Русская часть моей ленты новостей в социальных сетях создает впечатление, что я утратила связь с реальностью. Каждое утро, заходя на свои странички, я вижу фотографии знакомых мне людей, живущих жизнью, которая кажется до странности нормальной. Они едят в ресторанах, общаются, посещают концерты, лично получают призы на церемониях награждения, ездят в командировки, откуда присылают сообщения. В то же время в последние недели не проходит и дня, чтобы в России не умер кто-нибудь из моего обширного круга общения: основатель крошечного кукольного театра, в который я водила своих детей; любимый детский поэт; знакомый мне литературный критик; родители моих друзей. Время от времени в соцсетях появляется пост на тему странного диссонанса между поведением людей и последствиями этого поведения. Литературный редактор из Москвы разместила бок о бок две фотографии людей в очереди: одна в торговом центре, а вторая в здании, похожем на какое-то учреждение. «Это очередь за новой коллекцией Uniqlo, — написала она. — А это очередь в ЗАГСе за свидетельствами о смерти. И здесь еще нет фотографии очереди за личными вещами умерших в ковидной больнице». Но в основном два потока — картинки из жизни и объявления о смерти — текут параллельно, не пересекаясь.
Социолог из Европейского университета в Санкт-Петербурге Анна Темкина задумалась о таком раздвоении сознания. Весной, когда российские города, как и большинство городов в Европе и США, жили в основном в режиме самоизоляции, Темкина с коллегами попросила несколько десятков человек из числа сотрудников вуза и бывших студентов вести дневники, описывая там свои ощущения от пандемии. Респонденты откликнулись с энтузиазмом, писали вдумчиво и умело, поскольку сами являются социологами. «Они напряженно думали о времени и пространстве, — рассказала мне Темкина по видеосвязи из арендуемого ею дома в окрестностях Санкт-Петербурга. — Особенно изменилось время. Его было много и недостаточно, оно было повсюду, его невозможно было структурировать, и дневник в это немного помог». Но больше всего Темкину поразило то, что случилось позже. Респонденты сделали двухмесячный перерыв и не вели свои дневники в летнее время. А когда в сентябре Темкина с коллегами попросила их возобновить эту работу на 10 дней, она как будто уперлась в стену. «Большинство из них написало, что, мол, извините, но я просто не могу продолжать», — сказала Темкина.
«И вот тут я задумалась о том, что же с нами произошло, — рассказала она. — Мне кажется, весной мы были поражены чем-то другим, чем-то чужим, что меняло нашу действительность. Но к осени другими стали мы. Чужое стало знакомым, оно проникло в нас. Мы изменились, и нам больше не хочется об этом думать».
Респонденты Темкиной, как и многие россияне, научились жить с пандемией, правда, не всегда соблюдая все меры предосторожности и ограничения. «Каждый заключил некую сделку с судьбой, — сказала она. — Например, несмотря на очевидные риски, люди ходят в театры и музеи. Я думаю, мы поддерживаем свою индивидуальность, делая то, что не следует делать».
Усталость и дезориентированность респондентов Темкиной наверняка знакома многим американцам, которые на себе испытали меры борьбы с пандемией. Как и в США, федеральное правительство в России в основном уклонилось от разработки мероприятий по противодействию коронавирусу, предоставив возможность региональным властям самостоятельно изобретать меры борьбы с инфекцией. Власти Санкт-Петербурга в апреле закрыли все предприятия и компании, не являющиеся жизненно важными, и дали указание людям сидеть дома. Журналистка Галина Артеменко рассказала мне по видеосвязи, что Санкт-Петербург опустел и затих, если не считать систему оповещения населения о чрезвычайных ситуациях, которая непрестанно предупреждала: «Оставайтесь дома». В больницах не хватало индивидуальных средств защиты. К концу апреля по официальным данным в городе от covid-19 скончалось 27 человек. (В действительности смертность наверняка была намного выше.) Девять из них были медработники, сказала мне Артеменко.
