США готовятся с головой окунуться в новую холодную войну с Китаем, и их шансы в этом конфликте кажутся не особенно радужными. Поэтому самое время исследовать вопрос о том, почему мы допустили так много ошибок и просчетов после победы в холодной войне. Если оглянуться назад и взглянуть на ситуацию 30-летней давности из мрачной реальности 2020 года, провести такой анализ будет трудно даже тем, кто в то время был взрослым и хорошо помнит ликование Запада после краха советского коммунизма и распада СССР.
Сегодня от богатых плодов, которые обещала нам эта великая победа, остались лишь жалкие огрызки. Хваленые «мирные дивиденды», полученные благодаря экономии на военных расходах, были полностью разбазарены. Возможность воспользоваться высвободившимися ресурсами для подъема благосостояния и решения неотложных социальных проблем были утрачены. Более того, американский военный бюджет сегодня велик как никогда прежде. Попытки справиться с апокалиптической угрозой климатических изменений уткнулись в стену, так как у нас нет остро необходимого научного консенсуса. Возможность урегулировать израильско-палестинский конфликт и стабилизировать ситуацию на Ближнем Востоке была утрачена еще до 11 сентября и катастрофических ответных действий США. Превозносимый на все лады «новый мировой порядок» с его международной гармонией и сотрудничеством, который провозгласил Джордж Буш-старший после первой войны в Персидском заливе, стал трагической шуткой. Европейская мечта Британии разрушена, а геополитическая устойчивость на европейском континенте утрачена — в основном из-за новой и почти никому не нужной напряженности в отношениях с Москвой. Казавшаяся прежде прочным достижением демократизация Восточной Европы сегодня выглядит весьма сомнительно, поскольку Польша и Венгрия сползают в полуавторитарный национализм.
Россия после холодной войны лежала в руинах, и у нее по сей день довольно слабая экономика и ограниченные возможности на мировой арене. В основном она озабочена сохранением хотя бы части своей традиционной сферы влияния. Китай — это намного более мощный и грозный соперник. Если в отношениях с Пекином США (а также Британия, которая обычно тянется за Америкой) будут и дальше использовать такие подходы, в которых сочетаются высокомерие, невежество, алчность, криминал, нетерпимость, лицемерие и некомпетентность, характерные для западной элиты в период после холодной войны, то мы можем проиграть в этом состязании и создать угрозу для всего мира.
Одним из самых пагубных последствий победы Запада в 1989-1991 годах стал отказ от критики в адрес глубоко порочной западной социально-экономической модели или замалчивание ее. В состязании с СССР именно заметное превосходство западной модели со временем помогло разрушить советский коммунизм изнутри. Сегодня преимущества западной модели над китайской моделью далеко не так очевидны для большинства населения нашей планеты. Поэтому исход состязания с Китаем и победа в нем будут зависеть от успехов западных внутренних реформ.
Высокомерие
Триумф и провалы Запада тесно связаны между собой. Полнота и безраздельность победы Запада затмила собой ее характер, а также придала легитимный характер всем западным действиям на тот день, включая и те, которые не имели никакого отношения к победе над СССР и в итоге оказались полной катастрофой.
Как пишет в любимом журнале англо-американской элиты «Экономист» Александр Зевин, революции в Восточной Европе «дали мощный толчок неолиберальной динамике этого издания и обеспечили ему едва ли не ниспосланную свыше печать одобрения». Если посмотреть на обложки журнала из 1990-х годов, они покажутся едва ли не трагикомическими, отражая определенную степень веры в праведность и правильность неолиберального капитализма, которая в большей степени присуща какому-нибудь религиозному культу.
Такие верования в своей совокупности произвели на свет господствующую атмосферу «безальтернативности», из-за которой было невозможно, а то и запрещено вести настоящие публичные дебаты о достоинствах важных предположений и допущений Запада, а также о политике и планах той эпохи. Когда я выразил определенные сомнения в целесообразности быстрого расширения ЕС, один немецкий чиновник сказал мне: «В моем министерстве нам не разрешается даже думать об этом».
Я снова и снова сталкивался с такими настроениями в институтах западного истэблишмента того времени (правда, столь откровенно такие мысли звучали нечасто). В экономических журналах идеи о безальтернативности излагались всякий раз, когда кто-то высказывал предположение, что быстрая приватизация в распавшемся СССР породит массовую коррупцию, недовольство общества и политическую реакцию. В военных кругах окрики раздавались тогда, когда кто-то осмеливался усомниться в логике расширения НАТО. И почти повсюду слышались недовольные возгласы, если кто-нибудь замечал, что западные банки усердно поощряют разграбление бывших советских республик, получая от этого прибыль, а правительства западных стран относятся к этому с великодушным безразличием.
