Возмездие держав-ревизионистов

Такое положение дел отражало реалии того времени, и его стабильность зависела от прочности отношений, на которых оно держалось. К сожалению, многие аналитики смешали воедино эти временные геополитические условия и итог идеологической борьбы между советским коммунизмом и либеральной демократией – который намного больше похож на нечто окончательное. Знаменитая формулировка политолога Френсиса Фукуямы (Francis Fukuyama), согласно которой конец холодной войны означал «конец истории», касалась только идеологии. Однако для многих распад Советского Союза стал означать не только конец идеологических конфликтов, но и конец геополитики.

На первый взгляд, этот вывод выглядит расширением, а не искажением идей Фукуямы. В сущности, идея конца истории была связана с геополитическими последствиями идеологической борьбы с тех самых пор, как германский философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель впервые высказал ее в начале XIX века. Для Гегеля занавес над войной идей опустила битва при Иене 1806 года. С его точки зрения, полная победа Наполеона Бонапарта над прусской армией в ходе короткой кампании означала триумф Французской революции над лучшей армией дореволюционной Европы. Это предрекало конец истории, полагал Гегель, так как в будущем выживать и успешно соперничать с соседями смогут лишь страны, перенявшие принципы и техники революционной Франции.
 
В условиях мира после холодной войны по этой логике стало принято считать, что странам необходимо будет, чтобы не отставать от других, принимать принципы либерального капитализма. Закрытые коммунистические общества – такие, как Советский Союз, – оказались недостаточно гибкими и продуктивными, чтобы конкурировать с либеральными государствами в военной и экономической сфере. Кроме того их политические режимы выглядели неустойчивыми. Предполагалось, что в современном обществе лишь либеральная демократия способна обеспечивать достаточный для стабильности уровень свободы и достоинства.

Таким образом, чтобы успешно сражаться с Западом, нужно стать подобным Западу. А это, в свою очередь, делает общество нерешительным, склонным к пацифизму и категорически неготовым сражаться за что бы то ни было. В таком мире единственная угроза может исходить только от стран-изгоев вроде Северной Кореи. А даже если такие страны и будут хотеть бросить вызов Западу, их устаревшие политические и социальные структуры не позволят им стать чем-то большим, чем досадная помеха (если, конечно, у них не будет ядерного оружия). Что касается бывших коммунистических стран вроде России, им придется выбирать. Они могут либо модернизироваться и стать либеральными, открытыми и миролюбивыми, либо продолжать отчаянно цепляться за свое оружие и свою культуру, пока жизнь проходит мимо.

Сперва казалось, что эта схема работает. История закончилась, место геополитики заняли экономическое развитие и нераспространение ядерного оружия, а дипломаты занялись вопросами торговли и борьбы с изменением климата. Особенно соблазнительно идея совмещения конца геополитики и конца истории выглядела для Соединенных Штатов. Это позволило бы им меньше вкладывать в международную систему и больше от нее получать.

Они могли бы сократить расходы на оборону и на госдепартамент, снизить свое присутствие в горячих точках за границей – а мир при этом продолжал бы становиться еще более свободным и процветающим.

Такой подход чрезвычайно нравился и либералам, и консерваторам. Скажем, администрация президента Билла Клинтона сократила бюджет и министерства обороны, и госдепартамента и с трудом убедила Конгресс, что США нужно продолжать уплачивать взносы в бюджет ООН. При этом политики утверждали, что международная система, во-первых, становится прочнее и шире, а во-вторых, продолжает действовать в соответствии с интересами США. Неоизоляционисты-республиканцы вроде бывшего конгрессмена от Техаса Рона Пола (Ron Paul) полагали, что с учетом отсутствия серьезных геополитических вызовов Соединенные Штаты могут резко сократить и военные расходы, и помощь иностранным государствам, продолжая одновременно с этим пользоваться преимуществами глобальной экономической системы.

После 11 сентября президент Джордж Буш, конечно, формировал свою внешнюю политику, исходя из представлений о ближневосточных террористах как об исключительно опасном противнике, с которым придется воевать долго. В каком-то смысле могло показаться, что история вернулась. Однако вера администрации Буша в то, что демократию можно будет быстро пересадить на Ближний Восток, начиная с Ирака, наглядно демонстрировала: Америка продолжает верить, что общий ход событий играет ей на руку.

