Сентябрь 2016, Донецк, территория сепаратистов
Третий день пребывания в сепаратистской Донецкой Народной Республике, существование которой официально не признает даже Россия. Из гостиницы, переполненной агентами, я переселился в частную квартиру на Университетской улице (где-то между центром Донецка и разрушенным аэропортом).
Район сотрясается от бомбардировок из тяжелой артиллерии. Взрывы в основном раздаются со стороны близко проходящей линии фронта в пригороде Донецка, но иногда слышны и недалеко от нашего заброшенного квартала, где живет несколько сотен жителей.
По Минскому договору — 2, обе стороны обязаны отказаться от применения этого типа оружия. Минские мирные договоренности должны были стать дорожной картой для приведения региона к миру, и за их соблюдением следят наблюдатели из ОБСЕ. Они живут здесь, в Донецке, в своей гостинице в центре. И сейчас они должны слышать бомбардировку так же хорошо, как и я. Но ОБСЕ следит за соблюдением перемирия только до шести. В полседьмого у них бывают пресс-конференции. А бомбардировки регулярно начинаются в восемь и продолжаются всю ночь. И так каждый день.
Сейчас пол-одиннадцатого вечера, и на улице ни души. Через 30 минут начнется комендантский час, и до утра нужно запастись лекарствами, водкой и сигаретами.
Октябрь 2016, Донецк, территория сепаратистов
Вместе с Красным крестом мы едем раздавать гуманитарную помощь в прифронтовые области. Утренний брифинг: гуманитарный работник из Боснии советует мне держаться к нему как можно ближе.
— Главное, без глупостей. Ходи только по асфальту. Не наступай на траву или в глину. В жилой зоне полно мин. Если надо в туалет, то меня не стесняйся. Все лучше, чем потом отскребать тебя от асфальта, как недавно.
— А что было недавно?
— Какой-то местный алкоголик. В селе есть маленький магазин, и каждое утро там стоит очередь за свежим хлебом. Он попытался обойти очередь через парк, но ночью кто-то там заложил фугас. И от человека остались только куски мяса.
Октябрь 2016, после полудня, Стыла, территория сепаратистов
Село находится у самого фронта, менее чем в 50 километрах от Донецка. При Советском Союзе здесь был богатый колхоз. Сегодня село входит в категорию населенных пунктов «несильно пострадавших от военных действий». Молодежь уехала. Перед администрацией гуманитарный конвой ожидают одни старики. С грузовика им раздают пакеты с продуктовыми пайками и гигиеническими принадлежностями.
После раздачи помощи сотрудники фиксируют ущерб, нанесенный бомбардировками. Местная жительница Сафира Изаковна (греко-еврейского происхождения, лет 50) просит задокументировать ситуацию ее семьи. При осмотре на месте мы узнаем, что ее семья вот уже две зимы пережила в сарае во дворе без воды и канализации. Отец (86 лет) получил тяжелое ранение позвоночника от разрыва ракеты.
В их доме жить нельзя. С улицы кажется, будто шрапнель лишь слегка попортила фасад, но внутри обвалилась целая часть несущей стены, и потрескались перегородки. По словам осматривающего их дом сотрудника, это обычный результат воздействия взрывной волны после разрыва ракеты класса «Град».
Местные говорят мне, что военных в форме и других вооруженных людей тут никто не видел уже давно. Здесь нет никаких военных целей, и все равно с украинской стороны село постоянно обстреливается из тяжелой артиллерии.
Октябрь 2016, донецкий аэропорт, территория сепаратистов
Аэропорт — самый разрушенный объект на территории, где ведется война, и уже превратился в ее символ. Люди из Донецка отказывались брать меня сюда из-за большого риска для моей безопасности. Все, кроме одного. Французский доброволец Эрван Кастель, когда-то служивший во французском спецназе, теперь помогал создавать пророссийские отряды из иностранцев на Донбассе. Сегодня он работает в Донецке проправительственным журналистом. В ответ на мою просьбу он только пожал плечами и добросердечно рассмеялся: «Почему бы и нет».