Любопытной чертой утопического мышления капитализма в 1990-е годы было то, что в нем неверно понималась сущность капиталистической системы, и это продемонстрировала реальная история (в отличие от истории, основанной на вере). Возникает соблазн сказать, что Фукуяме следовало внимательнее читать Карла Маркса и знаменитый «Манифест Коммунистической партии»:
«Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений… Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть… Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка… вырвала из-под ног промышленности национальную почву. Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем».
Опять же, Маркс и сам допускает ту же самую ошибку, описывая перманентную социалистическую утопию после свержения капитализма. Смысл в том, что утопии, будучи идеальными, никак не меняются. В то же время в центре капитализма и, как отмечает Маркс, всего хода человеческой истории находятся постоянные радикальные изменения, которые приводятся в движение технологическим развитием. Конечно, те, кто верил в постоянный успех американской экономики (без особых взлетов и падений), умудрились забыть 300-летнюю историю периодических кризисов капиталистической экономики.
Фукуяму в то время часто высмеивали, однако его идеи стали господствовать в западном мышлении. Эти идеи были подытожены повсеместно используемыми, но нелепыми фразами типа «добраться до уровня Дании» (как будто Россия и Китай должны были походить на Данию) и «путь к демократии и свободному рынку». Они стали мантрой новой и высокодоходной научно-бюрократической отрасли под названием «транзитология». Нелепыми эти фразы были из-за того, что даже беглого взгляда на современную историю достаточно, чтобы увидеть множество разных путей к демократии и капитализму, а также прочь от них, не говоря уже о несметном количестве маршрутов, которые то сближаются друг с другом, то расходятся.
Эту безгранично господствующую политическую и экономическую идеологию сопровождала американская геополитическая концепция, которая была грандиозна по своим замыслам и в равной степени слепа к урокам истории. Данная концепция нашла свое отражение в меморандуме под названием «Руководство по оборонному планированию на 1994-1999 годы», которое было составлено в апреле 1992 года для администрации Буша-старшего заместителем министра обороны Полом Вулфовицем (Paul Wolfowitz) и Льюисом «Скутером» Либби (Lewis «Scooter» Libby), а впоследствии просочилось в прессу. Главный посыл этой директивы заключается в следующем:
«США должны продемонстрировать свою лидирующую роль, необходимую для установления и защиты нового порядка, который может убедить вероятных противников в том, что им не следует добиваться более значимой роли и проводить более агрессивный курс в целях отстаивания своих законных интересов… Мы должны сохранить механизм сдерживания вероятных противников, чтобы те даже не думали о расширении своей региональной и глобальной роли…»
Оставляя за США право на одностороннее вмешательство в любой точке мира и лишая другие ведущие державы возможности расширять свою роль в близлежащих регионах, данная стратегия по сути дела распространила действие доктрины Монро (в которой «западное полушарие» фактически названо американской сферой влияния) на всю планету. Таких амбиций не было еще ни у одной державы. Британская империя в зените своего могущества прекрасно понимала, что не может в одностороннем порядке вмешиваться в дела европейского континента и Центральной Америки. Даже серьезно страдающие манией величия европейские правители осознавали, что всегда будут существовать другие великие державы, обладающие влиянием в своих регионах мира.
В вашингтонском меморандуме от 1992 года говорилось о «законных интересах» других государств, однако его составители явно подразумевали, что только Вашингтон будет решать, чьи интересы законны, и как их можно отстаивать. Опять же, хотя официально эта «доктрина» не была принята, она по сути дела стала руководством к действию для последующих администраций. В начале 2000-х годов, когда влияние США достигло опасных высот, американская военная элита и руководство органов безопасности стали говорить о «доминировании по всему спектру». Обращаясь к нации в январе 2002 года, президент Буш-младший сделал заявление, которое проложило США путь к вторжению в Ирак. Он сказал: «Милостью Божьей Америка победила в холодной войне… Мир, некогда поделенный на два вооруженных лагеря, сегодня признает единственную исключительную державу, Соединенные Штаты Америки».
