Интервью с урбанистом и исследователем архитектуры Якубом Снопеком (Jakub Snopek)
Nowa Europa Wschodnia: Вы стали популярной фигурой среди людей, интересующихся архитектурой в России и на Украине. Почему вы выбрали Восточную Европу?
Якуб Снопек: В 2010 году я работал в Дании в известном или, вернее, ведущем архитектурном бюро «Бьярке Ингельс Груп». У нас была библиотека, в которой мне попалась в руки книга о советском авангардном искусстве. Когда я сейчас об этом вспоминаю, это кажется банальным, ведь все архитекторы, интересующиеся российской архитектурой, обожают российский авангард. Это «дверь», которая ведет в тот мир. Сто лет тому назад архитекторы-авангардисты сформировали такой архитектурный дискурс, отголоски которого мы слышим до сих пор.
Особенно заинтересовал меня архитектор Иван Леонидов, что опять звучит банально, но это, пожалуй, лучший представитель того направления. У меня был и второй идол: Рем Колхас (Rem Koolhaas) — возможно, последний живой архитектор-авангардист. И тогда, в 2010 году, я узнал, что он открывает в Москве школу, кроме того, не скрывает, что его деятельность там будет каким-то образом связана с изучением наследия авангарда. И я, разумеется, решил, что тоже туда полечу.
— Колхас открыл в Москве «Стрелку». Это название звучит в России практически каждый раз, когда разговор заходит о городском пространстве. Что это вообще такое?
— «Стрелка» — это «зонт», под которым объединены разные, порой противоречащие друг другу инициативы. Два основных ее столпа — образование и консалтинговые услуги. Образовательной программой занимается Институт медиа, архитектуры и дизайна «Стрелка», который я окончил и в котором четыре года проработал, а консалтингом — компания «КБ Стрелка».
Программа Института была в значительной степени ориентирована на критический подход к тому, что происходит в современной архитектуре, и поиск новых решений. Я работал там над большим количеством проектов, например, вместе со студентами мы изучали микрорайоны или проводили исследование на тему дач. Их в России 40 миллионов! С одной стороны, почти все россияне живут в многоквартирных домах, а с другой — очень многие владеют садовыми участками, получая тем самым доступ к природе. Еще мы устроили большую экспедицию на Волгу, проехав по приволжским городам, чтобы подумать, как можно спасти реку, изуродованную в 50-х годах прошлого века. У нас были разные темы исследований, все они затрагивали новые вопросы и, с одной стороны, были связаны с наследием коммунизма, а с другой — с тем, что происходит сейчас.
— Работа в Москве Вас затянула.
— В 2010 году Москва была местом, где может произойти что угодно: она менялась, и было не до конца ясно, какими именно будут архитектурные перемены. Была надежда, что, возможно, это окажется нечто, противопоставленное главному направлению девелоперской архитектуры, в которой на первое место ставится прибыль.
Учась в «Стрелке», я занялся «вторым авангардом», то есть архитектурой, появившейся в эпоху хрущевской оттепели. Мода на поздний модернизм ограничивается интересом к формам, к брутализму, к тому, что можно опубликовать в Инстаграме. Суть второго авангарда, однако, в другом. Реформа Никиты Хрущева была нацелена на то, чтобы обеспечить людей квартирами. Полная индустриализация процесса производства жилых домов позволила справиться с дефицитом жилья. Итогом моих исследований стала книга «Беляево», которая вышла на трех языках. В ней я предлагаю внести московский район, который нельзя назвать уникальным в архитектурном плане, в список объектов всемирного наследия ЮНЕСКО. Он уникален, но с точки зрения культуры. Я хотел таким образом заставить читателей задуматься о наследии второго авангарда.
— Вы рассказываете об этом, используя красивые термины «второй авангард» или «поздний модернизм», но для большинства людей в Польше (и не только в нашей стране) — это просто некрасивые, серые или, что еще хуже, выкрашенные в последнее время в кричащие цвета панельные районы. Рискну выдвинуть тезис, что их советские аналоги еще более уродливы.
