В сентябре прошлого года, на фоне вспышки взаимных обвинений между США и Россией и закрытия дипломатических объектов, а также после проводившейся Соединенными Штатами на протяжении всего года интенсивной кампании по демонизации всего российского Центр политической философии Симоны Вайль организовал в Москве конференцию. Наша встреча состоялась в Институте социально-экономических и политических исследований (ИСЭПИ), московском исследовательском аналитическом центре. Участниками конференции стали русский философ Борис Межуев из Московского государственного университета и ИСЭПИ; Михаил Ремизов, президент аналитического центра «Институт национальной стратегии»; Леонид Поляков из ИСЭПИ; Дмитрий Дробницкий, ведущий комментатор по политическим вопросам издания «Взгляд»; Егор Холмогоров, известный публицист и обозреватель российского религиозно-националистического телеканала «Царьград» и ряд других видных российских ученых.
Перед участниками конференции, отражающей главную миссию Центра Симоны Вейль (Simone Weil), стояла цель изучить политические вопросы, разделяющие Россию и Запад, и тем самым найти пути выхода из нынешнего тупика. На конференции нас было человек 15 — как россиян, так и представителей стран Запада. Российские ученые, журналисты и ученые-аналитики в целом придерживались консервативных взглядов. А западная делегация, в состав которой входили профессора университетов, журналисты и писатели из Соединенных Штатов, Канады, Великобритании и Австралии, в идеологическом плане была более смешанной. Некоторые не возражали, если их называли консерваторами, а другие предпочли бы назвать себя «пост-либералами» или, возможно, «либеральными реалистами».
Мы начали наш разговор с вопроса: почему исчез смысл отношений между Россией и членами НАТО? Разговор — это форма человеческого общения, главным в котором является не сила оружия, а сила разума. Но сегодня слова ведущих политиков и экспертов, похоже, редко звучат в целях поддержания разговора. Фактически в них ощущается почти неприкрытая враждебность.
Исчезновение смысла отношений вызывает недоумение, если учесть, что и Вашингтон, и Москва взывают к мировому порядку, основанному на правилах. Но профессор Пол Робинсон (Paul Robinson), ведущий курс государственной политики и международных отношений в Университете Оттавы, объяснил на конференции, что эти две страны совершенно по-разному понимают эти правила и то, для чего они предназначены. По мнению России, сказал Робинсон, правила симметричны. Они действуют одинаково для всех сторон конфликта. А для Соединенных Штатов правила являются асимметричными, и их действие зависит от того, действует ли та или иная сторона «справедливо» или «несправедливо».
Эта двойственность, как утверждал Робинсон, обусловлена недавно появившейся идеей в отношении так называемой «теории справедливой войны». Традиционно в беспристрастной теории войны признается, что, независимо от того, кто виноват (или кто более виноват) в начале данного конфликта, правила фактического ведения этого конфликта должны быть одинаковыми для каждого участника. Объясняется это практическими соображениями: если правила распространяются не на всех, все будут их нарушать. Соединенные Штаты, по словам Робинсона, сейчас фактически отвергают такую симметрию. Согласно этой точке зрения, правила применяются в основном к тем, кто действует справедливо. Поскольку преступники, преследуемые полицией, должны сдаться и смириться с арестом, солдаты, ведущие несправедливую войну, должны сдаться тем, кто придерживается позиции правды, высоких моральных принципов.
Но кто должен определять, что справедливо и правильно, а что — нет? И что означает справедливость? По мнению Соединенных Штатов и их ближайших союзников, решать это должны либеральные государства — и именно потому, что концепция справедливости заключена, главным образом, в идее «соблюдения индивидуальных прав человека», исторически сформировавшейся на Западе. Исходя из этой теории, жертвы среди мирного населения, понесенные в ходе освобождения Мосула или Ракки Соединенными Штатами, были прискорбными, но оправданными, а жертвы среди мирного населения, понесенные в ходе освобождения Алеппо при поддержке российских войск, были с моральной точки зрения неприемлемыми. А поскольку Россия и Сирия понимают права человека не так, как США, ни та, ни другая, с точки зрения США, не могут быть «справедливыми даже в минимальной степени».
Короче говоря, и США, и Россия мыслят рационально, но согласно классическому подходу Аласдера Макинтайра (Alasdair MacIntyre), действуют они, исходя из различных рациональностей. Существует ли способ устранить эту разницу? Маловероятно, что Соединенные Штаты откажутся от своей либеральной логики. И точно так же маловероятно, что Россия откажется от своего собственного, более традиционного реализма, не говоря уже об ее отнюдь не индивидуалистическом гражданском мировоззрении.