Заклятый враг
Вера в собственное превосходство заставила американское политическое руководство и их последователей из-за океана забыть важнейшие истины из сферы геополитической и военной мощи: что в конечном итоге побеждает не глобальное и абсолютное, а местное и относительное. Все зависит от силы и влияния, которые то или иное государство хочет применить в определенном месте по определенному вопросу, в соотношении с той силой, которую противоборствующее государство готово и способно ему противопоставить. Прошлое поколение неоднократно доказывало эту истину. Несмотря на подавляющее превосходство Америки на бумаге, оказалось, что у многих стран гораздо больше сил, чем у США в тех или иных местах. У России — в Грузии и на Украине. У России и Ирана в Сирии. У Китая в Южно-Китайском море. И даже у Пакистана в южном Афганистане.
Из-за чрезмерной самоуверенности Америки, которую признали и приняли многие европейцы, особенно британцы, США оказались неподготовленными к самому важному соперничеству будущего, хотя оно ясно вырисовывалось еще в 1990-е годы. Речь идет о соперничестве между Вашингтоном и Пекином.
С одной стороны, действия США по расширению НАТО с включением в ее состав Прибалтики и даже Украины с Грузией (последние попытки оказались неудачными), а также по ослаблению российского влияния и уничтожению союзников России на Ближнем Востоке неизбежно вызвали яростную и в основном успешную националистическую реакцию Москвы. Американская угроза национальным интересам России помогла Путину усилить свою власть внутри страны и узаконить ее. На международной арене эта угроза привела к тому, что Россия отказалась от своего глубоко укоренившегося страха перед Китаем и стала ценным партнером Пекина.
Все это время американский истэблишмент в ходе своей дискуссии (которую вели и демократы, и республиканцы) старался узаконить американскую мировую гегемонию, говоря о продвижении либеральной демократии. В то же время различные заводилы и вдохновители типа неутомимого Томаса Фридмана (Thomas Friedman) из «Нью-Йорк Таймс» всячески обосновывали якобы неразрывную связь между экономическими переменами, демократией и миром. Сам Фридман продвигал свои идеи в «делловской теории предотвращения конфликта» (которая всегда была абсурдна, а теперь к тому же неоднократно сфальсифицирована). В этой вульгарной версии теории демократического мира отмечается, что две страны, где работают рестораны «Макдоналдс», никогда между собой не воевали. Непритязательный и жирный американский бургер вдруг стал всемирно-историческим символом брызжущего энергией современного среднего класса, которому есть что терять в случае начала войны.
В различных не менее бессодержательных теориях постулировалась неразрывная связь между свободным рынком и гарантированными имущественными правами с одной стороны, и всеобщими политическими правами и свободами с другой. И это вопреки тому, что даже на Западе значительную часть политической истории можно охарактеризовать как напряженный и сложный процесс компромиссов между двумя этими наборами понятий.
Надо сказать, что с 1990-х годов демократия в мире в целом не добилась особых успехов, а вера в Америку как в проводника демократии ослабла в силу того, что Соединенные Штаты оказывают покровительство авторитарным и полуавторитарным режимам в Саудовской Аравии, Египте, Индии и других странах. Из числа тех студентов, у которых я преподаю в Джорджтаунском университете в Катаре (это в основном выходцы с Ближнего Востока и из Южной Азии), ни один человек, включая либералов, не верит в то, что США занимаются распространением демократии искренне и от чистого сердца. С учетом современной истории их собственных регионов, у этих людей нет абсолютно никаких оснований верить в это.
Но один великий триумф демократизации вкупе с рыночными реформами все же состоялся (по крайней мере, так казалось). Речь идет о бывших коммунистических государствах Центральной и Восточной Европы, и их успехи бесконечно приводят в качестве образца политических и экономических реформ для всего мира.
Но говоря о реформах в Восточной Европе, Запад не признает центральную роль местного национализма в этом процессе. Опять же, вести о нем речь в то время фактически означало оказаться исключенным из порядочного общества, потому что такие разговоры ставили под сомнение самоочевидное превосходство и всеобщую привлекательность либеральных реформ. Подавляющее большинство западного истэблишмента считало национализм предрассудком, быстро теряющим свое влияние на людей, которые при наличии выбора и возможности повсюду будут вести себя как рациональные потребители, а не как граждане, привязанные к той или иной стране.