Она и ее подруга, активистка по борьбе со СПИДом Ирина Маслова, решили привлечь внимание к невзгодам врачей. Они хотели разместить в здании городского комитета здравоохранения маленькие таблички в память о девяти умерших медиках и возложить там цветы. «У нас были фотографии только двоих людей, нейрохирурга и анестезиолога», — рассказала мне Артеменко. На остальных табличках под изображением ангела были написаны имена и фамилии умерших. Достать цветы было трудно, сказала Маслова, потому что все цветочные магазины закрылись. 27 апреля эти женщины средних лет прошли через опустевший центр города с фотографиями и двумя букетами, которые они хотели положить у входа в здание комитета. Придя туда, они заметили, что напротив идет ремонт Дома радио (там размещается главная городская вещательная компания). «Вокруг него стоял отличный строительный забор», — сказала Артеменко. Женщины прикрепили к забору девять табличек. «Появились двое полицейских. Они сделали фотографии и видео, и кому-то позвонили. Мы были готовы к тому, что нас арестуют и подвергнут репрессиям, но они просто ушли».
Примерно в то же самое время Темкина со своими коллегами из Европейского университета проводила полевое исследование в российских больницах, опрашивая медиков. Одна из ее коллег устроилась на работу санитаркой, чтобы проводить этнографические исследования. (Все делалось открыто.) По словам Темкиной, они обнаруживали один провал за другим. Как и везде в мире, не хватало индивидуальных средств защиты. Но когда благотворительные организации попытались передавать их в больницы, им отказали, потому что медики страшно боялись, что проверки выявят несовершенство этих средств. Нехватка тест-систем привела к тому, что даже выздоровевшие врачи не могли получить разрешение вернуться к работе. Таким образом, усилился дефицит врачей. Власти постоянно меняли правила госпитализации заразившихся коронавирусом, а когда они все-таки договорились выделить несколько больниц для пациентов с covid-19, возникли новые проблемы. Машины скорой помощи с больными выстраивались в длинные очереди на подъезде к больницам и ждали, пока пациентов заберут в приемное отделение. В результате возникла нехватка машин для выезда на другие вызовы. Исследование Темкиной прежде всего показало, что работники системы здравоохранения чувствовали себя брошенными на произвол судьбы и незащищенными.
После того, как Артеменко и Маслова развесили девять табличек на строительном заборе, импровизированный мемориал начал быстро разрастаться. Люди стали присылать им фотографии и биографии умерших врачей и прочих медицинских работников. Когда прошел сильный дождь, повредивший мемориал, Маслова попросила знакомого владельца типографии восстановить снимки на водоотталкивающих пластиковых листах. К концу июня на заборе висело 66 фотографий. В основном это были врачи и медсестры из Санкт-Петербурга и его пригородов. Вот некоторые надписи: «Александр Шаронов, 45 лет, заведующий отделением анестезиологии, реанимации и интенсивной терапии роддома № 9», «Константин Лапин, 35 лет, врач-травматолог, Военно-медицинская академия им. Кирова», «Дмитрий Яровой, 33 года, врач- офтальмолог городской больницы № 2». Этот забор стали называть Стеной памяти.
Среди прочего, мемориал служил прагматичной политической цели. Федеральные и местные власти отдали распоряжение о выплате компенсаций семьям умерших от пандемии врачей, однако не хотели выдавать деньги тем медикам, которые не работали в ковидных палатах. Артеменко и Маслова рассказали мне, что, сделав имена умерших достоянием гласности, мемориал помог их семьям с получением компенсаций.
Летом пандемия как будто пошла на убыль. Санкт-Петербург возобновил обычную жизнедеятельность. На тротуарах возле мемориала открылись кафе. «Было приятно, что люди сидят там, беседуют. В этом было нечто живое и человеческое», — сказала Артеменко. Она брала в кафе грузинской кухни большую зеленую лейку и поливала цветы у стены.
