Цензор.НЕТ: Кем тебе хотелось быть в детстве, юности?
Андрей Рымарук: После школы я поступил в Национальный университет пищевых технологий, но мне там не понравилось, и я его бросил. Пошел на срочную службу. Я очень хотел попасть в пограничные войска — и попал. И у меня было невероятных восемнадцать месяцев в армии. Мы стояли на границе со Словакией — это ежедневные задержания нелегалов, контрабанда. Классно, драйвово. Вернулся осенью, потерял еще год времени. Работал охранником в банке. И через год поступил в педагогический университет, по специальности психология и практическая медицина. Профиль — работа с детьми, имеющими инвалидность. Универ закончил на отлично, но по специальности почти не работал, хоть мне и нравилась эта работа. В основном брал двух-трех детей, по большей части аутистов, и по часу с каждым из них занимался, однако это была скорее подработка. Но я понимал, что не могу посвятить этому жизнь, потому что это не приносит никакого дохода — выжить на такую заработную плату невозможно. Поэтому я, работая охранником, чисто случайно попал в журналистику. И довольно длительное время работал в этой сфере. Переехал в Донецк, там тоже сначала был журналистом, а дальше меня засосала коммерция — я попал в вертикаль Ахметова. Работал в его компаниях, сначала в Донецке, потом во Львове, далее снова в Киеве. Вплоть до тех пор, пока не начался Майдан, война — и понеслось. На войне я был простым скучным разведчиком.
— Не хотелось остаться в армии?
— В 2015 году у меня была довольно интересная история: когда в армии не хватало офицеров и младшие офицерские звания в то время раздавали налево и направо тем, кто имел высшее образование и мог это осилить, я тоже собрал документы, но меня ранили. Пробыл две недели в госпитале, отказался от операций, реабилитаций — и вернулся на фронт. Это был конец августа — по всей линии шли невероятные бои, а первого сентября начался «Минск-2». Война тогда поменялась, изменилось управление, тактика — и я едва выдержал первые недели сентября. Начали ездить нафталиновые полковники, генералы, рассказывать, как нам жить. И я в последний момент приехал в штаб и порвал документы, которые уже должны были отправить в оперативное командование. Когда вернулся домой, Виталик Дейнега предложил мне поработать в фонде «Вернись живым». Я согласился, и буквально через три-четыре недели вернулся обратно на войну, но уже в статусе сотрудника фонда.
— И как тебе, так сказать, работать с войной так долго?
— Трудно заниматься этим столько лет. Семьдесят процентов рабочего времени я на востоке. Ясно, что морально и физически устал — иногда уже крышу сносит. Но я не знаю, что такое ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство — прим. ред.), потому что я постоянно варюсь в теме войны. Вот если бы я этим не занимался, я бы через месяц дал бы ответ: скучаю я за этим или нет. Накрывало бы меня или не накрывало бы совсем.
— Как отвлекаешься от этого? В чем разгрузка?
— Ты приходишь домой, открываешь дверь — к тебе летит два ребенка. Особенно, когда дома тебя нет две-три недели — видишь их и думаешь: «Ого, как вы выросли!» Но хоп — и тебя война снова забирает обратно.
— Семья привыкла уже, я так понимаю.
— Надо встать на колени перед моей женщиной, что она меня вообще терпит.
— А тут еще и фильм «Атлантида». Как так получилось, что это все случилось в твоей жизни?
— Это случайность. Как-то Дейнега попросил отвезти некоторых ребят на восток. Это был конец семнадцатого года. Этими ребятами оказались Владимир Яценко — продюсер, режиссер фильма «Дикое Поле», Ярослав Лодыгин и оператор Сергей Михальчук. Я должен был показать им, что такое война и максимально подобрать места, которые бы подошли для экранизации второй книги Сергея Жадана «Интернат». Мы провели несколько замечательных дней на востоке, они побегали под пулями, услышали, как работает артиллерия, набрались эмоций. А потом Володя показал режиссеру Валентину Васяновичу фото со мной привезенное из этой поездки. Я ему, наверное, подошел, как типаж, и он меня пригласил на кастинг. Мне надо было сыграть сцену с утюгом — и ему понравилось, как я это делаю, поэтому предложил роль в фильме. Правда, сказал, что пока придется попрощаться с работой месяца на четыре. Но я ответил, что не могу. В результате, когда мы снимали фильм, в основном это было в Мариуполе, то вечером после съемок я ездил по делам то к морпехам, то к пехоте. Решал вопросы. То есть свою работу я не оставил.