Благодаря высказываниям Робинсона эта политическая проблема приобрела ярко выраженную философскую форму, что помогло выстроить остальную часть дискуссии.
Вероятно, достичь примирения между западным либерализмом и российским реализмом невозможно, и поэтому не следует даже пытаться это делать. В этом кратком и, возможно, слишком упрощенном изложении, заключается суть рецепта цивилизационного реализма, который предлагает Борис Межуев. Он не утверждает, что конфликт между цивилизациями неизбежен, хотя и признает, что разногласия по принципиальным вопросам касаются самой сути их отношений. Но Межуев считает, что лишь признав, насколько глубоки эти различия, мы сможем покончить с соперничеством и, наконец, насладиться стабильным сосуществованием по принципу «живи сам и давай жить другим».
Межуев признает, что Россия, безусловно, в культурном плане связана с Европой и другими странами Атлантического блока. Но никто не утверждает, что эти связи являются окончательными и определяющими. Ключом к достижению соглашения и сосуществования, по мнению Межуева, является преодоление неуместного морализаторства, требующего признать один образ жизни универсальным и исключительно самым гуманным. Разве более гуманно, более нравственно быть не россиянином, а европейцем? Нет, просто речь идет о двух разных экзистенциальных выборах. Украина имеет полное право быть с Западом, если ей этого захочется. Но она также имеет право не делать этого. Обе стороны, участвующие в гражданской войне на Украине, имеют «право» быть либо с Западом, либо не быть с Западом.
Чтобы разъяснить свою точку зрения, Межуев обратился к статье Адама Гопника (Adam Gopnik) «Мы могли бы быть Канадой» («We Could Have Been Canada»), опубликованной недавно в газете The New Yorker. В отношении революционной войны в США Гопник заявил, что выбор в пользу Англии был не более, но и не менее нравственным, чем выбор в пользу независимости. Кто может серьезно утверждать, спрашивают Межуев и Гопник, что те американцы, которые в 1775 году предпочли остаться с Англией, были безнравственными? В таком контексте понятие нравственности ситуацию отнюдь не проясняет.
С другой стороны, Межуев признал, что хотя отказ от морализма имеет решающее значение для создания стабильного международного порядка, он создает другие проблемы. Как, в частности, мы сможем избежать скатывания к какому-нибудь ницшеанскому релятивизму и отрицанию всяких нравственных принципов в международных делах? Разве при этом, так или иначе, не потребуется нечто универсальное? Ведь ни одна из сторон не захочет сидеть, сложа руки, во время очередного геноцида в Руанде. Но чем это «нечто» могло бы быть, если не правами человека?
Возможно, это является признаком того, что любой политический порядок рушится, когда высказывания Карла Шмитта (Carl Schmitt) начинают казаться умеренными. Но в своей работе «Понятие политического» (Concept of the Political) известный немецкий юрист и политический философ пишет: «Конфискация и монополизация слова „человечество" одним государством всегда имеет далеко идущие последствия для других стран, как например отрицание… человеческих качеств врага;… и предполагает войну, доведённую до самых страшных и бесчеловечных пределов». Похоже, в этом свете и Робинсон, и Межуев говорят о том, что абсолютная морализация политических разногласий, в том числе со ссылкой на концепцию «прав человека», может привести к непредвиденным последствиям. Когда человеческий конфликт станет бесконечным, безграничным — как по масштабам, так и по интенсивности. И конфликт этот может быть преодолен только за счет полной капитуляции одной стороны. Уверены ли мы в том, что действительно хотим поддерживать отношения с Москвой, оставаясь в заложниках этой логики? Понимаем ли мы хотя бы то, что именно это мы и делаем?
Логика, основанная на правах человека, может достаточно хорошо действовать в условиях либеральной цивилизации американского или западноевропейского типа. Но размышления Шмитта укрепили всех в едином мнении, достигнутом во время дискуссий в Москве. Намеренно или нет, но на практике такой порядок, основанный на правах человека, означает развязать США руки и предоставить им возможность применять силу без ограничений везде, где они сочтут нужным. Более того, взяв на себя роль арбитра по правам человека, имеющего возможность менять по своему усмотрению определение того, что является правом, Соединенные Штаты смогут оттеснять конкурирующие державы на периферию и постоянно делать из них объект нравственного порицания со стороны международной общественности.