Государство призывало людей лично идти на избирательные участки и голосовать за изменения в конституции, которые дают Владимиру Путину возможность стать пожизненным президентом. (Так в тексте, на самом деле речь идет только о возможности для Путина вновь баллотироваться еще два раза — прим. ред.) Власти провели перенесенный с мая Парад победы. Россияне отправились в летние отпуска в переполненных поездах и самолетах. А потом мои знакомые начали заболевать пачками. Вот они размещают в сети фотографии с вечеринки, а уже спустя несколько дней сообщают, что заболели. Находясь за океаном, я могла только читать свою ленту в Фейсбуке, отстраненно следя за развитием событий.
Насколько плохо обстояли дела в России летом? Трудно сказать, потому что, в отличие от демократических стран, власти в России не говорят правду, да и лгут непоследовательно. Весной федеральное правительство дало указание местным властям указывать в качестве причины смерти не covid-19, а хронические болезни, которые могли усилиться из-за коронавируса (сердечно-сосудистые заболевания, болезни, связанные с ВИЧ). По признанию Министерства здравоохранения, такая политика осуществлялась непоследовательно, из-за чего часто появлялась очень разная и противоречивая статистика. По данным двух разных государственных ведомств, к концу сентября количество людей, умерших в России от covid-19, составляло либо менее 21 000, либо более 55 000. (Первую цифру дал Роспортебнадзор, который по какой-то необъяснимой причине разрабатывает большую часть мер по борьбе с пандемией. Вторую цифру рассчитал Росстат.) Полученные независимым антипутинским интернет-изданием «Медиазона» служебные документы показывают, что к 22 ноября на койках для коронавирусных больных скончалось почти 75 000 человек. Оценки, проведенные по технологии «приписываем ковиду все избыточные смерти» еще выше. Журналисты «Медиазоны» составили базу данных по общенациональной и региональной смертности, сделав вывод о том, что в этом году Россия потеряла на 120 000 человек больше, чем в среднем за те же периоды в предыдущие пять лет. Если такая тенденция сохранится, Россия может войти в первую пятерку стран с самыми быстрорастущими показателями смертности. Даже по официальным данным, количество заболевших и умирающих людей неумолимо растет, и уже как минимум неделю ежедневно ставит новые рекорды.
«Люди ходят друг к другу в гости, считая, что маски надо надевать только для того, чтобы их не оштрафовали», — сказала мне Мария Леевик. Леевик работает психологом в инфекционной больнице имени Боткина, которая в апреле стала первым в Санкт-Петербурге лечебным учреждением, предназначенным исключительно для пациентов с коронавирусом. В начале осени она ушла на месяц в отпуск, чтобы подготовиться к защите диссертации. По ее словам, в это время она продолжала носить маску, но в остальном позволила себе «жить нормальной жизнью», иногда общаясь с друзьями на кухнях по несколько часов кряду. (Ее диссертация посвящена изменениям в поведении у ВИЧ-инфицированных мужчин.) Леевик рассказала мне, что почти поверила в окончание пандемии, но потом пришла на работу и стала свидетельницей нескольких смертей за одну неделю. Она вернулась к самоизоляции.
Забор вокруг Дома радио убрали 13 ноября. Артеменко и Маслова договорились о том, что портреты медработников, количество которых увеличилось до 106, перенесут в имеющий хорошую репутацию Музей политической истории России. Они также получили разрешение на установку памятника у входа в медицинский университет имени Павлова, который из-за пандемии потерял несколько своих сотрудников. Это будет бронзовая копия ангела, созданного известным санкт-петербургским скульптором Романом Шустровым, который умер от covid-19 в мае в возрасте 61 года. За несколько дней до этого от коронавируса скончался его старший брат, известный мим Александр. Жены братьев тоже заразились, но выздоровели.
«Думаю, наша стена была толчком к началу работы памяти», — сказала Артеменко. В Санкт-Петербурне много мемориалов и памятников, потому что это бывшая столица империи, а еще потому что этот город понес ни с чем не сравнимые потери и перенес огромные страдания во время 900-дневной нацистской блокады в годы Второй мировой войны. Но есть одно отличие. Блокада закончилась в 1944 году, а память о ней увековечили спустя годы. А коронавирусная пандемия продолжается по сей день, и в предстоящие дни и недели она наверняка унесет еще больше жизней, чем в прошедшие несколько месяцев. Не рано ли ставить памятники и открывать музеи?
