Я не понимала, почему маленькие задачи в списке дел выглядели такими невыполнимыми. Ответ оказался одновременно и легче, и сложнее, чем я ожидала.
«Я собирался зарегистрироваться для голосования на выборах в 2016 году, но когда я попытался это сделать, было уже поздно, — объясняет свой последний провал журналисту New York Magazine 27-летний Тим. — Ненавижу рассылки; они заставляют меня переживать». Тим назвал причины, по которым он, как и 11 других миллениалов из интервью, скорее всего не будет участвовать в промежуточных выборах 2018 года. «По сути, нужно сделать немного: заполнить форму, отправить ее, прийти в специально отведенное место в определенный день. Но такие задачи становятся сложными, если я не испытываю энтузиазма в их отношении».
Тим также признался, что друзья помогли ему с регистрацией, и он планировал пойти на выборы 2018 года. Но его объяснение — даже учитывая, что сама проблема, по его словам, вызвана СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности) — вызвало тенденцию среди миллениалов утопать в неспособности выполнять, казалось бы, базовые вещи. Повзрослей, говорят все вокруг. Жизнь не так сложна. «Вот как выглядит конец света, — написал в Twitter Мэтт Фуллер, репортер Huffington Post, — Это не взрыв, а кучка миллениалов, которые не знают, как отправлять письма».
Похожие оправдания отражают суть поколения: мы избалованы, считаем, что все нам должны, ленивы и терпим неудачи во «взрослении» (англ. adulting) — слово, придуманное миллениалами для обобщения задач самодостаточного существования. «Взрослением» часто оказывается изумление жизненной реальностью: нужно платить по счетам и ходить на работу; нужно покупать еду и готовить ее, если ты хочешь есть; действия влекут за собой последствия. Взрослеть сложно, потому что жизнь сложная — или, как предостерегает своих читателей статья в Bustle, «все кажется сложным, если ты решил смотреть на вещи под таким углом».
Миллениалы любят жаловаться на других миллениалов, создающих им плохую репутацию. И хоть я распылялась насчет проблем 27-летнего парня с почтой выше, я и сама была ярким представителем тенденции, развившейся в последние пять лет, которую я называю «беспорядочным параличом». Я ставлю задачу в планы на неделю и месяцами переношу из одной недели в другую.
Все дела были легкими: заточить ножи, отнести обувь в ремонт, зарегистрировать пса для нового удостоверения, отправить подписанный экземпляр своей книги, записаться на прием к дерматологу, отдать книги в библиотеку, пропылесосить машину. Пачка писем — одно от близкого друга, другое от бывшего студента, интересующегося, как у меня дела — могла пустить корни в папке входящих, которую я использовала как альтернативу списку задач, и дошло до того, что стала называть ее «папкой стыда».
Не то что бы я бездельничала все остальное время. Я публиковала рассказы, работала над двумя книгами, готовила, организовала переезд в другой конец страны, планировала путешествия, выплачивала долги за обучение, регулярно тренировалась. Но как только дело доходило до обыденности, среднего приоритета, вещей, которые не делали работу проще или лучше, я избегала их.
Мой стыд от этих обязанностей растет с каждым днем. Я напоминаю себе, что моя мама всегда занималась такими делами. Нравились ли они ей? Нет. Но она их делала. Так почему я не могу сделать того же — особенно когда все задачи, на первый взгляд, выглядят легкими? Я поняла, что почти у всех дел есть общий знаменатель: выгоду получаю я, но это никак не улучшает жизнь. Они требуют больших усилий без той же отдачи и парализуют меня — также, как регистрация на голосование парализовала миллениала Тима.
Тим и я не одиноки в этом параличе. Мой партнер был настолько озадачен многоступенчатым, невероятно (и целенаправленно) запутанным процессом заполнения формы возврата страховки за еженедельную терапию, что не заполнял ее месяцами — это съело больше тысячи долларов. Знакомая рассказала про посылку в углу комнаты, которую не распаковывала больше года. Друг рассказал о тратах в сотни долларов на вещи, которые ему не подошли, потому что некогда было вернуть. Беспорядочный паралич, беспокойство от почты — разные проявления одних и тех же проблем.
За последние два года я игнорировала предостережения — от редакторов, семьи, коллег — что могу выгореть. Казалось, что с выгоранием сталкиваются работники скорой помощи, высокопоставленные адвокаты, журналисты, занимающиеся расследованиями. Я же продолжала работать, выполняла другие дела — конечно, я не выгорела.
Но чем больше я разбиралась с беспорядочным параличом, тем больше проявлялось признаков выгорания. Выгорание — не то, что лечится отпуском. Оно не ограничивается работниками стрессовых должностей. И это не временный недуг: это состояние миллениалов. Это наша обычная температура. Это наша фоновая музыка. Это положение вещей. Это наши жизни.
Это осознание заставило меня пересмотреть собственные переживания. Почему я не могу сделать эти неважные дела? Потому что выгорела. Почему я выгорела? Потому что приняла идею, что я должна работать все время. Почему я усвоила эту идею? Потому что все и вся в жизни подкрепляли эту идею — явно и косвенно — начиная с детства. Жизнь всегда была трудной, но много миллениалов не подготовлены к конкретным вещам, поэтому она стала сложной для нас.