Разумеется, в реальности такой порядок во главе с Соединенными Штатами может оказаться не хуже, чем различные другие варианты — например, глобальное доминирование определенного порядка, который может быть еще хуже; или постоянная война (холодная или горячая) между конкурирующими цивилизационными «блоками», представляющая собой антиутопическую перспективу, которую пророчат современные агрессивные реалисты. А нет ли чего-то получше?
Один из ответов, которые предлагают русские — цивилизационный реализм, заключающийся в том, чтобы фактически позволить Западу быть Западом, а России — Россией. Он означает признание того, что Россия и Запад за годы после окончания холодной войны начали развивать свои общества на основе двух отдельных порядков. И что прагматическое сотрудничество между ними лучше, чем попытка любой из сторон навязать свой общественный или политический порядок другой стороне.
Например, Михаил Ремизов, говоря о Западной Европе, утверждает, что она оторвалась от своих корней, связывавших ее с христианством, и является воплощением современности. Его постмодернистский, постнациональный проект ориентирован на права, на отдельных людей и на раскрепощение личности. У российского государства, утверждает он, не должно быть и нет никаких поводов оспаривать этот проект. В ходе диалога с Робинсоном он сказал, что «видит Россию не как сверхдержаву, которая, как в советские времена, противостоит западному миру и собирает свой собственный мир, а как мятежную провинцию глобальной империи». Глобальная империя здесь означает, конечно же, либеральный порядок возглавляемый Америкой. Вопрос заключается в том, насколько терпимой эта империя может на самом деле быть по отношению к таким мятежным провинциям?
Ответ, возможно, связан с тем, насколько велики амбиции этих провинций-«отступников» и какую угрозу они представляют для идеологического единства основных территорий империи — то есть, для современного Евроатлантического мира и его объединяющего принципа прогрессивного либерального глобализма («нового атлантизма» в терминологии Ричарда Саквы (Richard Sakwa) из Кентского университета). Поскольку этот вопрос касается современного мира, наверное, важно, что во время конференции в Москве Егор Холмогоров подчеркнул, что российские интеллектуалы консервативных взглядов, занимающиеся вопросами внешней политики, по сути являются изоляционистами или во всяком случае ориентированы на внутренние факторы. По его словам, это особенно касается таких известных личностей, как ныне покойные Александр Солженицын и Вадим Цимбурский. Даже многими демонизируемый российский публицист, ультраправый ярый националист Александр Дугин «по сути» является изоляционистом, заявил Холмогоров, добавив, что концепция Дугина о сухопутных державах, противостоящих морским державам, во многих отношениях «возможно, абсурдна», но даже здесь он подчеркивает, что четко обозначенные границы между ними должны соблюдаться.
Об этом мы слышали в Москве. Судя по всему, в Вашингтоне сейчас всех интересует, насколько можно верить таким заявлениям. В конце концов, как ответить на упреки в том, что таким заявлениям нельзя верить? Для трезвого и непримиримого реалиста стремление расширить сферу своего влияния основано не на философских убеждениях (независимо от того, притворные они или искренние), а на реальности существования международной анархии.
Но, может быть, это связано с неправильной постановкой проблемы. Как изящно выразился внешнеполитический обозреватель журнала The Nation Джеймс Карден (James Carden) в докладе, представленном на конференции в его отсутствие, наше поколение — не первое в мировой истории, которое живет в условиях международных разногласий по основополагающим политическим принципам. Так жили и другие поколения, и они сумели сохранить относительный мир и стабильность в мире. Разве не в этом заключается суть дипломатии?
Возможно. Но, как объяснил Карден, в своем отношении к России Америка давно перестала руководствоваться стремлением к урегулированию разногласий дипломатическим путем. Вместо этого, утверждает он, Вашингтон проявляет к России «враждебность, причиной которой является несостоявшийся проект либерального культурного империализма».
Карден лично не возражает против американской политики идентичности. Более того, он «нисколько не возмущен решением, принятым Верховным судом США по делу Обергефелл против Ходжеса, согласно которому все штаты обязаны выдавать брачные свидетельства всем однополым парам, а также признавать такие свидетельства». Он считает, что на национальном уровне политика в области идентичности дала заметные положительные результаты, имеющие значение для представителей американских меньшинств. Однако его беспокоит то, что, решив перенести требования политики идентичности в сферу отношений с остальным миром, и особенно с Россией, США позволили «стремлению к социальной справедливости» свести на нет любую ответственную и рациональную внешнюю политику.
