В кабинете моего старого психотерапевта висела фотография с подписью Зигмунда Фрейда. Она была получена в подарок от кого-то из бывших пациентов, работавшего с поддельными документами в некоем бизнесе сомнительной законности, и являлась типичным фото психоаналитика: костюм, пустой взгляд исподлобья, выкуренная наполовину сигара. Однажды на приеме я спросил своего доктора, что она думает о теориях Фрейда. «Я об этом вообще почти не думаю», — был ответ.
Подобного рода отношение не стало для меня сюрпризом. Как ни крути, Фрейд был одним из самых влиятельных мыслителей 20-го века. После его смерти в 1939 году британский поэт Уистен Хью Оден в своей поэме «Памяти Зигмунда Фрейда» (1939) заявил, что тот представлял «целый мир воззрений», а последующие два десятилетия ознаменовали расцвет психоанализа. Но все изменилось. Вне научных кругов люди, размышляющие о психоанализе, считают, как правило, что тот отправился в мусорное ведро психологических исследований вслед за френологией и животным магнетизмом. Мальчики, испытывающие влечение к собственным матерям; девушки, жаждущие самца — вот и все сохраняющиеся в общественном воображении стереотипы, смехотворные до отвращения.
Что же произошло? В 1996 году Том Вулф писал, что «кончину фрейдизма можно подытожить одним-единственным словом: литий». Американский журналист описал то, как в начале 1950-х годов, спустя годы отсутствия результатов в области психоанализа, одна таблетка стала способна приносить физическое облегчение страдающим маниакально-депрессивным психозом. Угасание психоанализа шло параллельно с подъемом современной нейробиологии, чей физикалистический подход является двигателем современной психиатрии. В наше время почти любому можно прописать серотонин, дофамин или Прозак. Однако мало кто слышал о понятиях «первичной сцены» или «сверх-я». Как выразилась в своей книге «За гранью нервного срыва» (2010) американская писательница Сири Хюствет, Фрейд сейчас воспринимается многими как «мистик, человек, чьи идеи не имеют никакого отношения к физической реальности, эдакий монстр миражей, который подрывал устои современности, скармливая доверчивой публике всякую ерунду, пока его идеи не были окончательно разрушены новой научной психиатрией, основанной на чудесах фармакологии».
Но в последние десятилетия картина философского антагонизма усложнилась. Около 20 лет назад появилась новая сфера с предсказуемо громоздким названием нейропсихоанализ. Приверженцы этой аморфной программы научно-исследовательских работ — возглавляемой южноафриканским нейропсихологом и психоаналитиком Марком Солмсом из Университета Кейптауна — стремятся восстановить репутацию Фрейда в нашу эпоху разума. Они напоминают, что Фрейд начинал карьеру в области неврологии и провел два десятилетия в изучении естественных наук. Они указывают на предпринятые Фрейдом в 1890-х годах попытки «создать психологию, которая стала бы естественной наукой», и подчеркивают пронесенную им через всю жизнь убежденность в том, что однажды его теории будут доработаны и усовершенствованы эмпирическими исследованиями нашей серой материи. Специалисты в области нейропсихоанализа опубликовали первый выпуск своего академического журнала в 1999 году, а год спустя провели первую конференцию. С тех пор все больше психоаналитиков задаются вопросом, что именно нейробиология может предложить их теоретическим и практическим изысканиям. Примирительные позиции были приняты одними из самых влиятельных ученых эпохи, в их числе Антонио Дамасио, Джозеф Леду, Джаак Панксепп, Вилейанур Рамачандран и, конечно же, Эрик Кандел.
Возможно ли, что Вулф ошибался, утверждая, что эра лития ознаменовала конец фрейдизма? Что могут предложить друг другу кушетка в кабинете психиатра и МРТ?
Фрейд считал, что на протяжении всей истории человечество испытало три серьезных «удара по своему самолюбию». Первый нанес Коперник, обнаруживший, что Земля вращается вокруг Солнца, и доказавший, что мы не находимся в центре Вселенной. Второй нанес Чарльз Дарвин, который с помощью своей теории эволюции показал, что мы вышли из животного царства и никогда не существовали отдельно от него. И наконец, третий нанес сам Фрейд (скромным он никогда не был), чей психоанализ показал, что человек "не является хозяином в собственной душе" ввиду воздействия бессознательного. В общем и целом, нейробиология поддерживает теорию Фрейда о третьем ударе. Идея обширного и мощного бессознательного является центральной концепцией психоанализа, которая, как говорят, подтвердилась с помощью компьютерного томографа.
