Механизм выглядел прекрасно отлаженным. Осенью 2018 года правительство выпустило ролик с призывом к гражданам прийти на майские выборы в Европарламент. На экране сменяли друг друга кадры спешащих к Европейским границам мигрантов и падающего в море льда. С такими словами: «Иммиграция: контролировать или принять?», «Климат: действовать или игнорировать?» Мелькали также лица министра внутренних дел Италии Маттео Сальвини (Matteo Salvini) и венгерского премьера Виктора Орбана. Завершается все своеобразным предупреждением: «В 2019 году Европа изменится. Ваш голос решит, как именно».
Левые и правые оппозиционеры сразу же раскритиковали видео как правительственную пропаганду, однако оно в любом случае указывает на то, что, видимо, будет лежать в основе будущих европейских выборов: противостояние «прогрессистов» и «популистов». Хотя вопросы занятости тоже упоминались, в центре этого раскола лежат общественные вопросы: иммиграция, экология, идентичность.
Достаточно взглянуть на публикации европейской прессы за последние месяцы, чтобы убедиться в распространенности представлений о том, что политическое противостояние в Европе касается в большей степени не социально-экономических, а общественных тем. При этом, «культурная война» не является европейским понятием. Подобно Хэллоуину или «черной пятнице», она была одним из множества заимствований из Америки, которые у нас принимают, не задумываясь о контексте. Так, в Европе и, в частности, во Франции понятие «культура» связано в первую очередь с искусством. В США же это оно означает прежде всего систему ценностей и образ жизни.
«Контркультура»
Его использование в политическом лексиконе уходит корнями в 1960-е годы, когда новая «контркультура» поднялась против доминирующих ценностей и образа жизни. Тем не менее, как отмечает специалист по истории европейских идей Майкл Берент (Michael Behrent), это понятие появилось в американских общественных спорах в 1990-х годах: «Сначала была опубликована работа социолога Джеймса Дэвидсона Хантера (James Davison Hunter) "Культурные войны: трудности с определением Америки". В ней отмечалась растущая пропасть между "ортодоксальным" и основанным на христианстве видением американской идентичности в плане семьи, секса и отношения власти, и так называемым "либеральным" или "прогрессистским" восприятием этих же самых понятий».
Год спустя, в 1992 году, журналист и политконсультант Патрик Бьюкенен произнес на съезде республиканцев речь, которая ознаменовала собой поворотный момент в развитии партии. В частности, он заявил о существовании религиозной войны: «Культурная война имеет такое же решающее значение в определении духа нации, в которой мы живем, как в прошлом и холодная война, поскольку эта война ведется за душу Америки». К вопросам абортов и прав сексуальных меньшинств постепенно добавились другие темы «культурных войн», такие как мультикультурализм, иммиграция и потепление климата. После избрания Дональда Трампа в 2016 году борьба двух Америк, судя по всему, стала особенно непримиримой.
Тихая революция
Как бы то ни было, еще до появления культурного раскола в центре общественного обсуждения они уже были главным объектом исследования политических наук. С конца 1970-х годов американский политолог Рональд Инглхарт (Ronald Inglehart) утверждал, что «материалистические» ценности, которые до недавнего времени лежали в основе разделения на левых и правых по вопросам перераспределения богатств, социального обеспечения и роли государства на рынке, постепенно отступали под напором «постматериалистических» ценностей вроде отношения к власти, сексуальной свободы и разнообразия. По мнению Инглхарта, в политической системе западных обществ произошла тихая, но глубокая революция: культурный раскол приобрел куда большее значение.
Именно в свете этого тезиса рассматривалось одно из ключевых политических явлений последних десятилетий: постепенный отход малообеспеченных слоев населения от левых партий, чьи взгляды на общество были все более несовместимыми с (консервативной) позицией этих людей. В 2004 году американский журналист и историк Томас Фрэнк (Thomas Frank) выпустил книгу под названием «Что случилось с Канзасом? Как консерваторы завоевали сердце Америки». В ней отмечалось, что целые группы американских трудящихся, которые повернулись в сторону консерваторов по культурным соображениям, сами подрывали основы системы социально-экономического обеспечения, хотя и были заинтересованы в их сохранении.