Демонизация России в связи с ее нарушением норм американской политики идентичности впервые в качестве тактики началась в годы президентства Обамы, задолго до событий на Майдане в Киеве. Энтузиасты смены режима заметили, что политика идентичности может стать для них полезным инструментом. Именно тогда американские СМИ и другие элиты начали превращать в громкое событие каждый случай, когда России не удавалось урегулировать свои внутренние дела таким образом, чтобы это устраивало американские СМИ и внешнеполитические элиты. Наиболее заметным был случай с группой Pussy Riot.
С тех пор перечень грехов, приписываемых России и ее лидерам, растет в геометрической прогрессии, превращая Владимира Путина в мирового лидера ультраправых. Но какое отношение это имеет к формированию внешней политики США? Карден сослался на ученого-дипломата Джорджа Кеннана (George Kennan), который однажды заметил, что «моральные обязательства правительств — это не то же самое, что моральные обязательства личности». Он осудил «искусственность склонности к морализаторству», под которой он подразумевал «демонстрацию взглядов, поз и риторики, благодаря которым мы кажемся благородными и альтруистичными в зеркале нашего собственного тщеславия, но которые не имеют никакого смысла, когда речь идет о реалиях международной жизни».
Это послужило Кардену ориентиром, позволившим ему найти в самой либеральной традиции альтернативу этому «либерализму культурной войны». Примечательно, что ученый из Принстонского университета Ян-Вернер Мюллер (Jan-Werner Muller) определил школу здравого либерализма холодной войны, представителями которой помимо прочих являются Исайя Берлин (Isaiah Berlin) и Раймон Арон (Raymond Aron), для которых главным было не столько достичь лучшего, сколько избежать худшего. В отличие от сегодняшней политики идентичности применительно к международным отношениям этот вид либерализма холодной войны «боится» амбициозных программ и утопических проектов. Он основан на осторожности, которая выгодно отличается, по мнению Кардена, от «высокомерной самоуверенности наших новых либералов культурной войны».
Это согласуется с концепцией Симоны Вейль, которую та считала ключевой и которую тесно связала с христианской идеей предела допустимого. Для Вейль философия греков и христианская философия были одинаковы в том, что касается понимания центральной роли предела допустимого, его глубокой символической важности, обобщенной греками в слове «хубрис» и христианами — в слове «гордыня». Представителям более древней, менее позитивистской и более классической школы реалистов была также хорошо знакома эта концепция предела допустимого, а также с ее противоположность — хубрис или гордыня.
Так значит ли это, что проблему западной дипломатии (какой бы она ни была) следует искать далеко за пределами ее непосредственных разногласий с Россией? Что она кроется в прежнем крушении (некоторые могли бы сказать, в преднамеренном уничтожении) авторитета именно тех источников классической и христианской мудрости, которые когда-то предупреждали тех, кто проводит внешнюю политику США, о безграничных амбициях, являющихся сокровенной, личностной составляющей перманентной революции политики идентичности?
Как заметил профессор политологии университета штата Род-Айленд Николай Петро (Nicolai Petro), даже среди так называемых «консерваторов» внешняя политика США консервативна только в номинальном смысле. Для Петро консервативная внешняя политика должна быть ориентирована на реализм, который предполагает отказ от навязывания западных стандартов секуляризма и идеологического морализаторства повсюду. А что, если «морализм» — это именно то, олицетворением чего на Западе мы сегодня являемся? По мнению Петро, это, возможно, объясняется расширением собственной идентичности Запада. Мы начали считать глобализацию синонимом вестернизации. Следует подумать над тем, как избавиться от этой привычки — стать более открытыми, терпимыми, более способными учитывать идеи остального мира.
Почти наверняка этот подход является правильным. Но сразу же становится ясно, насколько трудно это будет сделать. На протяжении почти 40 лет либерализм воспринимался во всем мире как главное решение любого конкретного политического вопроса на Западе. Однако по ухудшению наших отношений с Россией мы видим, что, когда речь идет об установлении мирных отношений между государствами, либерализм фактически является частью проблемы.
Именно об этом говорил Ричард Саква, выступая с широкой критикой того, что он, как всем известно, называет либеральным «монизмом». Несмотря на заявления об «открытости», либерализм в своем современном западном воплощении становится настолько автономным, что скоро станет закрытым. Вместе с такими мощными конструктами, как «либеральный миропорядок», глобализация (слово, которое пришло в общий обиход только после падения Советского Союза) направлена на обезличивание, размывание характерных особенностей политического пространства и радикальное сужение рамок плюрализма.