Внешняя политика Барака Обамы изначально основывалась на идее о том, что «война с террором» излишне раздута, что история на самом деле все же закончена и что – как и во времена Клинтона – главным приоритетом США вместо игр в классическую геополитику должно стать укрепление либерального миропорядка. Именно этим администрация и принялась крайне активно заниматься. Она препятствовала Ирану получить ядерное оружие, пыталась справиться с израильско-палестинским конфликтом, вела переговоры по соглашению о противодействии изменению климата, расширяла тихоокеанскую и атлантическую торговлю, подписывала с Россией договоры о контроле над вооружениями, налаживала отношения с исламским миром, боролась за права геев, добивалась доверия европейских союзников и завершала войну в Афганистане. В то же время Обама планировал резко сократить оборонные расходы и присутствие США в некоторых ключевых мировых регионах – например, в Европе и на Ближнем Востоке.

Ось термитов?

Сейчас все эти прекрасные идеи придется пересмотреть. Спустя 25 лет после падения Берлинской стены мир с каждым днем выглядит все менее постисторическим. ЕС и Россия соперничают за Украину, и это соперничество подтолкнуло Москву захватить Крым. Китай и Япония противостоят друг другу в Восточной Азии. На Ближнем Востоке межконфессиональные конфликты перерастают в международные столкновения и в гражданские войны. Китай, Иран и Россия оспаривают политические результаты холодной войны, хотя каждая из стран делает это по-своему и преследует собственные цели.
Стоит заметить, что отношения между этими тремя государствами-ревизионистами выглядят крайне непростыми. В долгосрочной перспективе Москва опасается усиления Китая. Мировоззрение Тегерана имеет мало общего как с мировоззрением Пекина, так и с мировоззрением Москвы. Иран и Россия экспортируют нефть и хотят, чтобы цены на нее были высокими. Китай – потребитель нефти и нуждается в низких ценах. Политическая нестабильность на Ближнем Востоке выгодна России и Ирану, но несет большие риски для Китая. Таким образом, о стратегическом альянсе между ними говорить не следует. Более того, со временем трения между ними, скорее, будут увеличиваться, чем уменьшаться – особенно, если у них получится подорвать влияние США в Евразии.
Тем не менее, эти страны объединяет общее стремление пересмотреть текущее положение дел. Россия хочет собрать столько бывших советских земель, сколько сможет. Китай не намерен довольствоваться второстепенной ролью в мировых делах и мириться ни с нынешним уровнем влияния США в Азии, ни с территориальным статус-кво в регионе. Иран хочет добиться преобладания на Ближнем Востоке, оттеснив Саудовскую Аравию и прочие суннитские арабские страны.

Лидеры всех трех стран также согласны в том, что США – это главное препятствие, мешающее им добиться своего. Их враждебность к Вашингтону выглядит одновременно наступательной и оборонительной: они надеются, что если Америка ослабеет, им будет проще преобразовать свои регионы, но также боятся, что Вашингтон может их ниспровергнуть, воспользовавшись разладом внутри их границ. В целом они стараются избегать прямой конфронтации с Соединенными Штатами – за исключением тех редких случаях, когда преимущество явно на их стороне (как, например, было в случае с вторжением России в Грузию в 2008 году или с недавней оккупацией и аннексией Крыма). Вместо того, чтобы откровенно бросать вызов миропорядку, они, как термиты, подтачивают нормы и отношения, на которых он держится.

При Обаме каждая из этих держав руководствуется специфической стратегией, учитывающей ее сильные и слабые стороны. Китай – самый сильный из трех – как ни странно, добился наименьших успехов. Его попытки укрепить свои позиции в регионе только укрепили связи между Соединенными Штатами и их азиатскими союзниками и усилили национализм в Японии. По мере того, как будут расти возможности Пекина, будет расти и его недовольство ситуацией. Параллельно укреплению мощи Китая будет укрепляться и решимость Японии. Напряженность в Азии, вероятно, будет сказываться и на глобальной экономике и политике.

Иран – по многим параметрам самый слабый из трех – пока наиболее удачлив. Благодаря вторжению Америки в Ирак, а также ее преждевременному уходу из этой страны Тегеран сумел установить прочные связи с важными центрами силы за иракской границей. Это меняет и религиозный, и политический баланс в регионе. В Сирии Иран с помощью своей давней союзницы «Хезболлы» смог переломить ход войны и помочь правительству Башара Асада, несмотря на противодействие США. Этот триумф реальной политики заметно прибавил Ирану влияния и престижа. К тому же Арабская весна ослабила суннитские режимы по всему региону, что тоже изменило равновесие в пользу Ирана. Этому также способствовали разногласия между суннитскими правительствами по вопросу о том, что делать с «Братьями-мусульманами» (запрещенная в РФ организация, прим. ред.), а также с их ответвлениями и сторонниками.