Существуют и другие более конкретные объекты сближения теоретических позиций, особенно в отношении нашего понимания памяти. Кейси Шварц в своей работе «В просторах разума» (2015) анализирует предположения современных исследований в области воспоминаний о том, что долгосрочные воспоминания изменяемы, поддержав тем самым теорию Фрейда о динамичности воспоминаний. Психоаналитическая концепция подавления, когда постыдные или травмирующие мысли сдерживаются разумом и вытесняются в подсознание, представляется довольно причудливой. Но ее, как выяснилось, поддерживают науки о мозге — по крайней мере, частично. Когда мы находимся в экстремально стрессовой ситуации, опыт не проходит через формирующий нашу память гиппокамп, а регистрируется сразу в мозжечковой миндалине, так называемом центре страха, создавая то, что Леду в книге «Психоаналитичесая теория» (1999) назвал «бессознательной памятью».
Также существует множество областей фрейдистской теории, которые нейробиологи подтверждать не спешат. Фрейд во многом ошибался, причем самым нелепым образом. Очень немногие принимают хотя бы один из компонентов его идеи об эдиповом комплексе, согласно которой дети испытывают бессознательное сексуальное влечение к родителю противоположного пола. Ни один серьезный психолог не разделяет его мнения о стадиях психосексуального развития. Есть и другие важные вопросы. Центральный принцип психоанализа называется психическим детерминизмом — идея о том, что все без исключения психические и вербальные процессы, даже те, которые могут показаться случайными или незначительными, в действительности что-то да значат.
С другой стороны, современная неврология считает огромное количество теорий эфемерной когнитивной деятельностью и перцептивным мусором. (Фраза «оговорочка по Фрейду» используется в качестве саркастического замечания именно потому, что люди обычно не верят в то, что сказанное означает именно то, что подразумевалось.) Аналогичным образом, горячо оспаривается и центральная идея Фрейда о том, что «каждое сновидение — это психическое явление в полном значении этого термина». Почетный профессор медицинского факультета Гарвардского университета доктор Джон Аллан Хобсон и другие потратили не один десяток лет, утверждая, что сны — не более чем рандомизированные образы и конфабуляции, не имеющие ничего общего со значимыми бессознательными тайнами и утрированным исполнением желаний.
Одна из причин, затрудняющих анализ идей Фрейда каким-либо научным способом, заключается в том, что он бывал весьма убедителен как философ и культурный критик. В 1930 году — аж за 15 лет до того, как человечество стало свидетелем разрушительной силы атомной бомбы, — Фрейд в своей книге «Недовольство культурой» написал следующее:
«Ныне люди настолько далеко зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко могут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они знают это, отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их тревоги».
Эта идея кажется мне убедительной. Но мы не можем проверить ее достоверность с помощью изучения кровотока в мозгу. Правда в том, что вы можете потратить целый день на перечисление пунктов, по которым Фрейд был прав или неправ. Гораздо интереснее то, что хотя нейропсихоанализ всегда начинается с формальных описаний исследований, по которым ученые имеют в основном не противоречащие друг другу точки зрения, речь в данной области идет на самом деле не об этом. Наиболее важные из затрагиваемых ею вопросов имеют гораздо более глубокую природу. В дискуссиях нейропсихоанализ драматизирует напряжение между двумя основными способами мышления о сущности бытия человека: в качестве субъекта и в качестве объекта. Или, выражаясь языком немодного ныне дуализма, в качестве обладателя разума и в качестве обладателя мозга.
Наше представление о психическом функционировании всегда отражало представление и об улучшении оного. Человек эпохи неолита считал психические расстройства происками злых духов и пытался изгнать их, просверливая дырки в черепе. В Средние века меланхолический склад характера считался признаком избытка в организме черной желчи, поэтому человека лечили кровопусканием, слабительными, а иногда и сеансами экзорцизма. Тот же цикл обратной связи между схематизацией работы мозга и исцелением разума применим и к психоанализу. Заставляя людей лежать на кушетке в плохо освещенном помещении и говорить о детских травмах, Фрейд одновременно раскрывал структуру разума и искал способы его успокоения.
Сегодня мы живем в самом центре того, что некоторые ученые окрестили нейрокультурой, определяемой взятым как в общественном, так и в научном сознании курсом на понимание человеческой жизни как того, что Фернанду Видаль из Университета Барселоны назвал «бытием, а не просто наличием мозга». В этой связи современный психологический цикл обратной связи привлекает внимание своим материализмом. Причина, по которой находящемуся в депрессии человеку дают селективные ингибиторы обратного захвата серотонина (СИОЗС) типа Прозака, заключается в нашем восприятии эмоций как физического явления, требующего физического же вмешательства. Ваши собственные мысли в вашей собственной голове касаемо вашей собственной ситуации значения не имеют.