Социолог Темкина говорит, что опыт жизни в Советском Союзе с его вечными войнами и постоянной угрозой потери близких дает некую приблизительную аналогию с тем, как россияне приспосабливаются к коронавирусу. «Всегда где-нибудь идет война, и на этой войне гибнут люди. Это естественно, — сказала она. — С этим ничего нельзя поделать, нет никакого выхода. Поэтому люди прекращают это замечать и эмоционально реагировать».
В отличие от США, россияне, не соблюдающие меры предосторожности в разгар пандемии, не принадлежат к какому-то конкретному политическому лагерю. Зачастую они даже не являются отрицателями covid-19 (в России их называют ковид-диссидентами). Эти люди просто не верят власти, и я их понимаю, в отличие от людей, которые не верят власти в демократических странах. «Я живу в съемном доме, поэтому у меня здесь есть телевизор», — сказала Темкина, как бы извиняясь. В обычной жизни она, как и большинство образованных и ориентированных на Запад россиян, уже много лет не держит дома телевизор, потому что телевидение подконтрольно государству и может рассказать черт знает что. Но в последнее время она стала его включать и с удивлением обнаружила, что государственное здравоохранение подает четкие и правильные сигналы: носите маски, соблюдайте социальную дистанцию, сидите дома. «Но все это — белый шум», — заявляет Темкина. Россияне привыкли, что им лгут, уже ничему не верят, а потому нарочно не слушаются телевизора. Властям в любом случае будет трудно добиться, чтобы люди соблюдали правила и сидели дома после того, как во время спада пандемии в июле они призывали их идти на участки для голосования.
«Это превращается в игру», — сказал психотерапевт из Санкт-Петербурга Кирилл Федоров. Пример: в метро требуют надевать маски, поэтому люди снимают их сразу после выхода на улицу. (Так в тексте. Непонятно, что автор тут находит нездорового, абсурдного или игрового — прим. ред.) В октябре у Федорова заболел отец. У него нашли covid-19, он неделю пролежал на ИВЛ, а в прошлом месяце умер в возрасте 65 лет. В свидетельстве о смерти в качестве причины была указана «сердечно-легочная недостаточность». «В России это всегда трагедия только одной отдельно взятой семьи, — сказал Федоров. — Если это не произошло с вами, этого не существует». Нельзя сказать, что россияне считают вирус мистификацией. Просто у них нет никакой солидарности, общности взглядов. «Белый шум» на телевидении никто не обсуждает; пространство общественной дискуссии отсутствует; в России просто нет общества.
Поражает то, насколько похожи наши ощущения, хотя мы живем далеко друг от друга, сказала Темкина, когда я пожаловалась, что устала от двухмерных впечатлений. Потом мы заговорили о надеждах на вакцину. Мы живем в странах, где население испытывает глубокое недоверие к власти. В США пространство общественной дискуссии тоже очень сильно расколото, а из-за поражения либералов на прошлых выборах общество кажется слабым и немощным. Даже в Нью-Йорке не одна, а много действительностей. Я живу в одной из них, где люди не ходят в гости, где они надевают маски, прежде чем выйти из квартиры, где они хорошо научились соблюдать меры безопасности при общении с друзьями, знакомыми и незнакомцами. Но есть и другая действительность. Там люди устраивают большие свадьбы, полиция разгоняет закрытые вечеринки, а бары объявляют себя «автономными зонами», свободными от коронавирусных ограничений. В эпоху covid-19 соседний район может показаться другим континентом. Когда я читаю сообщения о коронавирусных «красных зонах» в Бруклине и Куинсе, или когда мое приложение на телефоне показывает мне скачок заболеваемости в Стейтен-Айленде, это похоже на послание из другого мира. Но если моя англоязычная лента в социальных сетях не сводит меня с ума так, как русскоязычная, то это только потому, что я виртуально нахожусь в маленьком уголке этой страны, где сохраняется общая, основанная на фактах действительность. В ней есть маленький шанс на сотрудничество и взаимную ответственность.