— Как пошел процесс съемок? Не было желания убежать, потому что, думаю, это очень специфическая работа для тебя, или наоборот сразу было ощущение «вау, кино!»?
— Вначале хотелось все это бросить, действительно — было очень непросто. Мы же не актеры, и первые сцены с Василием Антоняком (Василий играл друга главного героя, который заканчивает жизнь самоубийством), например, диалог в гараже — сорок восемь дублей, давались очень тяжело, потому что мы не умели правильно интонировать, ловить настроение, не переходить на фальцет. А под конец дня еще и усталость, короче, реально это был… (далее нецензурное выражение типа кошмар — прим. перев.) А перед этим мы снимали сцену со стрельбой.
— Ну, это, пожалуй, легко далось.
— Да, это наше (смеется). Но мы везде выставляли мишени, а они нелегкие — и за два дня мы натягивали по две тонны железа на одно рыло. Потом с Людой мы наступали на те же самые грабли в сцене с чебуреками — за восемь съемочных часов каждый съел по сорок восемь штук. То есть после пяти-шести дублей тебя выворачивает, потом ты возвращаешься обратно — и опять эти же самые чебуреки ешь. Вот под Волновахой… (далее нецензурное выражение типа отличные — прим. перев.) чебуреки есть, но я до сих пор не могу это есть. Однако тогда я понял, что это все труд. Что я осваиваю новую профессию — привыкаю ко всем этим вещам, а главное, что мне это понравилось.
— Кстати, монологи в фильме очень монотонны. Это потому, что вы там играете опустошенных людей, или потому, что не актеры?
— Васянович принципиально не брал в фильм актеров — он не хотел, чтобы была чисто актерская игра. Хотел подлинности. Нам надо было просто воспроизвести диалоги. Все, задействованные в фильме люди, в кадре впервые в жизни. Даже разгрузка техники там настоящая. Мы тогда приехали из Мариуполя в Николаев и на полигоне, Широком Лане, выгружалась девяносто вторая бригада, которая вышла из Авдеевки. То есть никто не готовился, просто поставили камеру и снимали. Буквально два дубля, один из которых попал в фильм. Судмедэксперты тоже настоящие. Кстати, они даже на репетицию не приходили. Сказали, вы положите тело перед нами — и мы его опишем.
Меня больше всего поражает реалистичность этого фильма. Там был момент про братскую могилу: и кое-кто из зрителей мне потом сказал типа, что за дерьмо сняли — смешали нас с русскими. (Речь идет о телах, найденных во время работы поисковиков). Так вот, таких братских могил на востоке нам еще копать не перекопать. Это реальная история, там наши ребята были засыпаны в одну яму с боевиками, русскими.
— В какой сцене тебе было интереснее всего сниматься?
— Три мои любимые сцены: первая с самодельной куклой — возвращение главного героя в свою квартиру. Это символизм. Дальше ночная стрельба — прощание с прошлым тоже символическое для меня, и купание в ковше. Но эта сцена купания, как и дождь перед сценой секса, — они физически были очень тяжелые. Потому что делались все по-настоящему. У нас с Людой было всего два игровых костюма, которые не успевали просыхать. На нас лил дождь, на улице сначала был один градус тепла, а потом ноль. Дополнительно на нас еще вылили тридцать восемь кубов воды. Иногда съемки даже останавливали, потому, что шел снег. И это была последняя сцена, которую мы снимали в «Атлантиде». Я помню, что после последнего дубля мы с Людой зашли в гримерку, а у нас из трусов, из носков течет вода — но, ура, фильм, наконец, сняли.
— А для лично тебя этот фильм? Совпало ли это с замыслом режиссера?