Этот грандиозный «натуралистический поворот в образе человечества», как описывает его философ Томас Метцингер из Университета Майнца в Германии, лежит в основе всего, начиная с медленной смерти религии и заканчивая стремительным возникновением непонятно каким образом связанного с религией трансгуманизма. Это также является причиной восприятия многими людьми психоанализа как чего-то нелепого, дилетантского и неэффективного.
И дело не только в медицинских рецептах. Наиболее выдающаяся современная форма того, что некогда называлось «терапевтическими беседами» — когнитивно-поведенческая психотерапия (КПТ) — имеет явно антифрейдистский подтекст. Мая старая психотерапевт, у которой на стене висело подписанное фото Фрейда, была специалистом в области КПТ. Она была хорошей женщиной и избавила меня от настоящей боли, но в плане КПТ мы не продвинулись дальше полумистических попыток докопаться до мрачных уголков моего сознания. В КПТ сущность и форма болезненных состояний разума в значительной степени игнорируются, а наводящий уныние или страх образ мыслей упрощается до состояния ошибочного алгоритма, привязавшейся надоедливой песни. То, почему именно вы считаете свою жизнь пустой и хотите умереть, значения на самом деле не имеет. Смысл в том, чтобы научиться анализировать и исправлять бесполезные модели мышления. Если представить психоанализ католической исповедальней, то КПТ больше похож на подушку для медитации или главу из Марка Аврелия. Основное внимание уделяется тому, как человек реагирует на мысли, а не более глубокому психическому значению, которое эти мысли могут нести.
В повседневной жизни дела обстоят схожим образом. Самоанализ выходит из моды, и очень редко современные представления о психическом самосовершенствовании основываются не на обращении к нашему физическому «я» из плоти и крови. Мы рассматриваем счастье, в чем бы таковое не заключалось, с физической точки зрения. Вы могли заметить, что нынче люди перестали просто «загорать» или «заниматься спортом»; теперь они «повышают уровень витамина Д» и «высвобождают эндорфины». Если вы поклонник медитации и ментальных практик, какие чувства вызывают у вас статьи о том, что происходит, когда в томограф кладут монаха? Вы едите лосось, но радуетесь ли вы тому, что поглощаете пресловутые жирные кислоты омега-3? Один мой друг недавно рассказал, что справился с депрессией благодаря палеодиете, естественному ритму сна, долгим прогулкам, множеству листовой зелени. Это, конечно, не Прозак, но принцип действия тот же: внешнее воздействие на физиологию с целью улучшения самочувствия. В романе Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (1932) создание «идеального средства» подразумевает полную ликвидацию нежелательных эмоций и погружение в перманентное состояние «лазурного блаженства». Воображаемый мир Хаксли — знаменитая антиутопия. Но как замечает персонаж романа Мишеля Уэльбека «Элементарные частицы» (1998): «обычно мир Хаксли объявляют тоталитарным кошмаром… но это просто чистейшее лицемерие. „О дивный новый мир" рисует нам рай». В каком-то смысле, рассматриваемая книга представляет собой идеальное логическое завершение современной эпохи, в которой интроспекция всецело заменяется идеально откалиброванным физиологическим вмешательством.
Психоанализ же основан на фундаментальном убеждении, что субъективный опыт является первичным, и что интроспекция — сама по себе мощная сила. Терапевтическая модель основывается, таким образом, на беседах. Которые ведутся на протяжении многих часов, а зачастую и лет. Исходная точка зрения психоанализа заключается в том, что разум имеет собственный ресурс, и если вы научитесь заглядывать внутрь себя с правильного ракурса, то сможете увидеть и схематизировать свой внутренний мир. Трансформации могут и не произойти — Фрейд однажды сказал, что целью разговорной психотерапии было «превратить невротические страдания в обычное недовольство», — но определенный эффект будет. Как говорит Хюствет, единственный вопрос, который нужно задавать при оценке психоанализа и его производных, «могут ли разговоры освободить человека от симптомов?» В основе лежит убеждение, что переработать внутренний мир способна одна лишь субъективность.
Напряженные отношения между науками о мозге и психоанализом аналогичны тем, что лежат в основе так называемой «трудной проблемы сознания»: кажущееся неразрешимым столкновение между объективным и субъективным восприятием реальности. Одержимость ценностью точки зрения от первого лица и стремление внедрить ее в нейробиологию — вот что действительно формирует фундамент проекта нейропсихоанализа. Как объяснил мне Солмс, нейропсихоанализ заинтересован не в долгой и замысловатой истории психоанализа, а в первоначальной философской позиции Фрейда, в которой смешаны уважение к естественным наукам и привилегированным отношением к разуму человека.