Оставив позади современную, но заброшенную железнодорожную станцию, мы входим в Зону. Она начинается с улочек, на которых — сады и заброшенные дома. Кое-где здесь по-прежнему живут люди: женщина метет двор перед воротами, а двое парней тащат третьего, огромного как боров и мертвецки пьяного. Вдалеке раздается непрестанная стрельба из автоматов и минометов.
Чем дальше мы идем, тем больше вокруг сгоревших домов. Стены и заборы испещрены дырами от осколков и шрапнели. Француз утверждает, что украинцы бомбардировали эти места белым фосфором и ракетами «Град». Почему они стреляли по жилым кварталам? Эрван пожимает плечами. «Грады» иногда дают сбой, и ракеты падают где попало.
Немного другое объяснение дала в 2014 году Джоанн Маринье из организации «Амнести Интернейшенл». Она считает, что «жилые кварталы пострадали от обстрелов украинских сил, которые вели огонь из аэропорта, поэтому сепаратисты несут за это часть ответственности, поскольку они размещали свою артиллерию в жилых зонах и наносили оттуда удары, а это явное нарушение международного военного права». Маринье лично видела артиллеристские батареи сепаратистов всего в нескольких метрах от жилых многоэтажных домов. Это свидетельство подтверждают мои гражданские респонденты на территории мятежников.
Мы прошли жилую зону. В аэропорту — ни души. Мы идем по поломанному асфальту, покрытому пустыми гильзами. Тяжелейшие бои продолжались более четырех месяцев. Наконец, мы останавливаемся в ста метрах от здания аэропорта, почти полностью разрушенного и пропитанного кровью более тысячи жертв с обеих сторон.
Справа — Новоигнатьевское кладбище и Иверский женский монастырь, который когда-то был исторической гордостью Донецка. Сегодня надгробья разбиты осколками, а от монастыря остались одни руины. Дальше идти нельзя: мы и сейчас уже удобная мишень для снайперов, и только вопрос времени, когда мы станем целью для украинских дронов.
Эрван обращается ко мне с просьбой. Он хочет, чтобы я его сфотографирвал. «Я хочу как-нибудь красиво. Моя мать в больнице, и я хочу отправить ей хорошую фотографию, чтобы она видела: со мной все в порядке». Эрван показывает на куст диких роз и позирует рядом. За этой композицией виден разрушенный монастырь с провалившейся крышей и невероятный хаос вокруг.
«Эрван, ты уверен, что твоя мама обрадуется такой фотографии?» Эрван расплывается в улыбке: «Моя мама обожает розы». Я беру фотоаппарат и нажимаю кнопку. Через пару секунд по нам начинает стрелять миномет. Выстрелы становятся все точнее, и мы убегаем.
Октябрь 2016, Петровский район, территория сепаратистов
В фронтовую зону меня сопровождает проводник из армии Донецкой Республики. Незамеченными мы добрались на обшарпанной маршрутке вместе с местными. Они живут буквально у первых боевых окопов. Петровка — выступающий пригород Донецка, скорее, село, чем город. И здесь находится одна из самых горячих точек на фронтовой линии.
Автобусная остановка повреждена шрапнелью. Недалеко находится небольшой магазинчик, обложенный мешками с песком. Перед ним стоит группа военных в очереди за пивом. Каждый покупает по две бутылки, чтобы одну выпить стоя прямо перед магазином, а вторую кладут в карман. Самый молодой из них взваливает на плечи легкий пулемет, и они уходят, двигаясь спиной вперед, в окопы, которые находятся всего в нескольких сотнях метров.
Петровка тоже почти уничтожена бомбардировками. Некоторые частные дома уже превратились в руины, и улицы совершенно опустели. Приближаясь к боевым позициям, мы проходим мимо входа в старый подземный бункер времен Второй мировой войны. Перед входом горит костер, а перед ним сидит несколько замерзших старушек, которые варят суп. «Ребята, немножко картошки не найдется?»
