В провинциальном российском городе Йошкар-Оле, где я живу, коронавирус поначалу встретили с улыбкой. Даже когда, как школьные уроки и университетские пары перенесли в онлайн, а по городу заездили грузовики с громкоговорителями и призывом остаться дома, среднестатистический житель нашей республики Марий Эл по-прежнему не воспринимал ситуацию всерьез.
По странному стечению обстоятельств голос из динамиков напомнил печально известные информационные бюллетени о вторжении фашистов в 1941 году — но эту иронию судьбы мои взрослые студенты подняли на смех. Вирус был еще далеко, и даже его натиск на заморские столицы ничем не напоминал катастрофу Второй мировой. Карантинные рекомеднации поначалу не соблюдались. Большинство их попросту игнорировало.
Но так продлилось недолго. За первым зарегистрированным случаем в начале апреля вскоре последовала и первая смерть — 37-летняя сотрудница исправительных учреждений заразилась вирусом от гостя из Москвы. Последовал режим изоляции, и более сотни ее коллег попали под надзор. В настоящее время нам нельзя покидать дома дальше чем на сто метров без разрешения. В общественных местах обязательно носить маску. Ослушание карается штрафом.
Я — человек с Запада, и российские меры по борьбе с коронавирусом меня несколько обескураживают. Россию многие считают авторитарной страной с волевым президентом, чья власть — как теоретически, так и практически — можно сказать, неограниченна. Однако в реакции российских властей на эпидемию чувствуется осторожность и неопределенность.
В своих выступлениях на раннем ее этапе Владимир Путин заверил россиян, что ситуация под контролем — хотя региональные лидеры били тревогу, что изношенная российская медицина может и не справиться с кризисом. Кроме того, возникла неразбериха насчет того, как эти меры будут соблюдаться на практике: границы закрыли, а рейсы отменили, но в школе, где я преподаю, меня все равно ждали — это частное заведение, и на них государственные правила не распространяются. Вплоть до третьей недели апреля, когда некоторые ведомства уже предположили, что карантин продлится до июня, Путин все еще рассчитывал провести 9 мая на Красной площади ежегодный парад Победы.
Однако к концу месяца Путин уже предупредил страну, что худшее еще впереди. Россия вышла на восьмое место в мире по количеству заболевших, а нам сообщили, что пик эпидемии еще не пройден. Есть планы постепенно ослабить ограничения с середины мая, но окончательное решение будут принимать сами губернаторы.
В остальном же российская реакция на коронавирус показала мне, насколько непохожа эта страна на другие. И еще я осознал, что многие из моих переживаний — из-за того, что там, где я вырос, целые поколения привыкли воспринимать стабильность как должное.
Я переехал в Марий Эл, одну из этнических республик России, потому что женился на марийке. У нее докторская степень Университета Торонто, и с моей культурой она хорошо знакома; ее же для меня — загадка. Мари — небольшой коренной народ Среднего Поволжья. У них свой язык финно-угорской семьи, совсем непохож на русский, и своя религия, но их культура несет неизгладимый отпечаток как российской колонизации времен царизма, так и советской индустриализации и коллективизации 20-го века. Поскольку моя работа дает мне определенную степень географической свободы, а моя жена завершила исследовательский проект о новых религиозных движениях в России, мы решили провести год в ее родном городе.
Как и многие другие коренные народы России, марийцы попали в тиски между империями, и их место в Поволжье парадоксальным образом поставило их в центр российской истории и на ее периферию одновременно. Помимо трех столетий войны, колонизации и крепостного права, только за прошлый век семья моей жены пережила Великий голод в Поволжье, сталинскую коллективизацию, ГУЛАГ, Вторую мировую (когда все мужчины ушли на фронт, а женщины и дети остались жить впроголодь), и тотальный экономический упадок после распада СССР. Как бы ужасен ни был коронавирус, вряд ли он сравнится с «шоковой терапией» 1990-х — нигде прежде промышленно развитый мир не видел столь резкого сокращения продолжительности жизни. Когда ввели режим изоляции, моим родственникам даже не пришлось запасаться картошкой или луком — у них дома всегда есть склад на черный день. Они помнят, что такое катастрофа.
На фоне того, что было раньше, последние 20 лет — это период относительной стабильности. Да, российская экономика страдает от низкого роста, а гражданские свободы некоторых меньшинств, особенно ЛГБТ-сообщества, попираются — но есть ощущение, что если не лезть в политику и усердно работать, можно достичь некого процветания. Посул стабильности для легитимности правительства очень важен — вот почему, как мне кажется, российское правительство подходило к пандемии столь осторожно. Если изначально запланированный на 22 апреля референдум все же состоится и новая конституция будет принята, господин Путин сможет претендовать на переизбрание, покуда ему не исполнится восемьдесят. Но он сидит у власти так долго именно потому, что у многие россияне еще помнят, каково это — когда нет стабильности.
Вот чему меня научил коронавирус: пусть мне и кажется, что в политике я разочаровался, я все же рассчитываю, что система будет удовлетворять базовые человеческие потребности. У моей жены по-другому: пресловутый российский цинизм — не просто национальная черта, а привычка ума, выработанная суровым опытом. И подобно другим защитным механизмам, он нацелен на выживание и меняться не собирается.
Я же еще не закоренелый циник. Я считаю, что кризис — это еще и шанс установить некий новый тип стабильности, без массового переселения жертв глобализации, без демонизации меньшинств и без хищнической эксплуатации природы. Может, это еще одна грань канадской среднеклассовой наивности — время покажет.
Андре Форже — канадский автор и редактор