«Сам по себе психоанализ не важен, — сказал Солмс, цитируя самого себя при общении со студентами, — Он занимается важными вещами».
Солмс и другие увлечены исследованиями мозга, но несколько встревожены «элиминативизмом» — отказом от исследования убеждений, желаний и ощущений — таких мыслителей как Патриция Черчленд из Университета Калифорнии в Сан-Диего и Дэниел Деннетт из Университете Тафтса в Массачусетсе. Нейропсихоанализ поддерживает идео о том, что «есть вещи, которые можно узнать о природе психического аппарата с этой точки зрения, вещи, которые никогда не увидеть глазами, и неважно, сколь умело вы оперируете научными инструментами», как выразился Солмс в одной из своих работ 2011 года. Бóльшая часть современной науки о мозге, поведал мне Солмс, стеснена разумом, а главная цель нейропсихоанализа — положить этому конец.
По этой причине сам Фрейд для данной области важен меньше, чем то, что несут в себе его идеи. Я все задавался вопросом, к чему цепляться за Фрейда? Фигура он весьма противоречивая; настолько, что 1980-е и 90-е годы были отмечены настоящей войной, одной из сторон которой выступала целая команда мыслителей, движимых (как выразился историк науки Джон Форрестер в 1997 году) искренним желанием, чтобы Фрейд никогда не рождался или хотя бы чтобы все его работы и влияние стали ничем. И действительно, главной проблемой при написании данного эссе была невозможность отыскать хоть кого-то с бесстрастным отношением к психоанализу. Уверенность в том, что написанное мной разозлит некоторых читателей, не оставляет меня, когда я думаю о предстоящем просмотре комментариев. Нужно сохранять субъективность, думал я. Но почему бы не отказаться от сильно оспариваемого фрейдизма в пользу психотерапии Ирвина Ялома, который рассматривает основные жизненные проблемы с экзистенциалистской точки зрения? Почему бы не оценить по достоинству логотерапию Виктора Франкла, в рамках которой приоритет отдается нашему непременному желанию придать жизни смысл, или философскую традицию феноменологии, первый принцип которой — субъективность превыше всего?
В рамках нейропсихоанализа Фрейд символизирует тот факт, что, цитируя книгу «Фантомы мозга» (1998) нейробиолога Рамачандрана, законы психической жизни можно искать во многом так же, как кардиолог изучает сердце, а астрономом — движение планет. С клинической точки зрения, до Фрейда не существовало такого понятия, как терапия, в современном понимании этого термина. В романе Ялома «Когда Ницше плакал» (1992) наставник Фрейда Йозеф Бройер находится в недоумении, какой именно совет дать титулованному немецкому философу в трудный момент: «Не существует лекарства от отчаяния, нет докторов для души», — говорит он. Все, что может рекомендовать Бройер — лечебные курорты «или, может быть, обратиться к священнику».
После Фрейда, однако, докторов для души развелось в изобилии. А само врачевание начинается с человека и его уникального внутреннего взгляда на существование. Приверженность основным убеждениям Фрейда — что основанная на субъективности наука возможна и может помочь нам жить — это то, что поддерживает отталкивающийся от его наследия нейропсихоанализ. Как бы глубоко Фрейд не заблуждался, для Солмса и других влияние, известность и искренность того, к чему он стремился, говорят о том, что он все еще заслуживает интеллектуального почтения. Я думаю, доказать то, что сохранение идей Фрейда не стоит репутации, вполне реально. Но как сказал мне сам Солмс, «нам нужен не Фрейд, а ответственный подход к психической природе разума. И поскольку Фрейд провел в данной области наиболее тщательные изыскания, начать, как мне кажется, стоит именно отсюда».
Заманчивость идеи восстановления и сохранения субъективной точки зрения демонстрирует своего рода интеллектуальное двуличие в отношении нашей эпохи исследований мозга и томографов. Даже когда факты говорят о нашем желании полного физиологического контроля над «дивным новым миром», мир этот остается одной из самых известных литературных антиутопий нашего времени. По-прежнему существует страх перед идеей низведения нашего личного опыта в нишу видовой логики физиологии. Большинство из нас в глубине души хотят, чтобы первоочередное значение отдавалось внутреннему миру — нашим представлениям о себе и чувствам, связанным с тем, какую жизнь мы хотим вести, чего боимся и желаем. Психоанализ привлекателен отчасти потому, что делает человека богатым и загадочным для себя самого. Жизнь перестает быть учебником и становится романом.