В рюкзаке у меня гектолитры водки и пива, а также блок сигарет для солдат. Я смущенно кручу головой. Взять картошки для местных мне в голову не пришло. Бабки смеются, мол, ну ничего, у кого-нибудь найдется. На этой улице их разрушенные дома, которые им пришлось покинуть из-за бомбардировок. Но уезжать они все равно не хотят, поэтому живут в подземном бункере.
Когда мы уходим от них, одна спрашивает, остались ли еще в близлежащей посадке российские солдаты. Мой проводник в форме явно колеблется, ведь Россия по-прежнему отрицает участие своих солдат в войне на Донбассе.
— Какие российские солдаты, бабушка?
— Ну те, которые тут недавно были.
— Я ничего о них не знаю, бабушка. Не было никого.
Октябрь 2016, после полудня, Петровский район, территория сепаратистов
В бункере противовоздушной обороны царит порядок. Здесь тепло и уютно. Мы находимся на территории разрушенной шахты во фронтовом тылу армии Донецкой Народной Республики. За забором начинается «ничья земля», так называемая промзона, а потом, через несколько сотен метров, лежит городок Марьинка, подконтрольный украинской армии. Вход в бункер — из подземного помещения, в котором стоят бронетранспортеры. На них никто не ездит, но в случае необходимости можно в них залезть и под защитой нескольких этажей пережить даже самую жестокую бомбардировку.
В жилом помещении бункера полно ручного оружия, а в следующей комнате располагается архив. Там лежат сотни документов и отчетов с тех времен, когда шахта добывала уголь и кормила весь городок. Сегодня на покрытых пылью бухгалтерских книгах лежат шлемы и боеприпасы, шесть ракет «Игла-2» и легкий пулемет РКМ. «Вот какая библиотека у нас», — довольно усмехается местный солдат Саша в пропитанной потом камуфляжной майке, открывая бутылку водки «Свобода».
Первая волна обстрелов начинается после девяти, и, судя по сопровождающим ее звукам, они ведутся из Марьинки, которая находится под контролем украинцев. Снаряды 82- и 120-миллиметровых минометов, дальность которых достигает восьми километров, и которые согласно Минским договоренностям-2 должны находиться как минимум в 15 километрах от линии фронта, разрываются на расстоянии 300 метров от нас ближе к жилой части города. Потом минометчики прицеливаются точнее, и нас накрывает новая волна взрывов уже в 100 и даже в 50 метрах от нас.
Мы стоим в подземном помещении рядом с транспортерами и курим. После первого взрыва мы убегаем в бункер и закрываем дверь. Вскоре раздается взрыв, который сотрясает все вокруг. Стену и бронированную дверь осыпает дождем шрапнель. Потом на украинский удар со стороны Донецкой Республики отвечают стрельбой из бронебойных орудий и минометов. Артиллерийские залпы и типичные короткие залпы зенитной установки Зу-23 слышны до раннего утра. Мы спим обутыми и одетыми, и у каждого солдата рядом на кровати лежит зараженное оружие.
Утром мы видим еще более разрушенный двор шахты, чем прежде. Недалеко от входа в землю вошел неразорвавшийся 82-миллимитровый снаряд, а вокруг — свежие воронки. Жилой застройке, которая начинается приблизительно в 150 метрах от военных объектов, ночью тоже досталось. От взрывов пострадало еще больше частных домов и крыш. Солдаты предполагают, что украинцы хотели уничтожить находящийся неподалеку трансформатор, который стоит между четвертым и первым воинскими подразделениями.
Место, где сидели старушки у подземного бункера, очень пострадало, и что с ними случилось, я не знаю. Вечером мы уходим в другой сектор.