Альтернативу этой обеспечивающей однородность (и по сути имперской) политической логики можно найти, считает Саква, в диалогическом подходе, связанном с деятельностью русского критика творчества Достоевского и теоретика Михаила Бахтина. Персонажи Достоевского со временем меняются и зачастую меняются непредсказуемо — именно в результате разговоров друг с другом. Они воспроизводят (и сегодня это является важным политическим уроком для Запада) тот вид взаимоотношений, разговора, в ходе которого обе стороны говорят и слушают, и учатся.
Несмотря на то, что модель либеральной глобализации является аксиоматической и аксиологической (в том смысле, что в ней уже известны ответы), диалогический подход трансцендентен в смысле ориентации на горизонт, который никогда нельзя ни заранее определить, ни в полной мере обозначить. В случае с Россией этот горизонт имеет духовный, сакральный характер.
Межуев вернулся к этой теме во втором докладе. Россия, по его словам, разделяет с США и Западом идею о наличии «особого статуса», особого будущего. Подобно русским философам Николаю Бердяеву и Владимиру Соловьеву Межуев считает, что есть такое понятие, как русская идея, которая в первую очередь является идеей христианской. Вдохновленная этой идеей литература предлагает нам потенциальный выход из нынешнего тупика. Это приводит вновь к Достоевскому, «Братья Карамазовы» которого, по словам Межуева, были последним явно православным романом в русской классической литературе — до появления в 1957 году «Доктора Живаго». Но, как и Симона Вейль, Пастернак не смог принять Ветхий Завет, поскольку в нем заключена идея «избранности». По мнению Межуева, избранность в библейском смысле следует воспринимать как тайну, но цивилизация, которая заявляет о своей «избранности», неизбежно скатывается в сторону аморализма, отказа от нравственных принципов.
По этой причине Межуев говорит, что его собственный цивилизационный реализм не следует по ошибке воспринимать как пркрытие цивилизационного шовинизма. Напротив, в этом реализме, вдохновленном произведениями русского классициста и геополитика Вадима Цимбурского, для которого гордыня была ключевым понятием, особый акцент сделан на идее предела допустимогои отказе от крайностей в виде гордыни. Поскольку это — христианская цивилизация, Россия должна смиренно признать, что в мире существуют различные цивилизации. Вполне возможно, что русская цивилизация чудесным образом имеет особую связь с тем, что она, по крайней мере, считает универсальными истинами. Но не в правилах Москвы навязывать это миру, который к этому не готов и не желает этого. Распространение на основе взаимности этого принципа на отношение Запада к либерализму, говорит Межуев, является нашей единственной надеждой избежать надвигающейся новой холодной войны.
В этот момент Ремизов расширил тему дискуссии и обратился к принципам политической организации. Он тоже считает, что христианство занимает центральное место в понимании России. Оно не является неким культурным украшением. Но разногласия России с Западом в такой же степени продиктованы и разным отношением к современности. В частности речь идет о растущем неприятии Западом национальной формы государства, которая была нормой в западной политике — по крайней мере со времен Французской революции. И если Запад, будучи постмодернистским и либеральным, отошел от идеи нации, Россия сейчас вступает в современность в его классическом смысле: ее национальное самосознание достигается не в результате социального заказа, а через понимание наличия общего наследия. Этот процесс по своей сути консервативен, поскольку он ставит в центр внимания не права человека, которые относятся к отдельным лицам, а общее наследие, которое принадлежит гражданам общей республики. Это общее наследие требует, чтобы мы, как члены страны/сообщества, сотрудничали друг с другом, говорит Ремизов. Идея империи, по мнению Ремизова, противоречит самой возможности существования такой страны, для которой сами ощущение и реальность сообщества являются его сутью. Россия выступает в мире, как результат, как противоположность обезличивающей силы глобализации, которая разрушает, размывает нацию.
Доклад Адриана Пабста (Adrian Pabst) был представлен в заключительный день конференции. Либерализм, по словам Пабста, профессора Кентского университета в Англии и убежденного «пост-либерала», испытывает глубокий самогенерируемый «мета-кризис. В либеральных государствах, и особенно в Соединенных Штатах и Великобритании, либерализм подрывает основы экономики и культуры, от которых зависит его существование. Не обращая внимания на эту динамику, западные элиты прониклись идеей «конца истории» и прогрессивно-неоконсервативной утопической концепцией мира без границ, приближающегося к западному варианту либеральной рыночной демократии как «окончательной форме власти людей».