— В книге я писал о том, что хрущевки, конечно, не были красивы, но благодаря ним каждый получил квартиру, а также общественное пространство: доступ к зелени, свету, воздуху. Мы забываем, что модернистская архитектура и градостроительство ставили во главу угла соображения гигиены. Сейчас мы забываем о них, концентрируясь на композиции, поэтому, например, появилась проблема смога. Мы не думаем о гигиене, а хотим только, чтобы наши города были красивыми и приносили прибыль.
— Поляки относятся к архитектуре коммунистический эпохи чаще всего негативно, мне кажется, что люди тайно мечтают, чтобы все эти панельные районы снесли, а на их месте построили уютные кварталы с небольшими домами. А о чем мечтают россияне, думая о своих районах?
— Если мы взглянем на то, что происходит в России в сфере градостроительства, мы увидим, что все процессы, которые разворачиваются у нас или в западной Европе, доходят там до крайности. Так было всегда. Французы придумали здания из элементов, изготовленных заводским способом, а Хрущев застроил ими весь Советский Союз и еще пару других стран. Программу образования, систему функционирования промышленности и архитектурных бюро изменили таким образом, чтобы можно было максимально ускорить процесс строительства. То же самое происходит сейчас: идеи, появляющиеся где-нибудь на Западе, пытаются привить в России, но они приобретают там радикальную форму. Хорошим примером может послужить московская реновация.
— Руководство Москвы заявило: все сносим.
— Именно так. Так называемая реновация — это отнюдь не ремонт, как подсказывает название, а захват земельных участков. В модернизме ключевое значение имело планирование городской среды: пространство между домами позволяло обеспечить квартиры светом и воздухом. Здания расставляли на расстоянии друг от друга, чтобы дать доступ к этим, казалось бы, фундаментальным благам. Сейчас земля (как и каждая другая поверхность в городе: не только горизонтальная, но и вертикальная) — это в первую очередь источник дохода.
Реновация означает, что 1,7 миллиона человек (столько примерно живет в Варшаве) окажутся вынуждены переехать в новые дома. Это будут менее привлекательные места, более высокие здания и районы с густой застройкой. Плотность населения таких кварталов возрастет. После того, как я опубликовал свою книгу, мне начали объяснять, что прежняя архитектура морально устарела, что это жилье низкого стандарта, что оно некрасиво, и все это просто нужно снести. В постановлении, внедряющим программу в жизнь, речь идет как раз о «моральном износе» этой архитектуры. Внезапно оказалось, что этот аргумент вызывает у людей смех: он звучит хорошо, когда мы ведем теоретические рассуждения о каком-то там панельном районе, но когда речь заходит о нашем доме, о месте, в котором мы жили, но которое нас заставляют покинуть, вопросы эстетики отходят на второй план.
— В Польше сложно вообразить себе столь масштабное вмешательство в пространство, на котором живут люди.
— Если отвлечься от масштаба московской реновации и лежащих в ее основе неблаговидных намерений, можно задаться вопросом технического состояния панельных домов. Смогут ли они простоять еще 50 лет?
— Панельное домостроение было распространено на одной шестой части земной суши, так что вынести вердикт в отношении всех этих домов невозможно. В насколько плохом состоянии были здания в берлинском районе Марцан, если плиты, из которых их строили, после демонтажа отправили в Петербург и возвели из них новые строения? Об этом пишет в своей новой книге Рейнир де Грааф (Reinier de Graaf). В мире огромное количество панельных домов, так что среди них могут найтись такие, которые находятся как в плохом, так и в отличном техническом состоянии.
