехать в Грозный работать в правительстве. К этому моменту Курашева находилась «между работодателями» — она успела поработать на руководящих должностях в швейцарской управляющей компании Herculis Partners и в банке «Уралсиб». Близкие решение поддержали, так что единственное, что держало девушку без мужа и детей в Москве — две маленькие собачки, которых она перепоручила родителям: «Я могла бы их взять с собой, но это противоречит местным традициям — здесь собак в квартире не держат».
Курашева — светло-русая, но теперь узнать это можно только по старым фотографиям: весной этого года девушка приняла ислам, поэтому волосы скрывает под платком (его она начала носить еще до обращения, два года назад). Впрочем, даже в платке 38-летняя чиновница выглядит по-столичному: у нее идеальный маникюр и очки с логотипом DG. Разговор идет в суши-баре с видом на мечеть и главную площадь.
В министерстве Курашева уже почти пять лет. Прежде чем заняться нацполитикой, она курировала разбор обращений к Кадырову (например, в том же «Инстаграме») и курировала средства массовой информации: «Давайте без иллюзий — любое СМИ — это рупор, средство пропаганды в той или иной степени. У нас государственные СМИ, и они занимаются поддержкой политики, проводимой главой региона, занимают активную позицию в медийных конфликтах, связанных с попытками оклеветать Чечню и чеченцев».
В молодом поколении нужно воспитывать правильное отношение к истории, к прошлому, к президенту, прививать любовь к стране. Про руководство республикой она объясняет: «Говорят о жестком управлении? А вы знаете мягких успешных руководителей?» Портреты и цитаты из обоих Кадыровых, по словам Курашевой, появляются на стенах домов благодаря активной поддержке самих чеченцев, без принуждения и насилия.
«Хотите, я сейчас подсяду за любой соседний столик и спрошу, что ты думаешь об Ахмате-Хаджи?— вдруг предлагает замминистра печати Чеченской республики. — Люди будут полтора часа рассказывать, какой это великий человек!»
Курашева живет в служебной квартире в высотке «Грозный-сити» и ездит на машине с номерами КРА — по инициалам главы республики. По словам замминистра, никакой привилегии это не дает. Сам Кадыров, впрочем, говорил (на чеченском) иное: «Если у человека есть номер КРА, значит ему за что-то дали эти номера, за какие-то поступки, подвиги <…> Чтобы смог поехать, приехать быстро, когда его позовут, чтобы не останавливали». О лидере республики Курашева говорит с легким придыханием: «У него невероятная энергетика, наполненная верой во Всевышнего и любовью к своей родине. Общение с ним заряжает настолько, что порой невозможно уснуть, если встреча состоялась вечером».
Единственное, чего не хватает в Чечне, по ее словам, так это снега: когда впервые попала в местные горы, от радости прыгала с капота в сугроб. Кроме снега в республике все необходимое есть. Разговор Курашева закругляет фразой: «Я могу быть живым доказательством, что в Чечне жить можно».
«Годы летят, фамилии не спрашивают»
Сгорбленная старушка ходит, не снимая верхней одежды, по комнате в пункте временного пребывания. Замка в двери нет — на его месте дыра. Комната очень маленькая и очень бедная. На кровати вместо покрывала старое одеяло. Каждое утро Аглая Дмитриевна* застилает кровать, складывает подушки горкой, прислоняет к ним фотографии родных и плачет.
Аглае Дмитриевне 88 лет. «Годы летят, фамилии не спрашивают», — бормочет старушка. Как давно она живет в общежитии, ответить не может. Рассказывает, что родилась и всю жизнь провела в Грозном, работала на заводе. У нее вроде бы есть сын и дочь, но где они, неизвестно. Сын когда-то уехал во Владивосток, а дочка как будто в Москве: «Генерал забрал на всю жизнь, начальником милиции будет у него, не скоро приедет». Но на черно-белой фотографии дочери на обороте надпись «21 год, 1971» — это значит, что сейчас женщине должно быть уже 67 лет.