И что теперь? Нужно больше медитировать, договариваться о большем количестве выходных, делегировать обязанности партнеру, заботиться о себе и поставить таймеры на социальные сети? Другими словами, как я могу настроиться на выполнение бытовых дел и, в теории, вылечить выгорание? Миллениалам уже исполнилось тридцать, а они продолжают задаваться этим вопросом и все еще не могут найти ответа. Может быть, дело еще и в постановке вопроса.
За последнее десятилетие слово «миллениалы» использовалось для описания или отнесения того, что правильно и неправильно с молодыми людьми, но в 2019 году миллениалы стали окончательно взрослыми: самым молодым 22 года; самым старшим, как мне, около 38. Мы больше не беспомощные подростки; мы взрослые лбы, и проблемы наши системны, а не мимолетны.
Большинство черт, приписываемых миллениалам — черты отдельной группы людей, преимущественно белых, по большей части из среднего класса, рожденных с 1981 по 1996 год. Но даже если вы миллениал, выросший не в привилегированных условиях, на вас повлияли социальные и культурные сдвиги, сформировавшие поколение. Наши родители — смесь младших из беби-бумеров (родившиеся в 1940 — 1960 гг.) и старших из поколения X (родившиеся в 1960 — 1980 гг.) — вырастили нас в период относительной экономической и политической стабильности. Как и с предыдущими поколениями, есть ожидание, что следующее будет лучше — с точки зрения здоровья и финансов — чем предыдущее.
Но миллениалы выросли, и прогноз оказался ложным. С финансовой точки зрения большинство из нас сильно отстают от собственных родителей в таком же возрасте. У нас меньше накоплений, недвижимости, стабильности и больше, намного больше учебных долгов. «Величайшее поколение» пережило Депрессию и закон о правах военнослужащих; у бумеров был золотой век капитализма; поколение Х столкнулось с либерализацией и перераспределением благ в экономике. А миллениалы? У нас есть венчурный капитал, но мы пережили кризис 2008 года, падение среднего класса и рост достояния 1% самых богатых американцев, устойчивый распад профсоюзов и стабильную занятость на полный рабочий день.
Американский бизнес стал эффективнее, прибыльнее, а следующее поколение должно быть конкурентоспособным. Мы не можем просто показать диплом, получить и сохранить работу, которая позволит уйти на пенсию в 55. В смене поколений миллениалам нужно улучшать себя, чтобы оставаться лучшими работниками.
И процесс начался очень рано. В книге «Kids These Days: Human Capital and the Making of Millennials» Малкольм Харрис высказывает огромное количество способов, с помощью которых наше поколение обучается, адаптируется, натаскивается и оптимизируется для работы — сначала в школе, затем через среднее образование — начиная с совсем младшего возраста. «Риск-менеджмент раньше был частью бизнеса, — пишет Харрис, — а сейчас это главная стратегия воспитания детей». В зависимости от возраста эта идея применима к тому, что родители нам разрешали и запрещали (играть на «опасных» детских площадках, гулять без телефонов, ездить без взрослого в машине) и каким образом они позволяли делать что-либо (учиться, изучать, питаться, играть).
Харрис указывает на методы, которые мы сейчас считаем стандартными, как на «оптимизацию» детской игры, часто называемые «интенсивным воспитанием». Бег по окрестностям превратился в контролируемые игры. Неструктурированный детский сад стал дошкольным. Дворовые салочки превратились в строго организованные лиги. Свободная энергия (диагностированная как гиперактивность) стала регулируемой и пропиталась лекарствами.
Но это было началом конца этой точки зрения — на воспитание, детский досуг, выбор колледжа. И не только среди богатых, образованных, типичных навязывающихся родителей. Вдобавок к «интенсивному воспитанию» родителям миллениалов также свойственно «неусыпное внимание», которое, как описывает социолог Линда М. Блюм, определяется «упорной материнской бдительностью и защитой ребенка в его одиноком нравственном поиске».
Недавние исследования показали, что «неусыпное внимание» присуще всем, независимо от расы и социального класса. Состоятельная семья из пригорода может вкладываться в ребенка, чтобы тот попал в университет Лиги Плюща, в то время как в Филадельфии мать, не имевшая возможности поступить в университет, работает ради своей дочери, чтобы та первой в семье смогла получить высшее образование. Цели разные, но контроль, отношение, оценка рисков и действия на пути к цели очень схожи.
Только после окончания университета я начала замечать результаты на практике. Четыре года выпускники и аспиранты жаловались, что все студенты младших курсов — ботаники. Они даже по вторникам не тусят! Я смеялась над постоянным «Что за молодежь пошла, вообще ни о чем, мы намного круче были».
И только годы спустя, вернувшись в университет в качестве преподавателя, я осознала, насколько сильно отличалось отношение этих студентов к учебе. Невыносимые парни и девчонки-модняшки никуда не делись, но и они были намного прилежнее, чем те, с кем училась я. Они меньше пропускали занятия. Неукоснительно соблюдали расписание. На электронные письма отвечали в любое время. Но при этом они постоянно тревожились и чуть в обморок не падали от одной только мысли о выпуске, а творческие задания и вовсе ставили их в тупик. Всю жизнь им кто-то указывал верную дорогу, и теперь это должна была делать я. Они в некотором смысле боялись.