Нам льстит мысль о том, что глубины нашего бытия напоминают изобилующие событиями греческие мифы. Представляя, что наши мечты наполнены смыслом, мы подогреваем врожденный нарциссизм. (Тот самый, который подталкивает сказать людям все, что мы о них думаем, и делает тех из них, что нам не подходят, бесконечно скучными.) Но здесь есть один важный момент: ни одна обобщенная теория не способна проанализировать разум даже одного человека, не говоря уже обо всех сразу. Рационализация самих себя приносит некое облегчения, уничтожает неопределенность; все измеримо и изменяемо.
И все же на каком-то уровне мы не хотим жить по законам одной только биохимии, такой же, как у семи с половиной миллиардов других людей. При таком раскладе что-то всегда теряется, даже если трудно сказать, что именно. Не зря же из всех гуманитарных наук меньше всего изменений претерпел как раз психоанализ. В работах Фрейда упоминаются «Гамлет» и «Макбет», а также «Фауст» Гете. Подобно психоанализу, гуманитарные науки (особенно литература) придают особое значение богатству жизни человека, а реальность воспринимают заселенной не объектами, а субъектами. Подобно психоанализу, гуманитарные науки часто изображаются находящимися в состоянии упадка, потерянными среди технократической обескровленности научной эпохи. Обе сферы функционируют за счет одного и того же инстинкта: истории, которые мы рассказываем сами себе, способны влиять на наш внутренний мир.
В этом противоречивом контексте нейропсихоанализ наседает, пытаясь дополнить исследования мозга опытом того, что значит появиться из такового. Чтобы нейронные объяснения отдали должное тому, о чем писал Владимир Набоков: «чудо сознания — это внезапное окно, которое выходит на солнечный пейзаж посреди тьмы небытия».
В книге «Болезнь как метафора» (1977) Сьюзен Сонтаг писала, что «популярность и убедительность психологии по большей части обусловлены ее сублимированным спиритуализмом: светским, внешне научным способом подтверждения первенства „духа" над материей». Фрейд был убежденным атеистом, которого откровенно раздражало то, что он назвал «океаническим чувством». Но сегодня вера в преобразующую роль интроспекции подразумевает объединение с концепциями личностной принадлежности, на которые духовные традиции ссылаются чаще современной науки. И духовность во всех своих мутирующих формах не умрет по той же причине, по которой будет жить и психоанализ.
Сейчас стало очень модно говорить о том, что сверхценного «я» не существует, и в своем роде эта идея дразняще освободительная, — но жить с этой мыслью чертовски трудно. Мозгу кажется, что наш взгляд на долгий путь от колыбели до могилы имеет огромное значение — и что калейдоскоп опыта постоянно сливается в одну странную яркую точку, на которую до сих пор навешивают устаревший ярлык «душа». Фридрих Ницше считал, что мы еще не пришли к настоящему атеизму и только-только поставили человечество на религиозный постамент. Можно ли винить нас? Наша главная религия — человеческая исключительность. Если мы действительно поклоняемся сами себе, то в некотором смысле сублимация, описанная Сонтаг, проявляется как своего рода двойной блеф, при котором материя считается первичной, но пронизанной чем-то еще.
Нейробиология есть чудо науки. Они нужны нам, и мы приходим от них в восторг. Я тоже интеллектуально двуличен, охоч до витамина D и кислот омега-3. В идеях Фрейда есть некое очарование, несмотря на то, что изначально они необоснованны. Я помню, как много лет назад провел 10 минут с изможденным работой семейным врачом, и тот отделался от меня, выписав рецепт на Золофт. Примерно в то же время я открыл для себя работы Альбера Камю, в которых принимается горько-сладкое величие жизни, и почувствовал, будто на плечо мне легла десница божья. Я не стал принимать Золофт и обнаружил, что новых способов восприятия мира достаточно, более чем достаточно. Наиболее значимые открытия моего внутреннего мира — Федор Достоевский, Джордж Оруэлл, буддизм, группа Tool — проникли в сознание в виде того, что я ощутил как чистую мысль, мысль, которую я впитал и спроецировал на реальность в качестве актера, существа, свидетеля. Уж не знаю, как эту сторону жизни можно поместить в нейробиологические рамки, но меня не покидает чувство, что попробовать все же стоит.
Оуэн — независимый журналист, пишет кандидатскую в Университете Британской Колумбии в Ванкувере. Также является ответственным редактором Misfit Press.