— По России в последние годы прокатилась волна ревитализации, которую называют «благоустройством» или «созданием комфортной городской среды». Этот импульс исходил от «Стрелки» или она просто удачно вписалась в появившийся тренд дискуссий о том, как должны выглядит российские города, на облике которых отразилась советская эпоха и почти три десятилетия дикого капитализма?
— В последние годы мне посчастливилось трудиться в нескольких странах: я вел большой исследовательский проект в Польше, четыре года работал в Москве, сейчас я занимаюсь двумя проектами на Украине и немного соприкасаюсь с Грузией. Я могу сравнить, как выглядит ситуация в разных местах. Мне кажется, есть нечто такое, как некий общемировой дух времени — «zeitgeist». Во всех государствах, с которыми я знаком, подход к городу меняется в одном направлении. В общих чертах это выглядит так: от модернистских идей отказываются, застройка становится более плотной, появляются новые средства транспорта. Так происходит практически всюду. С другой стороны, на постсоветском (или шире — посткоммунистическом) пространстве есть свой «дух времени».
Даже если бы «Стрелки» не существовало, дискуссия о советском наследии началась бы в любом случае. «Стрелка» просто поймала этот ветер в свои паруса. На Западе реакция на модернизм была довольно мягкой, ведь там родился и эволюционировал постмодернизм, а на постсоветском пространстве она была более резкой: сам модернизм там был более радикальным и существовал он там гораздо дольше — практически до распада СССР. Многие процессы в разных точках постсоветского пространства протекают одинаково. Например, либерализация экономки в 1990-е годы привела к тому, что большие города начали расти, а население маленьких — уменьшаться. Однако есть и различия.
— Какие?
— На Украине идет процесс декоммунизации, затрагивающий в том числе архитектуру и городское пространство. Это сейчас там, в принципе, основное явление, характерное для подхода к коммунистическому наследию. На мой взгляд, вернее было бы говорить о десталинизации, поскольку объектом критики становится именно политика сталинской эпохи, которая приобретала и свою архитектурную форму. В Польше этот процесс наблюдается тоже. Его называют декоммунизацией, но это неверно, ведь никто не призывает снести варшавский район Урсынов, речь идет о таких объектах, как Дворец культуры и науки. Впрочем, самое интересное, это даже не споры о Дворце, а конкретный шаг: возвращение высотному зданию на площади Варшавских повстанцев, принадлежавшему в прошлом компании "«Пруденшал», его модернистского облика, который был нарушен после войны перестройкой в духе соцреалистической эстетики. Десталинизация работает.
В свою очередь, в России исподволь, незаметно начинается обратный процесс: ресталинизация. Конечно, он заключается не в том, что все внезапно начинают говорить, что Сталин был «супер», но, например, в архитектуре можно заметить возвращение к сталинским высоткам. Интересный пример — это московский деловой центр «Оружейный». С ним произошло то же самое, что со зданием МИД, то есть с одной из «семи сестер Сталина». Когда ту высотку построили, у нее была плоская крыша, но Сталин дорисовал в проекте шпиль, так получился характерный советский зиккурат. Новый комплекс на Садовом кольце тоже построили с плоской крышей, но потом добавили сверху башню. Именно эти два тренда — десталинизацию и ресталинизацию я бы назвал основными в архитектурном дискурсе на постсоветском пространстве.
— Мы беседуем в Киеве, так что я задам вопрос: можно ли вообще «десталинизировать» Крещатик?