Любой выпускник в той или иной степени боится будущего, но их страх был другого рода. На лето после выпуска мы с одногруппниками устроились кто куда: я на ранчо к товарищу, одна из подруг сидела с детьми, друг уехал в Новую Зеландию работать на ферме, кто-то подался в инструкторы по плаванию, а потом по лыжам. Мы не считали первое место работы важным. Это был просто этап на извилистом пути к Работе всей жизни.
Мои же студенты были убеждены, что их первая работа после университета не только определяет направление в карьере, но и представляет серьезную ценность для всей последующей жизни. Одна девушка десятками рассылала запросы на стажировку и стипендии, но все безрезультатно. Тогда я предложила ей заняться чем-нибудь несерьезным, пока устроиться куда угодно и понять, что интересно, а чем она заниматься точно не хочет. Мое предложение было встречено воплями. «Что я скажу родителям?— спрашивала она. — Мне нужна крутая и интересная работа!»
Подобные ожидания полностью отражают амбициозные планы миллениалов: найти работу, которую одобрили бы родители (стабильную, достойно оплачиваемую, «хорошую»), которая впечатлила бы сверстников (в «крутой» компании) и которая бы помогала в достижении внушенной конечной цели всей этой детской оптимизации — интерес к тому, чем занимаешься. Неважно кем быть — профессиональным спортсменом, SMM-менеджером в Патагонии, программистом компании-стартапа или партнером юридической фирмы. Важно соответствовать этим трем критериям.
По крайней мере в теории это так. Что же происходит, когда миллениал отправляется на поиски карьеры несбыточной мечты и начинает «взрослеть», а реальность оказывается совсем отличной от обещанного?
Как и у большинства старых миллениалов, мой карьерный путь был отмечен двумя финансовыми катастрофами. В начале 2000-х, когда многие из нас поступали в университет или приходили на первое место работы, лопнул пузырь доткомов. Последовавший финансовый обвал был менее масштабным, нежели кризис 2008 года, но количество рабочих мест сократилось, а акции интернет-компаний взлетели, что косвенно повлияло на миллениалов, которые рассчитывали на денежную помощь родителей во время учебы. В 2003 году я окончила университет и переехала в Сиэтл. Прожить там все еще можно было, но высококвалифицированный труд нужен был далеко не всем. Я работала няней, соседка по квартире — продавцом, одному из друзей пришлось заниматься оформлением ипотечных кредитов, как их стали называть позже.
Два года в роли няни были тяжелыми — работа до невозможности скучная, и на дорогу в одну сторону уходил час — но только тогда я и не ощущала психологического истощения. У меня был мобильный телефон, но я даже смс-ки отправлять не могла. Почту я проверяла один раз в день с компьютера в комнате соседки. Так как на работу я устроилась через агентство, в договор входили оплата медосмотра, больничного и оплачиваемый отпуск. В год я зарабатывала $32 000, за съемную квартиру платила $500. У меня не было долгов ни за обучение, ни за машину. Накопить много не удавалось, но на кино и кафе хватало. Мою работу нельзя было назвать интеллектуальной (забота о двух младенцах), но я хорошо с ней справлялась, а график был четко определен.
Два года прошли, и мои друзья массово отправились продолжать обучение. Мы подавали документы в докторантуру, юридические, медицинские, архитектурные академии, в магистратуру, на программы MBA. Мы не жаждали новых знаний. Мы жаждали стабильной работы среднего класса, и получить ее по общему, необязательно верному, мнению можно было только, получив степень выше бакалавра. Пока мы учились, а микропоколение за нами оканчивало университеты и отправлялись на рынок труда, ударил кризис 2008 года.
В разной степени кризис отразился на всех, но для миллениалов он имел основополагающее значение. Он навсегда определил наше место на рынке труда. Более опытные и только что потерявшие работу претенденты заполнили нишу для начинающих, которая раньше всегда была готова принять недавних выпускников. Мы не могли найти работу, а если и могли, то только временную, низкооплачиваемую, или в «шарашкиных конторах». В итоге кто-то вернулся к родителям, кто-то снимал комнату с товарищем на пару, кто-то продолжил учиться. Мы пытались наладить свою жизнь. Все же мы умели решать проблемы и помнили, что достаточно работать упорнее, и все получится.
С виду все действительно получилось. Экономика восстановилась. Большинству удалось съехать от родителей. Работу нашли. Но вот финансовую безопасность найти не удалось. Так как образование — в магистратуре, в бакалавриате, в колледже, удаленно — выставлялось как лучший и единственный способ выжить, многие после окончания обучения остались с кредитами, выплатить которые были не в состоянии. Хуже всего пришлось тем, кто учился в коммерческих вузах, где средняя стоимость 4 лет обучения составляла $39 950, а перспективы были еще более безрадостными.
Я продолжила учиться в магистратуре, а долги росли и копились. Как и большая часть нашего поколения, я их оправдывала тем фактом, что это единственное средство достичь конечной цели и получить 1) «хорошую» работу, которая 2) выглядит таковой или правда крутая и 3) которая позволит заниматься интересным мне делом. В моем случае постоянная работа преподавателем медиаведения. Раньше основным вариантом бесплатного обучения было получение ученой степени: параллельно с занятиями можно было работать ассистентом преподавателя. Зарплаты хватало на жизнь и на снижение долга университету.
