Как женщина из Центральной Азии, я постоянно нахожусь между двумя культурами — русской и казахской. Мне трудно решить, что мне ближе или дороже: я говорю по-русски, я понимаю казахский язык, но не говорю на нем. Кто я? Активистка, лесбиянка, женщина, пишущая докторскую диссертацию? Все эти стороны моей личности постоянно подвергаются сомнению. Я не могу полностью, до конца определить себя ни через одну из этих идентичностей: я где-то, но только до определенного уровня, до определенной степени. Когда говорю, пишу, общаюсь с людьми, я не знаю, достаточно ли полно выражаю себя.
Мой личный опыт жизни между Россией и Казахстаном напрямую связан с отношениями подчинения между Центральной Азией и Россией, которые по сей день сохраняют империалистический характер, особенно в приграничных районах. Это подчинение становится очевидным при рассмотрении как современных исследований и активизма, так и историографии региона, проведенной русскими имперскими этнографами в 19-м веке. Они путешествовали по центрально-азиатским колониям России (называвшимися тогда «Туркестан»), чтобы понять процесс колонизации с его распространением русского языка и культуры, и чтобы цивилизовать инородцев — понятие с негативными коннотациями, относящееся к населению нерусского происхождения.
Исследовательница Марина Могилнер утверждает, что изучение предполагаемого расового превосходства и неполноценности было частью процветающей антропологической традиции в России, как это было и в западной науке, изучающей аналогичные проблемы в своих колониях. Я не могу найти каких-либо исследований казахстанских ученых о русском фольклоре, обществе и гендере в 18-м и 19-м веках. Работа казахского поэта, ученого и активиста Олжаса Сулейменова — лишь иллюстрация существующего зияющего пробела. Когда в 1975 году он проанализировал влияние тюркских кочевников на средневековую русскую эпическую поэму «Слово о полку Игореве» в исследовании «Аз и Я», Сулейменова обвинили в национализме.
В своей работе русские этнографы занимались так называемой «империализацией» народных сказочных сюжетов. Лучший пример тому — персонаж Жалмауыз Кемпир: демонического существа в образе пожилой женщины, сведенного всего лишь к версии Бабы Яги из русского фольклора. Жалмауыз Кемпир известна каннибализмом; это женщина с семью головами, которая похищает детей. В русском фольклоре Бабу Ягу тоже называют старой ведьмой, питающейся человеческой плотью. Яга живет одна в лесу, в избушке на курьих ножках, окруженной забором из человеческих костей. Жалмауыз Кемпир также известна тем, что просила своих жертв позволить ей высосать кровь из их пальца или колена, что можно считать интимным и даже сексуальным актом.
Зачем нужно затуманивать грань между этими двумя символами, зачем делать одно производным от другого? Подобные подходы к изучению казахской и, по сути, «коренной» культуры Центральной Азии настолько крепко укоренились в исследованиях об этом регионе, что в настоящее время очень трудно найти материалы, которые освещали бы дороссийские и досоветские времена и которые были бы свободны от колониальной оптики.
Российские исследователи также пытались классифицировать центральноазиатские общества в 1920-х годах, когда сельские жители считались неграмотным населением, нуждающимся в образовании, и в таких достижениях цивилизации как, например, электричество. Деревни (аулы) были преобразованы в коллективные хозяйства, известные как колхозы, где казахи трудились во имя светлого советского будущего. Напротив, люди из городов и поселков считались более образованными и, учитывая их знание русского языка, имели доступ к лучшим возможностям карьерного роста. Моя мама, родившаяся в 1955 году, для поступления в медицинский университет в Караганде зубрила ответы для экзамена на русском языке; она до сих пор помнит, каково это, когда экзаменатор может прервать ее, сбив порядок того, что она заучила и о чем хотела рассказать.
Если бы сегодня этнографы приехали в Казахстан, то они бы удивились тому, насколько чистым удалось сохранить русский язык, который вначале являлся «неродным».
В 2007 году я поступила на факультет журналистики МГУ по престижной президентской стипендии «Болашак». Я выбрала Россию, не только потому что плохо знала английский язык — но еще и потому, что, на мой взгляд, самым престижным университетом журналистики на постсоветском пространстве был именно МГУ. Что еще более важно, возможно, Москва и Россия занимают особое место в моем сердце. Там мне предстояло встретиться и поработать с авторами учебников, которые мы изучали на факультетах журналистики в Казахстане. Я говорила на русском языке в детском саду, в школе, в университете. Это мой родной язык, на котором я пишу свои стихотворения, академические и публицистические произведения.
Но никто не предполагал, с каким сюрпризом мне придется столкнуться сразу после поступления. Перед началом обучения несколько моих коллег из Казахстана и меня попросили сдать дополнительный экзамен вместе с группой китайских студентов. Мы заняли большую аудиторию, нам дали чистые листы формата А4 и инструктор начал читать текст на русском языке. Экзамен по сути представлял собой изложение — распространенная практика на уроках русского языка в школе. Как мы — казахстанские студенты, выросшие при российском колониальном режиме — оказались на том же экзамене, что и китайские студенты, для которых русский язык является иностранным? Мои «два поля» внутри стали болезненно очевидными благодаря этой явной дискриминации. Несмотря на то, что я получила образование на русском языке, в Москве, в одном из главных университетов страны во мне все еще сомневались.
Такие пережитки имперского отношения к пограничным территориям России сохраняются не только в науке, но и в активизме. Например, в казахстанском феминистском движении молодые радикальные активистки всегда знают о том, что происходит в Москве или Санкт-Петербурге, будь то манифесты, конфликты, сексистские нападения. Но обратное никогда не бывает правдой. Как будто мы продолжаем отсутствовать в активистском и академическом пространстве — точнее, мы присутствуем только как те субъекты, которые нуждаются в обучении или в убежище.
По мере возможностей мы подписываем различные петиции, распространяемые российскими ЛГБТИК-активистами, но это редко обоюдный процесс. Опыт активистов, работающих в Центральной Азии, редко принимается во внимание на ЛГБТИК-конференциях и семинарах в России, поэтому распространение идей носит однонаправленный характер: из России в Казахстан и Кыргызстан. Это выходит за рамки языковых барьеров, воображаемых и не только; это все же относится к не столь отдаленному и продолжающемуся имперскому отношению Москвы к ее окраинам. Неважно, насколько хорош мой русский, моя мысль передается не до конца.