— Если бы это был какой-то другой режиссер с предложением какого-то другого фильма, я не знаю, согласился бы на это. Когда мне предложили съемки, я не знал кто такой Васянович, я не знал, что такое авторское кино. Вообще не знал, что оно существует на Украине. Я не смотрел такие фильмы. Но когда я почитал сценарий — мне захотелось побывать в будущем. И я там побывал. Это страшно. Валентин показал то, что мы реально еще увидим — и это я на сто процентов понимаю. Именно это меня и задело, и я сказал, что готов. Экологическая составляющая — это вообще без вариантов, потому что на востоке на некоторых участках уже происходит… (далее нецензурное выражение типа кошмар — прим. перев.). Далеко не надо ходить, эти… (нецензурное ругательство в адрес ополченцев — прим. перев.) не откачивают воду из шахт. Произойдет гидроудар — и это все дерьмо поднимется в верхние слои земли, после чего она просто будет отравлена.
Поиск погибших: я прекрасно понимаю, что у нас еще много военных — в статусе без вести пропавших. Поисковикам еще придется перекопать много земли, чтобы их найти. Я видел, как работают сейчас международные миссии по разминированию, и как долго они очищают от мин десять гектаров сельскохозяйственного поля — это два-три месяца. То есть все это на десятки лет. Поэтому этот фильм — неоспоримый факт. И вообще, предложение Васяновича тогда стало подарком судьбы для меня. Я потом это понял. Я попал в кино, которое исторически побило все рекорды, на сегодняшний день — это самый титулованный фильм на Украине, он собрал максимальное количество наград, одну очень высокого уровня на Венецианском кинофестивале. И когда ты причастен к истории, когда в Венеции впервые поднимают флаг Украины — это нечто фантастическое. Для меня это еще и новые возможности. И я ими уже воспользовался — снялся в двух коротких лентах. Сейчас снова снимаюсь у Васяновича, правда, в эпизодической роли, плюс утвержден на главную роль в следующем фильме другого режиссера. И хотя я понимаю, что до профессиональных актеров мне еще как до неба на четвереньках, но я готов учиться.
— А насчет главного героя «Атлантиды» были ли совпадения с какими-то твоими внутренними темами?
— Да, мне хотелось это воспроизвести. И даже в некоторых сценах без диалогов, а их там много, ты просто сидишь в дубле и разговариваешь сам с собой.
— Как по мне, кино нужное, актуальное, но безнадежное. Я именно о том, что ждет Донбасс.
— Ну, почему безнадежное, любовная линия великолепна. И как бы люди ни относились к фразе «заповедник для таких, как мы» — это не только о ПТСР. Человек соглашается жить на мертвой территории — это его земля. Здесь похоронен ребенок, жена. Он встречает девушку, с которой готов здесь жить, и она готова в ответ. Это наоборот о надежде.
А если о земле — меня нередко спрашивали, не стоит ли нам отказаться от этой земли. Но какой бы нам эта территория не досталась, я вижу в ней много перспектив, много инвестиционных возможностей, даже если она будет на уровне Чернобыля. Нам нужно ее восстанавливать и строить свою новую Атлантиду — отыскать ее или создать заново.
— Как тебе работается с профессиональными актерами в других фильмах?
— Класс. Я работаю с реально профессиональными людьми. Например, Роман Луцкий и Надя Левченко. Они из Ивано-Франковского драматического театра — и я у них учусь. Когда мы только познакомились, они общались со мной, как с ветераном, то есть как с важной персоной. Но я это очень быстренько убрал. Мы подружились. Теперь я прислушиваюсь к Роману на съемочной площадке — он дает уникальные советы, которые моментально исправляют ситуацию, в которой я накосячил.
— А какое кино ты до этого смотрел, были любимые жанры, режиссеры?
— Сейчас я начал больше смотреть авторское кино, которое еще называют артхаус, но это название мне не понятно. Есть режиссер, есть автор и он это снял. А до этого, у меня в топах был Гай Риччи и Тарантино. Но когда ты начинаешь смотреть авторское кино, тебе другое воспринимать трудно — неинтересно. Там просто нередко понятно, чем закончится фильм. И, наверное, это понял Гай Риччи, поэтому последний свой фильм он запутал так, что это просто… (далее нецензурное выражение типа кошмар — прим. перев). (смеется)
— Думаю, он понял, что Рымарук теперь не сможет смотреть его фильмы.