Ситуация начала меняться в 1980-х. Особенно это коснулось государственных вузов из-за урезания бюджета. Зарплата ассистента была намного меньше зарплаты постоянного преподавателя, поэтому университеты не просто оставили аспирантуру, но и расширили ее, чтобы, несмотря на сокращающееся финансирование достойно платить работающим студентам. Тысячи аспирантов вцеплялись в идею работы преподавателем. И чем меньше становился академический рынок труда, тем больше мы работали. Мы не пытались сломать систему, ведь нас не так воспитывали. Мы пытались ее победить.
Я никогда не считала систему справедливой. Я знала, что победить ее сумеют совсем немногие. Я просто верила, что приложив достаточно усилий, смогу стать одним из счастливчиков. Понадобились годы, чтобы осознать истинные последствия такого взгляда на жизнь. Я усердно училась, но, как и у всех старых миллениалов, ожидания от рынка труда не совсем оправдались. Мы четко разграничивали работу и отдых и любили говорить: «Кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает». Именно в университете я научилась работать как миллениал, то есть постоянно. Моим новым девизом стала фраза «Все хорошее плохо, а все плохое хорошо»: то, от чего надо бы получать удовольствие (свободное время, отдых), ощущалось как нечто плохое, потому что я чувствовала вину за безделье. А «плохое» (постоянная работа) ощущалось как хорошее, потому что я делала то, что, по моему мнению, и следовало делать, если хочешь добиться успеха.
Вероятно, в магистратуре труд студентов нещадно использовали, но мы объединялись в профсоюзы и платили нам достаточно для того, чтобы окончить обучение без долгов. Предоставлялась существенная медицинская страховка, а количество учеников в группах было адекватным. Но все изменилось в докторантуре в Техасе, штате с «правом на работу», где профсоюзы, если и существовали, то не имели никакой власти. Зарплаты хватало на оплату жилья в Остине, а на все прочее оставалось $200. В группах могло учиться до 60 человек, а занятия приходилось вести в одиночку. Кредиты среди моих знакомых не брали только те, кому помогали родители или партнеры, имеющие «настоящую» работу. Большинство же взваливало на себя долги ради особого права приготовиться к отсутствию карьерных возможностей. Выбора не было: работай или проиграешь.
И мы брали кредиты с гарантией от государства, что если после выпуска мы пойдем работать в сферу государственных услуг (например, преподавать в университете или колледже) и в течение 10 лет будем вовремя платить проценты, то оставшуюся сумму нам простят. В прошлом году — когда закончился 10-летний срок и студенты могли попросить о списании долга — только 1% заявлений получил положительный ответ.
Когда мы говорим о долгах миллениалов, то имеем в виду не только тот факт, что из-за платежей они не могли участвовать в таких американских «институтах», как владение недвижимостью или покупка бриллиантов. Речь также идет об эмоциональном давлении от осознания того, что все, что нам говорили, и все, во что мы поверили, что «оно того стоит» — стоит кредитов, тяжелой работы, всей самоорганизации — все это неправда.
Но осознание становится еще более мучительным от наблюдения как будто крутой, интересной и достойной жизни других в интернете. Все мы знаем о «нереальности» того, что видим на Facebook или в Instagram, но это не значит, что мы себя из-за этого не осуждаем. Я считаю, что миллениалы в соцсетях завидуют не столько предметам и вещам, сколько впечатлениям и опыту, тому, что заставляет человека написать в комментарии: «Хотел бы я жить так же». Вызывающая зависть смесь времяпрепровождения и путешествий, домашних питомцев и детишек, необитаемых земель и вкусной еды кажутся не только желанными, но как будто привносят баланс и удовлетворение в жизнь без угрозы эмоционального выгорания.
И хотя собственно работа редко попадает под прицел камеры, она всегда присутствует. Иногда работа отражается на фотографиях, но там она выглядит как нечто веселое, забавное и всегда приносит удовольствие и адекватные деньги. Но большую часть времени именно от этого и бежишь: ты уже достаточно потрудился, чтобы наслаждаться жизнью.
То, что мы видим в ленте социальных сетей — в частности, Instagram — зачастую является результатом упорного труда. Фото и видео, вызывающие наибольшую зависть, представляют собой воплощение фразы «кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает». Однако для большинства из нас публикации в социальных сетях — это лишь средство повествования о собственной жизни или же то, какой мы хотим ее видеть. И когда в реальности что-то, что предположительно должно приносить нам удовлетворение, на деле не утоляет наши желания, мы имитируем это удовлетворение при помощи социальных сетей, выставляя свою жизнь напоказ.
Для многих миллениалов присутствие в LinkedIn, Instagram, Facebook или Twitter также стало неотъемлемой частью профессиональной жизни. Идеальными примерами являются так называемые инфлюенсеры, чей заработок и благосостояние целиком зависят от публикаций в соцсетях. Нередки также случаи, когда социальные сети используются работниками умственного труда (людьми, которые обрабатывают информацию) как средство создания и монетизации личного бренда. С помощью Twitter журналисты не только узнают о работах коллег, но и формируют репутацию, которую впоследствии можно использовать. С помощью LinkedIn работники не только распространяют резюме и строят профессиональную сеть общения, но и публикуют статьи, которые подтверждают их состоятельность (их бренд!) как менеджера или предпринимателя. Миллениалы, конечно, не единственные, кто таким образом использует социальные сети, однако именно мы задаем тон этому явлению.