Россия занимает среди ревизионистов промежуточное положение: она сильнее Ирана, но слабее Китая и добилась большего, чем Китай, но меньшего, чем Иран. Она с умеренным успехом вбивает клинья между Германией и Соединенными Штатами, а стремление президента Владимира Путина восстановить Советский Союз резко ограничивается масштабом экономической мощи его страны. Чтобы создать полноценный евразийский блок, о котором мечтает Путин, Москве пришлось бы оплачивать счета бывших советских республик. Она явно не может это себе позволить.

Впрочем, Путин, несмотря на то, что карты ему выпали слабые, вполне успешно срывает западные проекты на бывшей советской территории. Он сумел застопорить расширение НАТО. Он расчленил Грузию, втянул в российскую орбиту Армению, упрочил свой контроль над Крымом, и преподнес Западу крайне неприятный и унизительный сюрприз своей украинской авантюрой. С западной точки зрения, Путин приговаривает свою страну к мрачному будущему, нищете и маргинализации. Однако Путин не считает, что история закончилась. На его взгляд, он лишь укрепил свою власть внутри страны и напомнил враждебным иностранным державам, что когти у русского медведя по-прежнему острые.

Сильные мира сего

Цели и возможности стран-ревизионистов сильно различаются, и ни одна из них не способна, как это делал Советский Союз, систематически выступать глобальным оппонентом Америки. В результате американцам трудно заметить, что эти страны успели подорвать геополитический порядок в Евразии и помешать усилиям США и Европы по созданию постисторического мира, основанного на принципе взаимной выгоды.

При этом последствия этой ревизионистской деятельности можно увидеть в самых разных местах. В Восточной Азии китайская напористость пока не привела к конкретными геополитическим результатам, однако уже изменила политическую динамику. Между тем это регион с самыми быстрорастущими экономиками в мире. Сейчас азиатская политика вращается вокруг соперничества между странами, территориальных претензий, наращивания ВМС и прочих исторических вопросов. Возрождение национализма в Японии в ответ на действия Китая запустило процесс, в рамках которого рост национализма в одной стране способствует его росту в другой. Китай и Япония продолжают ужесточать свою риторику, увеличивать военные бюджеты, доводить отношения до кризисов и фокусироваться на конкуренции с нулевой суммой.

Если ЕС живет в постисторическом мире, то не входящие в Евросоюз республики бывшего СССР существуют совсем в другой эпохе. В последние годы надежды на то, что бывший Советский Союз превратится в постисторический регион, развеиваются. Российская оккупация украинских земель – лишь очередной этап превращения Восточной Европы в зону острого геополитического конфликта, делающего стабильное и эффективное демократическое управление невозможным за пределами Прибалтики и Польши.

На Ближнем Востоке ситуация еще острее. Мечты о скором переходе арабского мира к демократии, на которых основывалась политика США при Буше, а затем и при Обаме, забыты. Вместо того, чтобы устанавливать в регионе либеральный порядок, американцы вынуждены бороться с распадом системы государств, восходящей в Соглашению Сайкса-Пико 1916 года о разделе ближневосточных провинций Османской Империи. Государственная власть в Ираке, Сирии и Ливане рушится. Обама отчаянно старается отделить геополитический вопрос о росте регионального влияния Ирана от вопроса о соблюдении этой страной Договора о нераспространении ядерного оружия, однако страх Израиля и Саудовской Аравии перед иранскими региональными амбициями сильно осложняет эту задачу. Кроме того достичь соглашения с Ираном мешает Россия, использующая свой голос в Совете безопасности ООН и свои связи с Асадом, чтобы препятствовать планам Америки в Сирии.

Для России влияние на Ближнем Востоке – важный инструмент соперничества с Соединенными Штатами. Это не означает, что Россия выступает против США по любым вопросам, однако любимые американцами взаимовыгодные решения иногда оказываются в заложниках у российских геополитических интересов. Например, решая насколько сильно давить на Россию из-за Украины, Белый дом вынужден принимать во внимание то, как может измениться позиция России по войне в Сирии или по иранской ядерной программе. Россия не может сделать себя ни богаче, ни намного больше, однако она смогла сделать себя более значимым фактором в стратегических расчетах США и теперь может использовать это как рычаг, чтобы добиваться уступок по важным для нее вопросам.

Если страны-ревизионисты делают успехи, то позиции стран статус-кво слабеют. Особенно сильно пострадала Европа, где катастрофа с общей валютой расколола общественное мнение, заставив Евросоюз сконцентрироваться на внутренних проблемах. Худших из возможных последствий кризиса евро ЕС удалось избежать, но и его воля, и его способность эффективно действовать за границей были серьезно подорваны.