— Да (смеется). Благодаря кино, пожалуй, я чувствую, что нельзя жить только войной.
— Есть роль, которую бы ты хотел сыграть, может, образ?
— Надо пробовать. Мне очень не понравилось, как на одном мероприятии в Киеве меня спросили, имеются ли у меня предложения для съемок. Я сказал, что да. И тут такая фраза: «Моя точка зрения, что твое место только в артхаусе». И меня так это задело. Хотелось взять табуретку и дать хорошенько тому умнику. Но меня мой ПТСР научил, что надо сначала поговорить (шутит о ПТСР, — авт.). Тем более это был какой-то авторитетный человек в кино. Я сдержал свои эмоции и сказал: «Хорошо, чувак, поговорим с тобой через несколько лет».
Вообще, у меня есть мечта написать свой сценарий. Но я понимаю, что сценарий — это лабиринт, в котором ты будешь блуждать очень долго. Если ты хочешь сделать не просто кое-что, а что-то качественное, ты должен этот лабиринт пройти вдоль и поперек, найти все выходы из него, и завести туда зрителя, который будет сидеть потом и… (далее нецензурное слово типа ахать от восхищения — прим. перев.) от твоего сценария. Это об Украине, но не про войну.
— Если придется покинуть свою любимую работу. Если получится так, что кино поглотит полностью, ты готов к этому?
— Я не знаю… у меня нет ответа на этот вопрос. Знаешь, что такое Рымарук в фонде? Когда он не кричит в помещении, о нем спрашивают, жив ли он вообще? Я понимаю, что я с одной стороны устал и надо передохнуть, сделать паузу. В принципе, это как у бойцов, которые долгое время воюют, потом разрывают контракт, а потом возвращаются обратно. Возможно, и мне надо сделать какую-то паузу, но я по жизни трудоголик, я работать люблю. Я люблю что-то новое, я постоянно за что-то цепляюсь. Тем более, что в фонде этот год у меня связан с созданием новых проектов. Когда я вижу какой — то изъян на фронте, то я должен его технически исправить — что-то сделать для ребят полезное. И уже имеются некоторые проекты, которые я нарисовал на листочке, пришел с ними к технарям и говорю: «Помогите мне это реализовать».
Потом, когда с первой секунды это все начинает работать на фронте, а самое главное — спасать жизни, ты понимаешь, что трудно прекратить это делать. Когда мы работали над мобильным комплексом наблюдения, основной моей задачей было минимизировать потери от пуль снайперов. Особенно на таких направлениях, где у нас много погибших: Марьинка, Авдеевская «промка», Желобок, Жованка возле Зайцева. Там, где очень короткие дистанции, где поднимать голову из окопа не рекомендуется вообще. И на сегодня я могу сказать, что в местах, где установлены эти мобильные комплексы, а мы их поставили на фронт более тридцати штук, — ни одного «двухсотого» от снайпера. Это за полтора года работы комплексов — и я просто тащусь от этого. Поэтому, когда мне звонят ребята со словами: «(Далее нецензурно в значении очень хорощо — прим. перев.), нам сепары твою камеру прострелили, я говорю:… (далее нецензурно типа отлично — прим. перев.), класс, что прострелили голову камеры, главное, что не твою!». И от понимания того, что все уцелели — я кайфую невероятно. Сейчас есть куча новых идей, которые помогут быть на голову выше врага. Но не хватает финансирования. Хотелось бы, чтобы государство обращало на нас внимание и помогало реализовывать эти проекты. Для фонда они дорогостоящие, а для страны — это копейки.
— Ты мог бы жить в такой зоне, в которой живет главный герой фильма, или нет?
— Если бы я родился в Донецкой области, то да. Принципиально туда переезжать — нет. Но участвовать в восстановлении — запишите меня в первую десятку. Креативить, что-то создавать, то есть если надо будет спасти «Атлантиду», я готов там даже работать.