Однако смартфон постоянно связывает нас с нашей «реальной» работой. Электронная почта и приложения вроде Slack делают работников доступными даже после того, как те покидают физическое рабочее место, и заставляют их работать вне рамок «с 9 до 6». Попытки ограничить труд рабочими часами не встречают одобрения, поскольку миллениалам важнее быть доступными 24/7, нежели меньше работать.
«Нас поощряют разрабатывать способы и стратегии поиска мест, где мы смогли бы эффективно работать. Эффективность является нашей жизненной целью, мы — поколенновыхие людей, рожденное стать идеальными производственными машинами», — пишет Малкольм Харрис, автор бестселлера «Kids These Days».
По мнению социолога Арне Каллеберга, такая эффективность предположительно должна была обеспечить нам более безопасные условия, более высокую оплату труда и, возможно, больше свободного времени. Проще говоря, лучшую работу.
Но чем больше и эффективнее мы работаем, тем хуже становятся наши рабочие места: более низкая заработная плата, худшая система бонусов и вознаграждений и безопасность труда. Наше рвение быть эффективными не сдерживается низкими зарплатами, наша стрессоустойчивость и стабильность не делает нас более ценными работниками. Наша приверженность работе, как бы ее ни эксплуатировали, на деле даже упрощает эту эксплуатацию. Мы миримся с работодателями, которые не заботятся о своих работниках, потому что не имеем других вариантов. Мы не уходим. Мы усвоили, что недостаточно усердно работаем.
Вся эта оптимизация достигает высшей точки в преобладающем для миллениалов состоянии, не зависящего от социального класса, расы и страны проживания — выгорании. Выгорание официально было признано психологическим диагнозом в 1974 году, когда психолог Герберт Фройденбергер применил его к случаям «физического или психического разрушения, вызванного переутомлением или стрессом». Выгорание существенно отличается от истощения, хотя и связано с ним. Истощение означает достижение финальной точки, когда вы не в состоянии двигаться дальше, в то время как выгорание означает достижение этой точки и принуждение себя продолжать идти в течение многих дней, недель, лет.
Но что еще хуже, удовлетворение от выполненной работы — сдачи сложнейшего экзамена или завершения длительного проекта — так и не наступает. «Истощение, испытываемое при выгорании, сочетает в себе неистовое желание довести работу до конца и мучительное ощущение того, что это невозможно. Нас постоянно одолевают беспокойство и множество отвлекающих факторов, которые невозможно свести на нет, — пишет Джош Коэн, психоаналитик, специализирующийся на этом вопросе. — Вы чувствуете истощение, когда исчерпали все свои внутренние ресурсы, однако не можете избавиться от нервной необходимости продолжать работать».
В своей работе о выгорании Коэн осторожно намекает, что как явление оно не ново. Он утверждает, что «меланхоличная усталость от жизни» упоминается в книге Экклезиаста, диагностируется Гиппократом и считается свойственным для эпохи Ренессанса состоянием, сопровождаемым чувствами потерянности и непостоянства. В конце 1800-х годов пациенты с диагнозами «неврастения» или «нервное истощение» отстают от «темпа современной индустриальной жизни». Выгорание отличается своей интенсивностью и распространенностью: это не синдром, затрагивающий лишь отдельных людей, а перманентное состояние миллениалов, которое приобрело пугающие масштабы.
Выгорание настигает всех: людей, которые пытаются свести концы с концами, совмещая работу в сфере обслуживания с подработкой в Uber и уходом за детьми. Начинающих бизнесменов, которые пользуются привилегиями шикарных обедов и бесплатной прачечной и тратят больше часа на дорогу до работы. Преподавателей, которые берут четыре дополнительных класса, пытаясь выжить на талонах на питание и в то же время опубликовать свой научный труд, чтобы в конце концов устроиться на достойную работу. Художников-фрилансеров, которые работают по свободному графику без медицинского обслуживания или оплачиваемого отпуска.
Один из способов понять механизм выгорания миллениалов — внимательно изучить индустрии, которые пришли в упадок из-за нашего поколения. Нас не интересуют бриллианты — потому что мы либо вступаем в брак поздно (если вообще делаем это) либо нашей финансовой стабильности недостаточно для покупки кольца ценой в два оклада. Нас не интересует антиквариат — потому что старые вещи станут для нас обузой, мешающей мобильности и финансовому благополучию. Мы променяли спокойный прием пищи в ресторанах на фаст-кэжуал, потому что наше поколение будет тратить деньги либо на что-то стоящее огромных очередей (кронаты! знаменитый на весь мир барбекю! японская лапша!) либо на что-то, что только повысит нашу эффективность.
Даже такие хобби миллениалов, как занятия спортом, говорят о страсти к самосовершенствованию и оптимизации. Одежда вроде леггинсов может показаться неопрятной для наших родителей, однако для миллениалов они идеальны: в них можно перейти сразу от занятий йогой к конференции по скайпу, а заодно и забрать ребенка из школы. Мы используем сервисы вроде Fresh Direct и Amazon, потому что они позволяют нам экономить время для большего количества работы.