Старушка перебирает снимки. Родители. Брат в военной форме. Сестра-«хохотушка». Дочь. Дочь с внучкой. Сын. Подруга «самая дорогая моя». Домашние дни рождения, свадьбы, прогулки. В какой-то момент рассказ становится совсем сбивчивым и путаным: «Это дочка, это зять, это зятя жена». Групповой снимок, на руках у мужчины смешной рыжий кот. «Не надоела я вам?» Женщины на фоне полностью разрушенного здания, на обороте надпись «2001».
Для того чтобы перебрать всю пачку, хватает двадцати минут. «А так у меня больше нет ничего и никого».
Как объясняет Юлия Орлова, соосновательница благотворительной инициативы «Свои чужие», одна из главных проблем русских стариков в Чечне — тотальное одиночество и разобщенность: «В 90-е дети уезжали, а старички оставались охранять квартиры, потому что иначе их просто занимали другие люди. Они пережили все это насилие, видели взрывы, оторванные руки и ноги, боевиков. Для чеченцев это тоже была трагедия, но они живут семьями, в сообществе, в своей культуре. А русские старички остались в основном одни, родственники где-то далеко или умерли, и никакой отдушины».
Похожим образом выглядит и квартира Клавдии Леонидовны: бетонные стены без следа обоев, разваливающийся полированный шкаф и аккуратная бедность. И словно для контраста — тот самый «элитный», завораживающий вид на город: с восьмого этажа столица Чечни видна как на ладони, включая высотки «Грозный-Сити» на горизонте.
Клавдия Леонидовна заваривает кипятком дешевый растворимый кофе из одноразового пакетика и дает нам ржавый консервный нож с просьбой открыть вареную сгущенку. Мы несколько минут неуклюже тыркаемся с ножом, после чего 80-летняя старушка забирает банку обратно и справляется сама в два счета. Светская беседа — о том, что Каспий и Черное не чета холодным северным морям — быстро сворачивает на рассказы о том, как убили маму в 1996-м.
Клавдия Леонидовна уверена, что это сделал сосед-чеченец, чья семья сразу же после этого захватила и въехала в мамин дом — женщина жила в Грозном в частном секторе. Документы на дом пропали тогда же, так что доказать теперь ничего невозможно. «Я куда только не писала с просьбой расследовать, и Кадырову, и Путину — последний раз в 2014 году». Уже после второй войны Клавдия Леонидовна добивалась, чтобы открыли уголовное дело, приходил следователь, сказал, что нужно эксгумировать тело, но все уперлось в невозможность отыскать могилу: «Дорогу хорошо помню: по аллее прямо и на пятой дорожке направо, а отыскать все равно не могу». Клавдия Леонидовна верит, что это потому, что мамина душа до сих пор ходит вокруг своего бывшего дома и не дает чеченцам там ничего строить.
На огромном и стоящем на отшибе Центральном православном кладбище Грозного могилу и безо всякой мистики отыскать крайне сложно — оно в крайнем запустении. Первый ряд — разбитые, ржавые, упавшие надгробия и примитивные, сваренные из арматуры кресты. Дальше начинается чаща: симбиозом деревьев, крестов и оградок кладбище напоминает Ангкор-Ват, древний храмовый комплекс в Камбодже. Все собеседники нас от попыток прогуляться по аллеям вглубь кладбища отговаривали: во-первых, змеи, во-вторых, «мало ли что». Последнее, вероятно, относится к потенциальным вандалам, на которых местные жители несколько лет назад жаловались в правозащитный центр «Мемориал». В Грозном есть службы, которые с помощью GPS ищут могилы на православном кладбище на коммерческой основе: цены начинаются от трех тысяч рублей, для тех, кто не желает приезжать, могут выслать отчет об обустройстве надгробия дистанционно.
У въезда на одну из аллей в машине дежурит молодой мужчина из организации «Наш дом — город Грозный», тоже помогающей искать могилы. Создатель организации, чиновник Сайпуддин Гучигов рассказывал в интервью о русских: «Очень мало людей возвращается. Можно сказать, что это единицы, к сожалению».
В какой-то момент после смерти мамы, рассказывает Клавдия Леонидовна, ей приснился сон. Как будто встает она ночью и выходит в коридор, под ногами крутится ее собачка, а на стене красным проступают буквы: «Доченька, уезжай отсюда. Ничего хорошего тут не будет».
Она осталась.
*Имена людей, отмеченные звездочкой, изменены.