А Европе некоторые интеллектуалы тоже разыграли эту карту. В частности это касается политолога Лорана Буве (Laurent Bouvet), который использовал в 2015 году понятие «культурной незащищенности» для (исполненного сожалений) объяснения смещения части французского электората вправо. Мобилизация культурной призмы может носить и не такой выраженный, но от этого ничуть не менее реальный характер. Майкл Берент отмечает, что общественные дебаты в Европе и Франции определенно несут на себе отпечаток культурной войны: «Это проявляется в работах географа Кристофа Гийюи (Christophe Guilluy), например, когда он теоретизирует о растущем противостоянии между мегаполисами, чьи жители вовлечены в динамичную глобализацию, и периферией, которая замыкается в более консервативных культурных взглядах и ощущает себя брошенной».
Кроме того, тезисы Ингелхарта о победе постматериализма были оспорены. Европейские политологи Йерун ван дер Вал (Jeroen van der Waal), Питер Эктерберг (Peter Achterberg) и Дик Хаутман (Dick Houtman) выпустили в 2007 году статью с говорящим названием «Классовое голосование не погибло, а было похоронено заживо». Вернувшись к традиционному определению класса на основании доходов и образования, она показывают неравнозначность этих переменных вопреки тому, что те дополняют друг друга. Более того, они могут действовать на разных фронтах в культурных вопросах. Так, низкие доходы все еще подталкивают к голосованию за партии, которые предлагают социально-экономическую защиту, тогда как плохое образование предрасполагает к культурному консерватизму.
Проанализировав данные по 15 странам с 1950-х годов, они констатируют, что уровень доходов приобрел большее значение в определении политической позиции. То есть, классовое голосование никуда не делось, однако на него бросает тень голосование по культурной тематике, которое зачастую выходит на первое место в общественных дебатах.
Консенсус
Усиление роли культурных вопросов прежде всего связано с изменениями предложения политических партий, а не внезапной поляризацией электората. В связи с ростом консенсуса по рыночной экономике в 1980-х и 1990-х годах, партиям стало все сложнее дифференцироваться по социально-экономической тематике. В то же время общественные вопросы становятся эффективным средством разделения. Причем эта тенденция только набирает силу. «Культурные вопросы дают возможность вновь сделать из политики символ, — говорит болгарский политолог Иван Крастев. — В политическом плане гораздо проще и эффективнее остановить корабль с мигрантами, чем защитить рабочие места. Маттео Сальвини прекрасно понял это».
Параллельно, возникший в Восточной Европе после падения берлинской стены политический проект с опорой на триптих «либеральная демократия — рыночная экономика — европейская интеграция» истощился и породил призыв, которым воспользовались национальные консервативные партии. «В этом заключается риторика "невозможности", которой пользуется в частности польское руководство, утверждая, что страной стало просто невозможно управлять из-за наложенных правовым государством ограничений, — отмечает Иван Крастев. — Они говорят, что политику можно восстановить с помощью сосредоточения власти». Как бы то ни было, тематика защиты оказавшейся под угрозой идентичности способствует демонстрации того, что политика еще может что-то изменить. Таким образом, это не граждане, а партии поставили культурные вопросы на первый план.
В любом случае, мобилизация вокруг тематики социальной справедливости, перераспределения богатств и покупательной способности никуда не делась, ни в США, ни в Европе. Кстати говоря, именно об этом и напоминает движение «желтых жилетов». Хотя изначально его называли бунтом периферии (намеренный анализ через культурную призму), впоследствии оно выдвинуло социально-экономические требования, сформировав отсылку к классовой борьбе. По словам Ивана Крастева, «желтые жилеты» «в перспективе европейских выборов подорвали попытки противопоставления нелиберального и прогрессистского лагеря, которые продвигал Эммануэль Макрон». Нам словно напомнили о сложности отношений в обществе, которые нельзя свести к одной лишь бинарной идентичности.
Кроме того, понятие культурной войны можно упрекнуть не только в недостатке нюансов: она пагубно отражается на общественных дебатах. Дело в том, что само упоминание культурной войны говорит о невозможности гражданского мира по потенциально все большему числу вопросов. Вчера — секс и семейная нравственность, сегодня — иммиграция и экология. А что завтра? Как заниматься политикой в обществах, которые видят повсюду раскол? Будем надеяться, что призрак культурной войны оставит в покое Европу, которой так нужна настоящая политика.