Именно поэтому, когда критики миллениалов утверждают, что мы ленивы и умеем лишь эксплуатировать свои права, это так расстраивает нас. Мы так усиленно боремся за то, чтобы не тратить время на прием пищи, что заслуживаем такие привилегии, как удаленная работа (чтобы мы могли жить в доступных городах), адекватное медицинское обслуживание или достойные пенсии (так что мы теоретически сможем прекратить работать за некоторое время до смерти). Нас называют нытиками просто за то, что мы честно говорим о том, сколько мы работаем или насколько мы измотаны этим. Однако поскольку переработки не очевидны — потому что поиск работы теперь означает бесконечный поиск на LinkedIn, потому что «сверхурочные» теперь означают ответ на электронные письма в постели — масштабы нашего труда часто игнорируются, а условия ухудшаются.
В конце концов, все наши мучения предаются забвению. Тревожное состояние и выгорание подвергаются лечению, и тем не менее, это считается недостойным, ведь вы могли потратить это время на работу. Наши бабушки знали, что взбивание масла и ручная стирка — это труд. Однако в наше время планирование недельного питания для семьи из четырех человек, составление списка продуктов, поиск времени для совершения покупок, а затем готовка и уборка одновременно с полным рабочим днем — это лишь материнство, а не тяжелый труд.
Типичное для миллениалов выгорание по-разному проявляется среди женщин, особенно с семьями. Частично это связано с тем, что женщинам приходится работать «в две смены»: отрабатывая полный рабочий день, они приходят домой и выполняют работу по дому. Недавнее исследование показало, что современные работающие матери тратят столько же времени на уход за детьми, сколько домохозяйки в 1975 году. Разумно было бы предположить, что когда женщина работает, домашний труд уменьшается или равномерно распределяется между партнерами. Однако социолог Джуди Вайцман обнаружила, что в гетеросексуальных парах весь труд по дому в основном ложится на женщину.
При этом выгорание вызывается не теми задачами, которые могут быть легко распределены между домочадцами — мытьем посуды или складыванием постиранного белья. Это больше связано с тем, что французская художница Эмма называет «психологической нагрузкой», или сценарием, при котором один человек в семье — чаще всего женщина — играет роль «лидера проекта по управлению домашним хозяйством». Она не только выполняет все хлопоты по дому, но и держит в уме график всего домашнего хозяйства. Она помнит, что надо купить туалетную бумагу, ведь она закончится через четыре дня. Она несет ответственность за здоровье семьи, содержание дома, насыщенность сексуальной жизни, поддержание эмоциональной связи со своими детьми, уход за престарелыми родителями, оплату счетов, приветствие соседей и отправку поздравительных открыток другим семьям. Она за полгода планирует семейный отдых и следит за тем, чтобы собаку регулярно выгуливали.
Женщины рассказывали мне, что комиксы Эммы, которые стали достаточно популярны, часто приводили их в слезы: их труд никогда не встречал признания. Для миллениалов же планирование семейной жизни и досуга стало похоже на бесконечный список: семейные выходы теперь должны приносить впечатления, приемы пищи должны быть здоровыми, домашними и веселыми, тела должны быть идеальными, лица — без морщин, одежда должна быть красивой и модной, сон должен быть регулярным, отношения должны быть здоровыми, новости должны быть прочитаны, дети должны получать достаточное количество внимания. Родительство для миллениалов, как говорится в недавней статье New York Times, беспощадно.
Все медиа, которые нас окружают — от нового шоу Мари Кондо на Netflix до инфлюенсеров в социальных сетях — говорят нам, что наше личное пространство должно быть оптимизировано так же, как мы сами и наша карьера. Результатом становится не просто утомление, а полное выгорание, которое не покидает нас ни дома, ни на работе. Самый распространенный рецепт от всех бед — «уход за собой». Купи себе маску для лица! Займись йогой! Скачай новое приложение для медитации! Однако это очередная многомиллиардная индустрия, целью которой является не облегчить выгорание, а лишь оптимизировать вашу жизнь все больше и больше. По крайней мере, в своей современной форме уход за собой утомителен, он является не решением проблем, а новым их источником.
Миллениалы рассматривают взрослую жизнь не как состояние, а как некую последовательность действий, — утверждает автор статьи в Elite Daily. — Таким образом, быть взрослым означает выполнять набор действий из списка, который никогда не заканчивается». «Я изо всех сил пытаюсь наслаждаться Рождеством в этом году, — недавно написала одна женщина в Facebook. — У меня двое маленьких детей (6 месяцев и 2 года), и пока мы веселились, читали рождественские книги, пели песни, гуляли по окрестностям и любовались огнями, я лишь почувствовала, что выполняю необходимый список дел. Я чувствую себя уставшей и измученной. Ищу поддержки или совета».
Это один из самых трудно передаваемых признаков выгорания: вещи, которые должны приносить нам удовольствие, превращаются в список задач и тонут в общем потоке обязательств, которые должны быть выполнены определенным образом. Конечным результатом является то, что все радостные и торжественные события приобретают горечь тревоги и беспокойства. Может быть, моя неспособность сделать что-то хорошо связана не с моей ленью, а с тем, что я слишком старалась.
Существует несколько подходов к решению исходной проблемы беспорядочного паралича. Множество задач, которые ставят миллениалов в ступор, всего лишь не позволяют достичь максимальной эффективности при их выполнении, либо потому что они по-прежнему остаются аналоговыми (почтовое отделение), либо потому что компании сами оптимизировали свою работу и работу сотрудников таким образом, чтобы для клиентов весь процесс протекал максимально напряженно (все, что связано со страховкой, оплатой счетов или подачей жалобы). Иногда такие недостатки не случайны: чем сложнее подать заявление на возмещение расходов, тем меньше шансов, что кто-то это сделает. Это же относится и к возвратам.