Март 2017, Марьинка, территория, подконтрольная Украине
С минометного обстрела Петровки прошло пять месяцев. Я стою в нескольких сотнях метрах от села, уже на украинских боевых позициях. Именно отсюда в октябре по нам стреляли из минометов. В вечернем тумане вдалеке проглядывают искусственные насыпи из пустых пород, и где-то среди них находится бункер противовоздушной обороны сепаратистов в Петровке. Где-то там — солдат Саша и шахтенный архив, полный оружия.
Тогда пророссийские солдаты с огромной ненавистью и страхом говорили о добровольческих отрядах украинского «Правого сектора» (запрещенная в России организация — прим. ред.), полувоенной организации, которая начала вооруженное сопротивление пророссийскому правительству на киевском Майдане и до сих пор воюет в окопах Донбасса.
Один из членов организации как раз стоит передо мной. Боец «Правого сектора» заряжает обойму калашникова и молча берет у меня сигарету. Мы все в напряжении: недалеко раздается стрельба, и через несколько метров начинается минное поле промзоны, «ничья земля».
Не знаю, что бы случилось, если бы я рассказал моим сопровождающим, что несколько месяцев назад я обедал на другой стороне фронта. С такими же людьми, как они, с теми, с кем вот уже четвертый год они пытаются свести счеты. Те, кто по ту сторону, были уроженцами Донецка, и они были уверены, что им противостоят фашисты, которые насилуют и убивают их детей. Солдаты вокруг мены никакие не фашисты. Это двое 20-летних парней, бывший служащий средних лет и учитель. Все они убеждены, что там, по ту сторону, с ними воюет российская армия.
Еще один вывод после визита в оба враждующих лагеря на том же фронтовом отрезке: пророссийские сепаратисты и Украина одинаково нарушают условия Минских договоренностей, международных соглашений и военное право. Украина ведет систематические бомбардировки жилых кварталов, и сепаратисты делают то же самое и, кроме того, постоянно используют эти районы в качестве живого щита для артиллеристских ударов. В результате здесь, в Марьинке, жилые дома и кварталы уничтожены так же, как в Петровке (какими я видел их полгода назад).
При этом в каждый новый приезд на Донбасс заметно, что постепенно сокращается количество столкновений и артиллеристских ударов. Уже не ведутся ожесточенные бои, нет побед и поражений. Тем не менее, солдаты умирают из-за бездумных бомбардировок каждый день. Высокопоставленные военные с обеих сторон во время доверительных бесед признаются, что подобные удары почти всегда являются следствием самоуправства местных командиров и не имеют отношения к боевой стратегии или конкретным целям. Редко когда эти удары скоординированы со штабом командования.
Как добавляет врач украинского военного госпиталя, больше всего жертв бывает в государственные праздники. Бомбардировки в эти дни становятся своеобразным подарком, который отправляет враг в виде погибших и тяжелораненых.
По пути из Марьинки меня охватывает грусть и депрессия. Следующие два дня я не могу работать, избегаю людей и отказываюсь есть. Солдаты стучат по лбу и шепчутся, что я двинулся.
Март 2017, Константиновка, территория, подконтрольная Украине
Мне был необходим отдых от войны. Сегодня впервые за целую неделю я досыта наелся и помылся. Константиновка находится в 18 километрах от линии фронта. Украинские журналисты назвали ее самым депрессивным городом на Украине. Здесь есть неработающая фабрика, железнодорожная станция и бесконечные ряды заброшенных многоэтажных домов.
Гостиница называется «Европа», а моя комната — «свадебные апартаменты». Здесь все белое: стоит огромная белая кровать, и над ней висит изображение молодой пары. На кровати лежат два полотенца, сложенные в виде лебедя. Из окна свадебных апартаментов видна помойка и покосившиеся гаражи.
Март 2017, военная база в Новогородовке, территория, подконтрольная Украине
Среди солдат по обе стороны бытует немало легенд. Часто их подтверждают вымышленным продуктом их собственной пропаганды. У пророссийских солдат легенд намного больше, и они абсурднее, чем украинские. Например: в донецком аэропорту за Украину якобы воевали американские солдаты, а миссия ОБСЕ помогает украинцам наводить артиллерию на их боевые позиции.