Таких сильных экономических трудностей, как у большей части Европы, у США не было, однако американцам пришлось иметь дело с внешнеполитическим похмельем от начатых при Буше войн, все более назойливой государственной слежкой, медленными темпами восстановления экономики и непопулярной реформой здравоохранения. На этом фоне настроения в обществе ухудшаются. И правые, и левые в Америке начинают сомневаться в современном мировом порядке и в компетентности его архитекторов. Вдобавок общество разделяет консенсус элиты, согласно которому после холодной войны Америке следует вкладывать в мировую систему меньше и получать от нее больше. В том, что добиться этого не получается, люди винят своих лидеров. И в любом случае избирателей совершенно не тянет к новым большим инициативам, как внутри страны, так и вовне. Публика настроена цинично и отворачивается от вашингтонской партийной борьбы со смесью скуки и презрения.

Придя к власти, Обама планировал сократить военные расходы, снизить значение внешней политики в обществе и укрепить либеральный миропорядок. Сейчас, когда прошло чуть более половины срока его пребывания на президентском посту, он все сильнее увязает в тех самых геополитических конфликтах, без которых он надеялся обойтись. Реваншизм Китая, Ирана и России пока не разрушил установившийся в Евразии после холодной войны порядок, однако уже превратил бесспорный статус-кво в оспариваемый. У президентов США больше не развязаны руки – вместо расширения либерального миропорядка, они все чаще вынуждены укреплять его геополитические основания.

Сумерки истории

22 года назад Фукуяма опубликовал свою работу «Конец истории и последний человек» («The End of History and the Last Man»). Может показаться, что возвращение геополитики полностью опровергает его тезисы. На деле, все несколько сложнее. Конец истории, как напоминал читателям Фукуяма, был идеей Гегеля, по мнению которого, хотя революционное государство навеки восторжествовало над старыми типами режимов, это не отменяет конкуренции и конфликтов. Он предсказывал, что на периферии будут продолжаться потрясения, в то время как сердце Европы вступит в постисторическуое время. Если учесть, что в гегелевское понятие периферии входят Китай, Индия, Япония и Россия, неудивительно, что потрясения продолжаются и спустя два столетия. Мы живем при сумерках истории, а не после ее конца.

Если смотреть на исторический процесс с гегелевской точки зрения, окажется, что с начала XIX века мало что изменилось. Чтобы быть сильными, государства должны вырабатывать идеи и институты, позволяющие им задействовать титанические силы промышленного и информационного капитализма. Альтернативы не существует: общества, которые не могут или не хотят это делать, оказываются не творцами истории, а ее игрушками.

Однако дорога к состоянию постмодерна остается трудной. Скажем, Китаю, чтобы стать сильнее, явно придется проходить через процесс экономического и политического развития и справиться с проблемами, с которыми современные западные общества сталкивались в прошлом. При этом нельзя гарантировать, что его путь к стабильности и либерализму будет менее бурным, чем у той же Германии. Сумерки истории – не самое спокойное время.

Вторая часть книги Фукуямы получила меньше внимания – возможно, потому, что она менее лестна для Запада. Задумавшись о том, как будет выглядеть постисторическое общество, Фукуяма пришел к пугающему выводу. В мире, где великие вопросы разрешены, а геополитика подчиняется экономике, человечество будет сильно напоминать нигилистически настроенного «последнего человека», о котором писал философ Фридрих Ницше – то есть самовлюбленного потребителя, все устремления которого ограничиваются очередным походом в торговый центр.

Другими словами, эти люди будут очень похожи на современных европейских бюрократов и вашингтонских лоббистов. Они вполне способны справляться со своими обязанностями среди постисторических людей, однако им не по силам понимать мотивы приверженцев старомодной силовой политики и противостоять их стратегическим замыслам. В отличие от своих менее продуктивных и стабильных соперников, постисторические люди не готовы идти на жертвы, фокусируются на краткосрочной перспективе, легко отвлекаются и лишены смелости.

Реалии личной и политической жизни в постисторических обществах сильно отличаются от реалий жизни в таких странах, как Китай, Иран и Россия, над которыми еще сияет солнце истории. Дело не только в том, что на передний план в них выходят другие люди и другие ценности, но и в том, что в них по-другому работают общественные институты, и в основе их обществ лежат другие идеи.

Общества, населенные ницшевскими последними людьми, склонны не понимать и недооценивать своих якобы примитивных противников из якобы отсталых обществ. Из-за этого слепого пятна постисторические страны иногда оказываются не в силах использовать свои преимущества в других сферах. Возможно, наш мир неотвратимо движется в направлении либеральной капиталистической демократии, а солнце истории опускается за холмы. Однако, несмотря на то, что тени удлиняются и на небе проглядывают первые звезды, такие фигуры, как Путин, продолжают маячить на мировой сцене. Они ни в коем случае не собираются «уходить безропотно во тьму», и будут отчаянно стараться «не дать погаснуть свету своему».