Другие задачи кажутся сложными из-за слишком большого количества вариантов выполнения — явление, известное как «усталость от принятия решений». Я очень часто переезжала из-за работы и ненавидела процесс поиска семейных врачей, стоматологов и дерматологов на новом месте. Найти врача — и не просто врача, а того, кому подходит ваша страховка и кто принимает новых пациентов — может показаться легкой задачей благодаря сервису Zocdoc, но количество вариантов может поставить в тупик. Ведь в совершенно новом городе не так много друзей или членов семьи, от которых можно было бы получить рекомендации.
Другие задачи просто скучные. Я выполняла их слишком много раз. А вознаграждение от их выполнения слишком маленькое. Скука с рутиной обычно ассоциируется с физическим трудом и/или работой на конвейере, но они распространены и среди работников умственного труда. Как отмечает Кэролайн Битон, обстоятельно написавшая о миллениалах и трудовой деятельности, развитие «интеллектуального производства» попросту «перенесло монотонность с тяжелого машиностроения на цифровые технологии… Мы привыкаем к современным рабочим задачам, которые при высоком уровне напряженности все же являются предсказуемыми. А поскольку стимулы не изменились, мы перестаем чувствовать мотивацию. Последствия неоднозначны. С одной стороны, каждое повторяющееся действие причиняет все большую боль, словно в китайской пытке водой; с другой — мы все меньше вовлекаемся в процесс».
Мое нежелание отвечать на милое личное сообщение на Facebook является следствием огромного количества онлайн-раздражителей внимания: призыв прочитать статью, призыв продвигать мою собственную деятельность, призыв остроумно ответить на комментарий или защититься от троллей или лайкнуть фотографию ребенка родственника.
Для ясности: я не считаю ни одно из приведенных объяснений освобождающими от ответственности. Они не выглядят как существенные или разумные причины, чтобы не делать то, что, как я знаю, мне хочется или нужно сделать. Но дурацкие, нелогичные решения являются симптомом эмоционального выгорания. Мы начинаем вести себя саморазрушающе или спасаемся избеганием, только бы не выполнять ничего из своего списка дел. Это позволяет объяснить одну из жалоб на миллениалов об их рабочих привычках: они поздно приходят, пропускают смены, они как призраки на работе. Некоторые люди, которые ведут себя подобным образом, действительно могут просто не знать, как взяться за дело и целиком погрузиться в него. Но гораздо больше шансов, что они плохо работают из-за большого количества выполняемых задач — особенно если при этом они находятся в условиях нестабильного финансового положения.
Новое научное исследование, проводившееся на протяжении последних лет, показало «огромную когнитивную нагрузку» на тех, кто не уверен в своем финансовом положении. Жизнь в бедности сродни потере 13 баллов IQ. Миллионы миллениалов в США живут за чертой бедности; миллионы других находятся прямо на этой черте, едва балансируя, часто работая в нескольких местах дополнительно, и при этом у них ничего не остается на своего рода подушку безопасности, которая могла бы снизить эту когнитивную нагрузку. Жить в бедности — значит иметь очень маленькую пропускную способность для принятия решений, «хороших» или нет; решений, которые мы принимаем как родители, работники, партнеры, граждане. Чем стабильнее наша жизнь, тем больше вероятность, что мы примем решения, которые привнесут еще больше стабильности.
Однако стабильность не является тем словом, которым мы описываем современную американскую жизнь. В зависимости от вашего вероисповедания, иммиграционного статуса, этнической принадлежности и сексуальной ориентации, скорее всего, избрание Дональда Трампа внесло еще меньше стабильности в ваше будущее, безопасность и занятость. Здравоохранение и страхование других существовавших ранее случаев постоянно под вопросом и/или под угрозой, так же как и женские репродуктивные права. На горизонте маячит война с Северной Кореей. Мы никогда раньше не воспринимали социальные сети и смартфоны как что-то настолько токсичное и настолько необходимое. Нашим главным опасением насчет крайне нестабильной ситуации на фондовом рынке является то, как ее характер повлияет на нашу ежедневную занятость. Планета умирает. Демократия подвержена серьезной угрозе. Взрослые американцы чувствуют себя на 39% тревожнее, чем год назад. А что такое тревожность, если не состояние, вызванное жизнью в таких условиях?
Эксперты то и дело повторяют, что «это ненормально», но единственный для нас способ выживать день за днем — это нормализовать события, угрозы, потоки информации, расходы, ожидания от нас. Эмоциональное выгорание не является каким-то местом, которое можно посетить и вернуться; это наше постоянное место жительства.
В своей работе об эмоциональном выгорании психоаналитик Коэн описывает клиента, который пришел к нему в крайне тяжелом состоянии: он представлял собой типичного ребенка-миллениала, натренированного для достижения идеальных результатов, что принесло свои плоды, когда он получил высокую должность в банке. Он всегда все делал правильно и продолжал поступать так и на новом месте. Однажды утром он проснулся, отключил свой будильник, перевернулся на другой бок и не пошел на работу. Он больше никогда не ходил на работу. Он был «заинтригован тем, что увольнение никак его не волновало».