При этом у донецких и луганских сепаратистов есть интернет, и солдаты и мирные жители могут получать информацию из более критически настроенных источников, нежели их собственные СМИ, контролируемые российскими спецслужбами. Но люди этого не делают.
Информационная пропасть между двумя сторонами все глубже. Права, удивляться здесь нечему: если России удается с помощью информационной войны влиять на общественное мнение на далеком Западе, то такие регионы, как Донбасс, где Россия развязала настоящую войну, находятся полностью под ее контролем. Дезинформацию и пропаганду тут безропотно потребляют во время каждого приема пищи.
В результате жители оккупированного Донецка и Луганска могут знать больше, но сами того не хотят. Начнешь им говорить, что их военные тоже бомбардируют и убивают мирных жителей, и увидишь пустые глаза, агрессию, а потом тебя неизбежно обвинят, что ты украинский шпион.
С другой стороны, украинская власть делает недостаточно в борьбе за души и мысли своих граждан на оккупированных территориях. С ними никто не работает, не отправляет им информацию и не убеждает их, что прежняя власть о них не забыла. А вот российское телевидение и радио на Украине можно посмотреть и послушать без труда.
Социальные сети, что парадоксально, также превратились в эффективный инструмент взаимной изоляции. На востоке Украины была популярна российская социальная сеть «ВКонтакте». Сепаратисты по-прежнему ею пользуются, а Украина запретила ее на своей территории, поэтому большинство украинцев перешло на «Фейсбук». Это первая разделительная линия. Вторая — дискуссионные форумы двух сторон.
Я ежедневно читаю их записи в обеих сетях. Как правило, их оценки одних и тех же событий или ситуации на фронте диаметрально противоположны. Обе стороны находятся в двух разных изолированных социальных и информационных раковинах, хотя зачастую речь идет о людях, которых разделает всего несколько километров и фронтовая линия. Когда-то они были соседями или даже членами одной семьи. Объективного объяснения нет. Одним из рядовых социальных явлений этой войны стал распад браков, утрата социальных контактов, апатия и депрессия.
Но одну легенду о начале войны мне повторяли солдаты по обе стороны фронта. Они рассказывали, как иногда ночью настраивались на частоту противника и жаловались друг другу на командиров и плохое питание. Они жаловались, что переживают самую невероятную мерзость, а коррумпированные политики просто зарабатывают деньги на их страданиях. Потом они прощались и шли спать. Утром они вставали и целый день убивали друг друга, чтобы вечером снова поговорить.
Но вообще военные не настроены на широкий консенсус в этом конфликте. Один пророссийский боец рассказывал мне о своей бывшей родине очень эмоционально и с большой грустью, но при этом добавил, что если Украина не избавится от фашистского правительства, они из Донецкой Республики пойдут на Киев и освободят его от американского империализма.
Что касается украинских добровольцев, то они, в свою очередь, твердо убеждены, что достаточно победить боевиков и отрезать народ от российской пропаганды. И тогда население Донецка и Луганска за две недели забудет о мятеже. Я отвечаю, что десятки тысяч жертв этой войны за две недели никто не забудет, но военные на это ничего не говорят.
Апрель 2017, донецкий аэропорт, территория, подконтрольная Украине
Сегодня я добрался до окопов самой первой фронтовой линии украинской стороны. Она находится к северо-западу от территории аэропорта — судя по карте, всего в 600 метрах от разбомбленного монастыря со стороны, противоположной той, где осенью я фотографировал французского добровольца Эрвана.
Украинские военные позволили мне заглянуть, куда я хочу, пока сами курили возле бункера. А я отправляюсь ходить по фронтовым траншеям и смотрю из амбразур на окрестности. Если всего на мгновение я высовываю голову в шлеме из окопа, тут же рядом со мной свистит пуля. Если голову не высовывать, тогда все спокойно. Рядом с нами находится взлетно-посадочная полоса с несколькими разбитыми бронетранспортерами, полностью разрушенные здания аэропорта, а вдалеке виднеется панорама Донецка. В паре метров от меня солдат с лопатой безучастно копает траншею.