— Я отвечу вопросом: зачем? Иконоборчество — это самая простая форма дискуссии с прошлым, но существуют и более удачные. На Украине первая волна сноса памятников Ленина была совершенно понятным явлением, эти действия никто не осуждает, но для архитектуры нужны другие решения. Я выступил инициатором проекта «Стена» в Днепре, бывшем Днепропетровске, предложив провести в одном из парков ревитализацию места, на котором находился раньше амфитеатр сталинских времен. Театр как род драматического искусства с 1930-х годов сильно изменился, с тех пор границы между публикой и актерами стерлись, появились абстрактные театральные формы. Сталинский театр был очень простым: иерархичная структура, понятные представления, пропаганда, массовость. Важно было осознать, каким было это место раньше, как оно функционировало, чтобы найти отправную точку в полемике с прежней иерархической формой театрального искусства. Мы вели сотрудничество с местными НКО, организовали сбор средств, привлекли к работе добровольцев, пригласив людей из разных местных сообществ: они приходили и помогали нам строить. Мы решили создать снизу структуру, которая будет не театром, а неким условным образованием, которое позволит собраться, сделать что-то сообща. Люди, работавшие бок о бок, почувствовали эмоциональную связь с этим местом.
У нас родился лозунг: «Сцена» — это место, где каждый может поставить собственный спектакль. Нам удалось сделать модель функционирования проекта очень простой, благодаря этому за два месяца в прошлом году там состоялось 60 разных организованных снизу мероприятий. Новая модель резко контрастирует с той иерархической структурой, которая была на этом месте раньше. Проект вошел в число финалистов Европейского конкурса на лучшее городское общественное пространство, сейчас он номинирован на премию Миса ван дер Роэ (Ludwig Mies van der Rohe) — это самая престижная европейская архитектурная награда. Я думаю, мы показали удачный пример того, как можно вести дискуссию с прошлым.
— Это тот путь по которому собирается идти Украина, стремясь переосмыслить советские архитектурные формы? Если да, то тогда дискуссии должны будут обрести массовый характер.
— Самое важное, чтобы архитекторы, ведущие такую дискуссию, располагали критическим инструментарием оценки окружающего. Сейчас в Харькове я принимаю участие в создании учебной программы для нового архитектурного вуза. Это проект, в котором мы отказываемся от классической методики обучения архитекторов. Действительность и образовательная реальность настолько сильно разошлись, что программу пришлось создавать с нуля.
Сейчас студентам предстоит начертить план почтамта в масштабе 1:50, в итоге получится изображение 2 на 5 метров. На нем будут все элементы, находящиеся внутри здания. Это пример применения одного из принципов, который мы внедрили: у нас нет проектов «табула раза», когда студент просто придумывает новое здание. Сначала нужно нарисовать то, что уже есть, изучить, понять процессы, которые происходят в этом месте, и только потом получится дать верный ответ в верной форме.
Эстетика, конечно, важна тоже, но на первое место мы ставим диалог. Я не люблю понятия «контекстуализм» или разговоров о том, как «вписываться» в контекст. В Харькове мы учим студентов, что новая форма должна вести диалог со старой. Другой важный принцип — групповая работа. Все проекты Харьковской архитектурной школы мы будем делать в группе, а потом подключать к сотрудничеству внешних экспертов. Взаимодействие — суть работы архитектора, создавать пространство в одиночку невозможно.
— Значит, Украине следует двигаться вперед и вести критический диалог с формами из прошлого?
— Я думаю, на Украине есть неограниченные возможности для ведения такого диалога хотя бы потому, что это очень неоднородная страна. Большие украинские города сильно отличаются друг от друга, каждый из них представляет какое-то иное качество. Я сам «болею» за украинцев. После майдана здесь появилось множество инициатив, свежих идей. Меня очень вдохновляет современная Украина из-за перемен, которые здесь происходят. В этом плане самым интересным мне кажется Харьков. Это прекрасное место для обучения молодых архитекторов, потому что оно меняется быстрее, чем другие посткоммунистические города. В Харькове трансформация затронула все ключевые сферы: демографическую ситуацию, экономику, образование. Здесь гораздо больше шансов заметить и понять происходящие в постсоветской Европе процессы, чем в городах, которые в какой-то момент решили, что они довольны собой и «застыли». Неудовлетворенность существующим положением дел заставляет продолжать поиски, фрустрация — отличный материал для создания чего-то нового, а архитекторов как раз учат тому, чтобы проектировать будущее.