Если бы это был сценарий фильма, то этот мужчина переехал бы на остров, чтобы заново открыть хорошее в жизни, или осознал, что ему нравится работать с деревом и открыл свой магазин. Но именно такой вид волшебных решений способствует широкому распространению эмоционального выгорания среди миллениалов. Вы не излечите его, поехав в отпуск. Вы не избавитесь от него с помощью лайфхаков вроде «ноль писем в папке „Входящие"», или используя приложение для медитации по 5 минут каждое утро, или готовя в воскресенье еду на неделю для всей семьи, или начав вести ежедневник по системе Bullet Journal. Вы не исцелите его, прочитав книгу «Парься меньше, живи больше». Вы не измените свое состояние отпуском, раскрасками для взрослых, «стрессовой выпечкой», техникой Помодоро или заливая чертовы хлопья на ночь.
Проблема всестороннего и всепоглощающего эмоционального выгорания заключается в том, что не существует выхода из него. Вы можете обеспечить лишь более быстрое его протекание. Вы не сможете распознать его как зарождающуюся простуду и начать принимать лекарство. Лучший способ обращаться с ним — это, прежде всего, признать, что это не проходящий недуг, а хроническое заболевание, и осознать причины его возникновения и характеристики. Вот почему люди, с которыми я общалась, испытывали такое облегчение, читая комикс «Психологическая нагрузка», и почему чтение книги Харриса стало таким успокаивающим для меня: они не оправдывают наше поведение или чувства. Они просто точно описывают эти чувства и модели поведения — а также более крупные системы капитализма и патриархата, которые способствуют их возникновению.
Чтобы надлежащим образом описать эмоциональное выгорание миллениалов, необходимо признать многообразие реальности, в которой мы живем — мы не просто выпускники школ, родители или работники умственного труда, но все это одновременно — чтобы осознать статус-кво. Мы по уши в долгах, работаем все больше часов и на большем количестве работ за все меньшую плату и все меньше ощущаем себя в безопасности, изо всех сил стараясь достичь того же уровня жизни, что и наши родители, действуя в условиях психологической и физической нестабильности. И все это сопровождается утверждениями, что если мы немного поднапряжемся, то личные заслуги будут признаны, и мы заживем припеваючи. Болтающаяся перед нами морковка — это мечта о том, что список дел закончится, или хотя бы станет выполняемым.
Но действий отдельных людей недостаточно. Личный выбор сам по себе не спасет планету от смерти или не заставит Facebook прекратить нарушать наше право на неприкосновенность частной жизни. Чтобы достичь этого, необходима смена системы взглядов. Это объясняет, почему все больше миллениалов начинает придерживаться взглядов демократического социализма и вступать в союзы: мы начинаем понимать, что нас беспокоит, и это нельзя уладить кислородной маской для лица или беговой дорожкой.
До или вместо революционного свержения капиталистической системы, как мы можем надеяться уменьшить или предотвратить — вместо временного приостановления — эмоциональное выгорание? Изменения могут прийти со стороны законодательства, или из-за коллективных действий, или в результате продолжения феминистской пропагандистской деятельности, но было бы глупо ожидать их от самих компаний. Наша способность выгореть и продолжить работу — наша самая большая ценность.
В процессе написания этой статьи я организовывала переезд, планировала поездку, забирала рецепты от врача, гуляла с собакой, старалась делать физические упражнения, готовила ужин, пыталась участвовать в рабочих чатах, постила фотографии и читала новости. Я вставала в 6 утра, чтобы писать, упаковывала контейнеры с едой на ланч, падала в кровать в 9 вечера. Я была на беговой дорожке списка дел: одна чертова задача за другой. Но когда я заканчиваю эту статью, я чувствую что-то, что я не чувствовала уже очень давно: облегчение. Я чувствую себя замечательно. Я что-то чувствую — что я не чувствовала, завершая дела, какое-то время.
Есть еще вопросы, которые нужно решить дальше. Но впервые я ясно вижу себя, характеристики своей трудовой деятельности и причины моего выгорания. И это не чувствуется как затягивающая пучина. Нет чувства безнадежности. Это не проблема, которую я могу решить, но реальность, которую я могу осознать, система взглядов, через которую я могу понять свои действия.
В своей работе о бездомности социальный психолог Девон Прайс сказал, что «лень», по крайней мере в том смысле, в котором большинство из нас себе представляют, просто не существует. «Если поведение человека для вас не имеет смысла, то это потому, что вы не упускаете часть их контекста. Вот так просто». Мое поведение было бессмысленным для меня, потому что я упускала часть своего контекста: эмоциональное выгорание. Мне было слишком стыдно признать, что я нахожусь в этом состоянии. Я слишком много воображала о себе, чтобы поддаться ему. Я сузила свое определение выгорания, чтобы мое поведение и симптомы не попадали под него. Но я ошибалась.
Я думаю, у меня есть некоторые ответы на определенные вопросы, которые заставили меня начать писать эту статью. Ваши, возможно, немного или существенно отличаются. У меня нет плана действий кроме того, чтобы быть более честной с собой о том, кто я, что я не делаю и почему, и постараться отделить себя от идеи, что все хорошее — плохо, а все плохое — хорошо. Это не задача для выполнения и не строчка в списке дел, даже не предновогоднее обещание. Это взгляды на жизнь, и на то, какую радость и смысл можно извлечь из нее, не просто оптимизируя, а проживая. Что, другими словами: это подлинная жизненная работа.