И тут я понимаю, что здесь меня все время беспокоит — тишина. За последние дни я не слышал бомбардировок по несколько часов. И ночи здесь тоже весьма спокойные.
Сентябрь 2017, станица Луганская, «ничья земля»
Прошло еще пять месяцев, и снова я приехал на Донбасс. Прежде я документировал войну и усугубляющуюся дезинтеграцию целого региона. На этот раз я хочу найти точки соприкосновения двух сторон, узнать, как и те, и другие живут в условиях затухающего военного конфликта.
С раннего утра я еду в маршрутке. Станица Луганская — единственное место, откуда из Луганской сепаратистской области можно попасть на Украину, но только пешком. Путь длиной в несколько километров. Сначала надо перейти реку Донец по шаткой понтонной переправе, появившейся взамен разрушенного моста. Потом пройти через военный блокпост сепаратистов, а затем — через коридор, обнесенный забором и проложенный между минными полями, чтобы наконец достичь блокпоста украинской армии.
Те, кто послабее, часто падают от усталости. Тогда вызывают врача из медпункта в промзоне, который старается помочь несчастным. Когда по этому пути шел я, день был жарким, и несчастную пожилую женщину с тележкой, полной багажа, сразил инфаркт прямо у меня на глазах. Действия врача не дали никаких результатов, и бездыханное тело унесли на носилках.
Тех, кто отправится в путь, в конце ожидает разбомбленная автобусная станция на украинской стороне. Оттуда можно ехать на Украину, чтобы навестить родственников или требовать у украинских властей пенсии и лекарств. Каждый день сюда приходят сотни людей с потрепанными чемоданами, иногда с детскими колясками или на инвалидных креслах.
На станции стоит выгоревшее здание, испещренное шрапнелью. Тем временем представители нашего посольства спрашивают меня, не видел ли я там нашу медицинскую палатку, на которую посольство выделило средства. Здесь пыльно, царит суматоха и безнадежность. Палатки я не видел.
Солдаты отгоняют меня от блокпоста автоматами. После нескольких подаренных сигарет я подружился с их командиром. Мне интересно, разговаривают ли они иногда с солдатами, стоящими с другой стороны. Командир печально усмехается, мол, разговаривают только через прицелы калашниковых. Всего неделю назад тут застрелили двух парней.
Командир согласился взять меня в промзону. Меня сопровождает он и еще один солдат. Они сняли автоматы с предохранителей и готовы стрелять. Через несколько сотен метров мы входим в коридор посреди минных полей. Посередине — бетонное разграничение, а по сторонам от него — толпы несчастных людей. Взглянув в объектив, они возмущенно отворачивают головы.
Сентябрь 2017, после полудня, станица Луганская, территория, подконтрольная Украине
Кажется, что станица Луганская — это последний маяк нормального мира, бедной и печальной, но по-прежнему свободной, красочной и страстной Украины. Однако на ней безжалостно сказывается война. В самом городке недалеко от блокпоста полно грязи, разбомбленных улиц, бункеров с мешками песка и отупелых, травмированных пришельцев. У каждого из них своя история о сломанной жизни.
У руин частных домов стоит Виктор Алексеевич, житель Луганской сепаратистской области. Он ненавидит Украину. По его словам, ее наводнили бандеровцы, которые сломали ему жизнь. Его мир держался на Советском Союзе, а эти свиньи взяли и разрушили его, продали за иудины гроши, осквернили.
Виктор — этнический русский. Украина ему нужна только для получения пенсии, хотя он живет на враждебной ей стороне фронта. Кроме того, Виктор ходит на Украину попрошайничать и играть на гармошке. Трясущимися руками он берет у меня десять гривен, расправляет их на ладони и проверяет, не осталось ли чего еще в пластиковом стаканчике.