Наиболее возбудимые технократы воображали, что государство само по себе обречено на умирание (за исключением США, конечно). Такую картину западным обозревателям и аналитикам рисовали либеральные реформаторы со всего региона. И неважно, верили они в это по-настоящему или нет. Просто они знали, что от них хотят услышать их западные спонсоры. Экономическая и культурная гегемония Запада произвела на свет своеобразную игру зеркал, слияние иллюзий. В ходе этой игры местные информаторы предоставляли Западу ложные образы, а тот проецировал их на Восток, и этот процесс продолжался бесперебойно.
Нация прежде всего
Но не нужно было далеко удаляться из центров восточноевропейских городов, чтобы выяснить, насколько значительная часть их населения возмущена теми нравственными и культурными переменами, которые навязал им ЕС, а также крахом системы социального обеспечения и захватом при попустительстве Запада государственной собственности бывшей коммунистической элитой. Так почему же восточные европейцы в то время целиком проглотили всю эту западную либеральную наживку? Сделали они это как раз по причине своего национализма, который убедил их, что если они не заплатят определенную культурную и экономическую цену за вхождение в состав ЕС и НАТО, то рано или поздно снова окажутся в тисках зловещей гегемонии Москвы. Для них непрошеная реформа стала той ценой, которую каждая страна должна была заплатить за американскую защиту. Неудивительно, что когда членство в этих организациях им было обеспечено, в этих странах возникла мощная и негативная популистская и националистическая реакция.
Запад не понял, насколько силен национализм, и это имело плохие последствия для его политики, а также для его единства. В Восточной Европе это со временем привело к принятию едва ли не безрассудного с политической точки зрения решения, которым Евросоюз попытался приказать местному населению с его глубоко укоренившимся этническим национализмом и мрачными воспоминаниями о внешнем диктате принять в больших количествах беженцев-мусульман. Такая негативная реакция затем наложилась на популистские настроения в Западной Европе, а это привело к Брекситу и к резкому ослаблению позиций центристских партий во всем ЕС.
В более широком плане непонимание силы национализма закончилось тем, что Соединенные Штаты очень сильно недооценили силу националистических настроений в России, Китае и Иране, попытавшись использовать «демократизацию» в качестве инструмента для свержения их режимов. Этим они добились лишь того, что данные режимы обратили националистические настроения своего населения против местных либералов, обвинив их в том, что они являются американскими марионетками.
Российские либералы в 1990-е годы на самом деле не были американскими агентами как таковыми. Однако крах коммунизма привел к тому, что некоторые из них стали слепо преклоняться перед всем западным и безоговорочно солидаризироваться с американской политикой. Что касается их имиджа в глазах общественности, то они казались людям лакеями Запада. В плане политики это привело к «шоковой терапии» в сфере экономики, которую поддерживал Запад. В сочетании с чудовищной коррупцией и страшным по своим последствиям крахом единого советского рынка это оказало разрушительное воздействие на российскую промышленность и на уровень жизни простых россиян.
Многие либералы в те годы производили впечатление полного равнодушия к обнищанию российского населения. На заседании Фонда Карнеги в Вашингтоне, где я присутствовал, бывший премьер-министр Егор Гайдар под аплодисменты американской аудитории похвастался тем, как он разрушил российский военно-промышленный комплекс. При этом он не упомянул о том, что это также лишило средств к существованию миллионы русских и украинцев.
Такое отношение подпитывалось презрением образованной части населения Москвы и Санкт-Петербурга к простым россиянам, которых они называли гомо советикус, относясь к ним как к неполноценному виду, чья омерзительная культура мешает либеральной элите занять подобающее место среди «цивилизованных» народов Запада. Такие умонастроения были очень похожи на традиционное отношение белой элиты Латинской Америки к индейцам и метисам, которые составляли большинство населения в их странах.
Я отчетливо помню, как один российский либеральный журналист заявил о своем желании расстрелять из пулемета толпы пожилых россиян, которые участвовали в демонстрациях коммунистов, протестуя против резкого сокращения пенсий. Присутствовавшие при этом западные журналисты ответили, что это, пожалуй, немного чересчур, однако такое заявление простительно, ибо настроение в основном правильное.
Российские либералы 1990-х годов как безумцы старались выразить свое презрение к тем людям, в чьих голосах они нуждались на выборах. То же самое можно сказать о Хиллари Клинтон с ее неприязненным отношением к «безнадежным отбросам» во время выборов 2016 года, о противниках выхода Британии из ЕС в преддверии Брексита, да и о той европейской элите, которая в 1990-е годы буквально силой навязывала Маастрихтский договор и евро.
