В своей книге о мышлении Владимира Путина философ Мишель Ельчанинофф (Michel Eltchaninoff) описывает его приход к власти следующим образом: «Если изначально Путин и стремился к модернизации, он делал это не без некоторой жесткости. Очень быстро из уст президента посыпались шокировавшие демократов выражения: «диктатура закона», «вертикаль власти», восстановление стабильности и мощи России. Когда ему пришлось отстаивать эти концепции в общении с немецкой прессой в июне 2000 года, он защищал свое видение «сильного государства» без элементов «диктатуры». Чтобы не тревожить слишком чувствительное, по его мнению, «западное ухо», он довольствовался рассуждениями об «эффективном государстве». (…) Он открестился от «политического популизма» и отметил, что проводит политику в рамках проекта контролируемых реформ. Как бы то ни было, несколько месяцев спустя в некоторых его заявлениях стали прослеживаться новые нотки. (…) Хотя он все еще подчеркивал, что «государство должно быть современным», параллельно с этим он прославлял возрождение «традиций», «морально-этических» основ культуры, которые опираются на «христианские ценности».
Это описание политической обстановки и первых шагов Владимира Путина на посту главы РФ можно было бы с определенными оговорками переложить на первый год пребывания у власти президента Эммануэля Макрона. Во Франции дихотомия, подобная той, которую вот уже 20 лет развивает российская исполнительная власть, способствует формированию «нового мира» на руинах устаревшего и обескровленного общества, с большим упором на «политиканство», чем на долгосрочное видение общества. После потрясений войны, кризиса, бедности и прошлого (коммунистического или колониального) Россия и Франция поворачиваются с интервалом в 20 лет к двум лидерам, которые обещают «растрясти» общество, вывести его из ступора.
Подобное сравнение может показаться невозможным и абсурдным: как можно сравнивать несравнимое? Как молодой и демократически избранный президент Французской Республики может походить на выходца из советских спецслужб, который руководит своей страной уже более двух десятилетий?
Архетипичная модель «демократуры»
Россия представляет собой архетипичный пример концепции «демократуры», то есть политического режима, в котором демократия является лишь видимостью. Пресса в таких условиях сталкивается с серьезными ограничениями свободы или же полностью попадает под контроль. Свобода собраний постепенно сходит на нет. За последние 20 лет в России были убиты сотни журналистов вроде Анны Политковской в 2006 году. Независимые и критические настроенные по отношению к власти СМИ, как, например, НТВ в 1990-х годах с программой «Куклы», были взяты в ежовые рукавицы и превратились в инструменты кремлевской пропаганды.
Политика методологического запугивания направлена и на политиков посредством убийств (Борис Немцов в 2016 году). Помимо физического устранения существуют и другие методы: хорошо известная сегодня техника компромата нацелена на подрыв доверия с помощью обнародования интимных видео или резких заявлений жертвы о своих политических союзниках. В ход также идут юридические средства, как показало решение Центральной избирательной комиссии отказать оппозиционеру Алексею Навальному в регистрации кандидатом на президентских выборах 2018 года.
Во Франции ничего подобного нет: участие в президентских выборах там обусловлено наличием поручительства, которое в некоторых случаях может вызывать вопросы, однако не раз позволяло заявить о себе неизвестным кандидатам вроде Франсуа Асселино (François Asselineau) и Жака Шеминада (Jacques Cheminade).
Кроме того, ни президент Макрон, ни его министры не согласны с концепцией упадка общества, которую продвигает Владимир Путин с помощью борьбы с «пропагандой гомосексуализма» и реабилитации таких исторических деятелей как Сталин. Состояние французской демократии несравнимо с российской. Об этом свидетельствуют последние общественные движения: право на забастовку и свободу собрания не встречает никаких ограничений, что позволяет общественному протесту вылиться на улицу, если к нему не прислушиваются в политике и экономике.
То есть, инстинктивно между двумя странами не хочется проводить никаких сравнений. Можно было бы подумать, что единственное сходство касается консюмеризма и «озападнивания» российского образа жизни после коммунистических времен: социальные сети, «айфоны», немецкие машины, французские супермаркеты — все эти блага и средства потребления распространены в обеих странах.
Как бы то ни было, у них можно обнаружить немало точек для сравнения, о чем говорил бывший мэр Севрана Стефан Гатиньон (Stéphane Gatignon). В недавнем интервью газете «Монд» он отмечал, что новое французское правительство напоминает ему советских бюрократов брежневских времен. Он также отметил, что движение «Вперед!» наводит его на мысли о путинской «Единой России», которая тоже выглядит как «конюшня на выборах».
Странные сходства
Прежде всего, как и в России в конце 1990-х годов, приход к власти молодого президента стал неожиданностью во Франции. При этом Макрона нельзя назвать новичком в политике: он был заместителем главного докладчика Комиссии по высвобождению роста французской экономики Жака Аттали (Jacques Attali) в 2008 году, а также заместителем генерального секретаря Елисейского дворца и министром экономики в течение более двух лет. Такой путь в верхах политической и экономической власти перекликается с прошлым Владимира Путина. Тот ушел из КГБ в начале 1990-х годов, устроился в аппарат мэра Санкт-Петербурга Анатолия Собчака, перешел в 1997 году в администрацию президента в Москве, был назначен заместителем ее руководителя и, наконец, премьер-министром в 1999 году. Эти стратегические должности, которые сочетали в себе одновременно политические и административные функции, позволили проявиться его изначально слабовыраженным политическим амбициям.