Виктор, как и его соплеменники, с местными не связываются, хотя сепаратистский город Луганск находится отсюда всего в десяти километрах. Когда-то сельчане жили тем, что продавали свои продукты на рынках Луганска. Сегодня на жалких пришельцев они посматривают с презрительной ухмылкой и страхом, а такие, как Виктор, смотрят на них с ненавистью.
На обратном пути я прохожу мимо свадебной процессии. Невеста полновата, а жених щуплый. Они позируют перед фотографом у разрушенной церкви. Она сгорела дотла, но деревья, окружающие ее, создают симпатичный фон. После фотосъемки невеста закуривает и отпивает из бутылки водки. Вместе с женихом она идет по асфальтовой дороге за своим семейным счастьем — прямо к разрушающейся красной звезде на памятнике вдалеке.
Октябрь 2017, Северодонецк, территория, подконтрольная Украине
Луганская область была периферией еще до войны. Потом сепаратисты отрезали основные пути, и регион погрузился в собственную отстраненную жизнь. Так Северодонецк стал столицей северного региона, который России и луганским сепаратистам не удалось отнять у Украины.
Через несколько дней становится понятно, что местных украинцев с теми, кто живет на сепаратистских территориях, связывает намного больше, чем короткие стычки на блокпостах. Пять лет назад многие жители этого региона даже не задумывались, на Украине они живут или в России. Советский Союз для них будто никогда и не распадался, хотя его формальный крах тридцать лет назад стал для них личной катастрофой. На независимой, нестабильной Украине они не нашли себя, не научились нести ответственность за собственную жизнь без обязательной работы на шахте или на заводе. А каждое новое правительство в Киеве игнорировало их проблемы со свойственным ему равнодушием.
Война привела к кризису и безработице, не говоря уже о жертвах и ущербе. Некоторые восприняли российскую агрессию как пощечину от Путина общей истории и культуре. Многие украинцы, наоборот, поддерживают тех, кто на другой стороне, и винят во всех своих проблемах Украину. Так они поступают уже 30 лет, с тех пор как они лишились видного положения в сердце советской промышленности, бесплатного медобслуживания и поездок в дома отдыха. Война только обострила их чувство несправедливости: «Что это за страна, которая нам, своим гражданам, не может обеспечить хотя бы безопасность?»
Альбина Валерьевна из местной администрации объясняет, что до войны большая часть местных заводов работала, ориентируясь на российскую промышленность, и местные жители ездили в Россию за покупками так же, как жители Братиславы ездят в Австрию. Теперь экспорт в Россию невозможен, и крупнейший химический завод «Азот» отрезан от генераторов электрической энергии, которые сепаратисты уничтожили или захватили. Местные уверены, что если бы сюда пришли россияне, все вернулось бы на старые добрые рельсы.
Октябрь 2017 после полудня, Лисичанск, территория, подконтрольная Украине
Областная больница в Лисичанске построена в виде креста, и местные жители утверждают, что только благодаря этому во время самых ожесточенных боев пилоты ее не разбомбили. Директор Светлана Павлова, наоборот, хочет верить в то, что их не разбомбили из-за 67 тяжелобольных детей, которые проходят здесь лечение. Но уверенности у нее в этом нет.
Еще два года назад больница была в плохом состоянии. Но именно сюда они, отделение детской больницы города Луганска, перебрались после того, как их эвакуировали после оккупации города российской армией и сепаратистскими силами. До этого больница много лет стояла пустой, и ее здания превратились в почти непригодные для эксплуатации: стены заплесневели, нет инфраструктуры. Казалось, хуже уже быть не может. Оказывается, может.
Вскоре сепаратисты появились и здесь. На протяжении нескольких недель больница работала в окружении, и пациентам, детям, не хватало воды и продуктов. Дети выжили благодаря украинским солдатам, которые передавали собственные пайки, из которых потом готовили еду на огне перед больницей.