Если после холодной войны мировой порядок являлся некоей формой американского империализма, то сейчас он похож на империю, в которой упадок и гниение распространяются с периферии на сердцевину. Те экономические и социальные неурядицы, которые в 1990-е годы пережили Россия и Украина, бумерангом вернулись на Запад, хотя и в более мягкой форме, слава Богу. Массовое разграбление российской государственной собственности и систематическое уклонение от налогов, которым прославились российские и украинские олигархи, было возможно исключительно благодаря содействию западных банков, которые переводили денежную прибыль этих людей на Запад и на Карибы. Эти преступления в западных СМИ (в том числе, на страницах «Экономист», естественно) стали эвфемистически называть «бегством капитала».
Питер Мандельсон (Peter Mandelson) произнес свою знаменитую фразу о том, что правительство Блэра «благодушно смотрит на то, как люди становятся неприлично богатыми, если они платят налоги». Но говоря о грязных российских, украинских, нигерийских, пакистанских и прочих деньгах, которые идут в Лондон и через него, следует отметить, что они не просто украдены, но и не подвергаются налогообложению, а следовательно, население этих стран страдает дважды. Печально известный эвфемизм «регулирование легким касанием» по сути дела был руководством к действию для всего этого.
Но справедливость в определенной форме восторжествовала, когда «регулирование легким касанием» проложило дорогу экономическому кризису 2008 года на самом Западе. Тогда западная экономическая элита (особенно в США) сама воспользовалась этой возможностью и начала переводить свои деньги в налоговые оазисы. Это нанесло серьезный ущерб государственным доходам и пошатнуло непреложную веру в Запад, так как простые люди увидели, что они и богачи живут по разным законам.
Безразличие российской элиты к страданиям населения страны нашло более мягкое отражение в пренебрежительном отношении власти к бывшим промышленным регионам Британии, Западной Европы и США. Результатом такого пренебрежения стало то, что очень многие проголосовали за Брексит, за Трампа и за популистские националистические партии Европы. А катастрофическое падение продолжительности жизни мужского населения России в 1990-е годы нашло свое отражение в беспрецедентном снижении продолжительности жизни белого мужского населения из рабочего класса США.
Пожалуй, самым важным уроком периода после окончания холодной войны стало то, что в конечном итоге стабильное и здоровое государство и экономика должны опираться на какой-то минимум нравственных ценностей. Скажи я это западным экономистам, бизнесменам и финансовым журналистам в 1990-е годы, они отнеслись бы ко мне с тем легким презрением, которое обычно уготовано религиозным психопатам. В то время признавалась единственная ценность — биржевая стоимость акций. Это была валюта, которой можно было оправдать преступления российских олигархов, потому что их украденные компании обладали «добавленной стоимостью». Любая обеспокоенность по поводу обязательств перед российским народом в целом, а также то обстоятельство, что из-за терпимого отношения к таким преступлениям было бы смешно требовать честности от полицейских и государственных служащих, с пренебрежением отбрасывались в сторону как никому не нужная сентиментальность.
Всё возвращается на круги своя
Нам на Западе приходится сталкиваться с последствиями такого отношения, которое преобладало много лет. Западная финансовая элита в основном не занималась откровенными нарушениями закона. Но ей обычно и не нужно было этого делать, поскольку власть давала ей возможность соблюдать букву закона, в клочья разрывая при этом его дух. Мы запоздало признали тот факт, о котором в прошлом году написал на страницах «Атлантик» Франклин Фоэр (Franklin Foer): «Нью-Йорк, Лос-Анджелес и Майами вслед за Лондоном стали самыми желанными в мире местами для размещения отмытых денег. Приток этих денег обогащает американскую элиту, и она способствует ему. А это ведет к деградации политических и социальных устоев нации. В то время как все с ликованием говорили о появлении глобалистского мира, который вберет в себя лучшие ценности Америки, Ричард Палмер (Richard Palmer) (бывший руководитель резидентуры ЦРУ в Москве), увидел грозную опасность прямой противоположности, заявив, что ценности клептократов станут ценностями Америки. Сегодня его мрачное предсказание осуществляется».
Те, кто анализирует связи между Россией и администрацией Трампа, смотрят не туда, куда надо. Успех Трампа объясняется не тем, что Путин каким-то образом загипнотизировал американских избирателей в 2016 году. Дело здесь в другом. Когда элита бросает население на произвол судьбы, оно обязательно прибегнет к радикальной политической реакции. А когда элита насмехается над моралью и нравственностью, ей не следует удивляться тому, что ее политические руководители тоже становятся негодяями.