Но такая система больше не является устойчивой. Хотя либеральная модель имеет множество достоинств, и полностью осуждать ее не следует, ее слабыми местами являются не только экономика и политика, но и культура. Из-за того, что она сосредоточена в основном на правах человека и различных личных свободах, говорить о взаимных обязательствах и общей идентичности практически не приходится. «Свобода выбора» в наибольшей степени относится к богатым и могущественным, которые в мобильном постоянно меняющемся мире чувствуют себя как дома. Люди, для которых важны их культурные традиции и чувство причастности, сплоченности, оказываются на «задворках истории», поскольку эти сокровенные понятия отметаются во имя прогресса. Либеральная глобализация, как правило, способствует развитию той низкосортной культуры США, которая доступна для всех, но разрушает и всеобщую высокую культуру, и культуру местных народов.
Альтернативой является ни шовинистический национализм, ни абстрактный космополитизм, утверждает Пабст. Он называет это «пост-либерализмом». Он предполагает переход от свободного либерального рыночного капитализма к экономической справедливости, а также к взаимовыгодным отношениям и расширению социальных целей. Пост-либерализм предусматривает переход от безудержного индивидуализма и централизованного, навязываемого эгалитаризма к социальной солидарности и более братским, взаимовыгодным отношениям. В политическом плане он свидетельствует о переходе от политики меньшинства, привилегированного класса, и исключительной групповой идентичности к политике большинства, основанной на балансе интересов и общей социальной идентичности. Он также означает переосмысление международного порядка.
Несмотря на то, что Эдмунд Берк (Edmund Burke)снискал репутацию косного консерватора, его политические идеи в данном случае оказываются удивительно полезными, утверждает Пабст. Сегодня устоявшийся либеральный порядок — это устаревший режим. Но в отличие от правых радикалов и левых революционеров, которые полны решимости свергнуть этот строй, Берк говорит о политике, которая позволяет избежать и возврата к революции, и сползания в ультралиберальный центр (от Клинтона до Кэмерона). С точки зрения конкретной политики его концепция как раз предполагает, чтобы мы действовали на основе истинного полемического политического диалога в наших собственных политических сообществах. Но для этого необходимо (вновь) осмыслить характер, проникнуться духом диалога во имя общего блага, отказа от революции и смиренного и реалистичного отказа от крайностей и гордыни, которые необходимо будет перенести на наши отношения с остальным миром, включая Россию.
Наконец, говорит Пабст, в нашей концептуальной основе должно быть место и для политической концепции релятивизма, который способствует таким взаимоотношениям, такому диалогу, которые не является ни иерархией, ни простым равенством. Это — форма политического понимания, благодаря которому взаимные обязательства воспринимаются как нечто более важное и более священное, чем права человека.
Для нас, организаторов Центра Симоны Вейль, абсолютно ясно, что, независимо от того, работает ли человек в модных московских кругах, в Вашингтоне, или, если уж на то пошло, в штаб-квартире Google, оспаривание либерального, основанного на правах человека порядка не поможет снискать популярность. Любого, кто поднимает подобные вопросы, назовут консерватором, и это не будет комплиментом. Мы говорим: давайте смиримся с оскорблением, но откажемся от привычного определения.
Консерватизм — это не мелочный и злобный национализм. Нельзя сказать, что консерватизм — это раздражительность, самоуверенность или отказ говорить с другой стороной. Консерватизм не имеет ничего общего и с неоконсерватизмом, этим сочетанием идеологического либерализма и извращенным пониманием Фукидида, которое вызывает всепоглощающее желание завоевать мир, чтобы сделать его либеральным.
Нет, истинный консерватизм глубже всего этого, содержательнее и рассудительнее. Наш московский разговор раскрыл некоторые грани консерватизма, в основе которого лежат традиции философии и практики (в том смысле слова «практика», каким его понимает Аласдер Макинтайр). Если мы примем этот консерватизм, основанный на диалоге и идее отказа от крайностей и гордыни, мы найдем в себе смелость привлечь Россию к разговору. И такое же стремление найти в себе смелость, решиться выйти из своей скорлупы и заговорить друг с другом, продемонстрировали наши российские коллеги-«консерваторы».
Это говорит о том, что есть основания для надежды. Но те на Западе, кто настроен против такого диалога и против перспективы открытости, сильны и неуступчивы. Поэтому не стоит тешить себя иллюзиями — перед нами стоит огромная и крайне сложная задача.