А когда стало совсем плохо, пришли словаки. Нет, Светлана Павловна не ошиблась. Она настаивает на своем. Словаки. В 2016 году детскому отделению не хватало абсолютно всего, начиная с медицинской техники и вплоть до гигиенических принадлежностей. Но хуже всего было с кроватями.
И тогда с ними связалась украинская активистка Анна Швачка, которая проживает в Словакии, и ее гуманитарная организация «Украина — Словакия СОС» немедленно начала сбор денег в Словакии на помощь единственной детской больнице, работавшей в этом регионе. Потом к Светлане Павловне обратились представители посольства Словакии в Киеве, которые тоже дали денег и оказали логистическую поддержку. И вот однажды сюда приехал словацкий конвой с гуманитарной помощью.
Светлана Павловна до сих пор помнит все: в первой партии было 40 таких нужных кроватей и 57 комплектов постельного белья. Влажные салфетки, пеленки, гигиенические принадлежности, современный рентген для детской хирургии и специальные стетоскопы для новорожденных. Один из них Светлана носит на шее. Кроме руководства больницей по ночам она руководит ночной сменой, а также целый день принимает в педиатрическом амбулаторном отделении.
Я осторожно расспрашиваю персонал, чтобы удостовериться в словацком следе, но все медсестры подтверждают: «Они стали для нас светом в конце тоннеля и в безнадежной ситуации этой войны». Они показывают мне отделение детской урологии: палаты со словацкими кроватями и разноцветным бельем почти напоминают лагерь.
После словаков поступила помощь из Германии, Норвегии, Израиля и Италии. Благодаря этому теперь переделывают отделение за отделением и у самого обездоленного региона Донбасса появляется шанс на нормальную жизнь, по крайней мере, для детей. Сестры еще носят пациентам еду через вестибюль, замазанный цементом и покрытый лесами, но вскоре все изменится.
Похоже, через четыре года войны, это единственная надежда для региона. Западные политики и СМИ постепенно забыли о Донбассе, а гуманитарные организации и добровольцы — нет. Их помощь ощутима по всему Донбассу. Это подтверждают и внутренние переселенцы, которые, бежав от войны, оказались в Мариуполе на противоположной, южной стороне региона. Люди здесь по-прежнему от нужды ходят ловить рыбу в загрязненный порт, но иностранным фондам удается раздавать еду и одежду все большему количеству людей. Их также учат, как самим превратить свой депрессивный город в нечто позитивное, что даст надежду и им самим.
Надежду воплощает Давид, мальчик весом полтора килограмма, которому только 16 дней. Он родился недоношенным на семь недель. Он находится в Лисичанске, лежит в японском инкубаторе на словацком одеяле. Если бы их не было, он давно бы погиб. О его жизни не сумели позаботиться ни коррумпированные киевские чиновники, разворовывающие государство, ни тем более бандиты и сепаратисты из Луганска, откуда приехала семья Давида.
Между тем люди в Донецке шепчутся о мире. А вот местные врачи, наоборот, на него не надеются. Детей, которые становятся жертвами военного конфликта, становится все больше. По словам врачей, виной тому, например, тактические ловушки и мины, которые только множатся. Все чаще врачи сталкиваются со следствиями недоедания и нехватки врачебной помощи в прифронтовых селах.
Только что в хирургическое отделение доставили 13-летнего мальчика, который нашел неразорвавшийся фугас. Как обычно бывает с детьми, вооружившись молотком, мальчик хотел убедиться, что мина взорвется.
И она взорвалась. У мальчика тяжело повреждена рука, и он потерял три пальца. Мать боялась, что не сможет заплатить за его лечение, поэтому привела его только через несколько дней после ранения.
«Но в итоге вы ему помогли?» Врач смеется: «За неделю ему было сделано пять операций, но руку мы ему спасли. Крепкий парень из шахтерской семьи. Когда он проснулся от наркоза, первое, что он попросил, были сигареты».