Но как же сделать власть легитимной без партийной поддержки и прошлого в большой публичной политике? С помощью философии и пиара. Макрон делает особый упор на своих годах работы у Поля Рикёра (Paul Ricœur), тогда как Владимир Путин нуждался в «идеологических ориентирах в стране, которая раскололась на тех, кто ностальгировали по советскому строю, антикоммунистически настроенных демократов и более-менее просоветских националистов». Путин также активно цитировал философов вроде Канта, Данилевского и Ильина… В прошлом технократические и административные навыки обоих лидеров закрепляют их политическую трансформацию с помощью внешней философской последовательности в реализации власти. Если философия придает легитимности политической власти, завоевать расположение общественности нужно с помощью пиара. Стоит отметить, что они оба отличаются грамотным использованием этой методики. Доведенный до совершенства пиар позволил выставить на посмешище предшественников, которых критиковали за старость (Михаил Горбачев), алкоголизм (Борис Ельцин), «обычное» президентство (Франсуа Олланд) и «показуху» (Николя Саркози). На фоне туманных философских опор и интенсивного пиара в обществе возникает стремление найти политический смысл. С этим связано в частности появление работ, которые пытаются расшифровать сложное мышление Эммануэля Макрона или влезть в голову Владимира Путина.
Эта интеллектуальная разносторонность формирует прагматизм двух президентов, на который они оба активно напирают. Как пишет Мишель Ельчанинофф, «Владимир Путин — реалист. Он меняет политическую риторику в зависимости от обстоятельств и не дает сковать себя никакими идеологическими рамками. Эммануэль Макрон увязывал, казалось бы, противоречивые заявления с помощью «в то же время», а Владимир Путин еще в начале 2000-х годов адаптировал свои заявления под аудиторию: «При внимательном рассмотрении заявлений Владимира Путина в начале 2000-х годов становится ясно, что он говорит разные вещи при обращении к разной аудитории. Так, при общении с европейскими друзьями он цитирует Канта и настаивает на европейской сущности России. Тем не менее, когда он отправляется в Азию (…), все иначе. Так, например, в первые недели после избрания президентом он выступил в Китае с обличающей речью в отношении Запада и его гуманитарной политики».
Путинская эпоха и начало мандата Эммануэля Макрона тоже были отмечены восстановлением сильной власти. По мнению Владимира Путина, множество кризисов (дипломатический, экономический, политический, социальный, финансовый) в России 1990-х годов возможно было решить лишь с помощью формирования «вертикали власти». Кремль взял в свои руки назначение губернаторов регионов, тогда как промежуточное звено практически исчезло. Кроме того, после десятилетия непросто давшейся демократии российский парламент (вновь) стал регистрационной палатой для решений правительства.
Из-за пропитанной глубоким неравенством политики в том, что касается распределения формируемых в верхах общества богатств, выступает одна и та же риторика «объединения» населения, которого невозможно достигнуть из-за экономической направленности. Кстати говоря, именно в этом заключается одно из сходств подхода Путина и Макрона к власти: способность усыплять и делать незаметной любую умеренную и конструктивную оппозицию, которую задвигают в тень радикальные партии политического спектра (коммунисты и националисты в России, «Непокоренная Франция» и Нацфронт во Франции). Макрон и Путин не чураются радикализма в политике, чтобы привлечь новых избирателей: призыв к патриотизму в России вот уже который год ведет к милитаризации юных россиян в школах, а борьба с терроризмом во Франции ведется в ущерб правовому государству и личным свободам. Восстановление роли армии, использование указов для проведения реформ и фразы о «тунеядцах» из Афин — все это примеры умело подобранного радикализма.
Последнее значимое сходство касается отношения к религии. Приход к власти Владимира Путина позволил церкви восстановить позиции после многих лет ее философского неприятия при СССР. Владимир Путин плывет на волне «византийской симфонии», исторического взаимопонимания церкви и государства: он пользуется ей, чтобы укрепить свои позиции в обществе, а она полагается на отношения с президентом для расширения своего влияния. Как пишет Анри Тенк (Henri Tincq), «церковь не ставит по сомнение основополагающий принцип светского общества. Она не пытается вновь стать государственной религией, но хочет играть первостепенную роль». Эта фраза была написана в 2012 году в России, которая была поражена действиями Pussy Riot, но сейчас она до странного перекликается с новостями прошлой недели во Франции, где Эммануэль Макрон произнес речь на Собрании епископов 9 апреля. Дело в том, что президент обратился к католикам с просьбой новь принять активное участие в жизни общества, хотя они никогда не отказывались от него. С помощью сближения с церковью президент наивно рассчитывает избежать политического сопротивления (по вопросам искусственного оплодотворения и суррогатного материнства) с приближением генеральных штатов по биоэтике. Как бы то ни было, оно может дать ему религиозную легитимность, скомпенсировав тем самым слабость и нестабильность технократической и электоральной легитимности. За этим фальшивым и политиканским призывом к участию на самом деле скрывается призыв о помощи: электоральная база президента разваливается всего год спустя после выборов, в связи с чем ему нужно отправиться на завоевание новых избирателей, вплоть до сторонников Национального фронта, дав толчок дискриминационному светскому обществу, которое ставит одну религию выше других.
Восстановление силы и авторитета государства в ущерб законодательной власти и народным протестам, малозаметные министры-технократы, послушный парламент, лишение средств профсоюзов и ассоциаций, неравная и репрессивная политика, призыв к расширению роли католиков в обществе… Хотя Франция и Россия различаются в очень многих моментах, «макронизм» вот уже на протяжении года развивает консервативную концепцию власти и общества, которая перекликается с изменениями в России при Путине. Так что, быть может, именно взгляд на восток и книга Мишеля Ельчаниноффа помогут понять, как будет выглядеть власть «нового мира».
