Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Автор The Nation сожалеет о неприятии в Европе американских «воук-идей», которые здесь называют «цивилизационным империализмом». Автор видит, что европейцы боятся американской повальной политкорректности, а её отрицание считается здесь признаком проницательности. Но может быть, прогрессивный либерализм еще победит.
Почему элиты по европейскую сторону Атлантики так волнуются из-за американской концепции «структурного расизма».
В свой 32-й день рождения я согласился появиться в популярном шоу Répliques на радиоканале France Culture, которое ведет прославленный Ален Финкелькраут. Финкелькраут, которому 72 года и имя которого широко известно во Франции, является публичным интеллектуалом того уровня разнообразия мысли, которое существует только на «левом берегу»: дитя 1968 года, который теперь носит блейзеры Loro Piana и выступает против «культуры исключения» («la cancel culture»). Другим гостем в тот день — 9 января, менее чем через 72 часа после бунта в Капитолии — был 72-летний Паскаль Брукнер, еще один известный французский писатель, который только что опубликовал книгу «Почти идеальный преступник: создание белого козла отпущения», его последнее из многих эссе на эту тему. С днем рождения меня!
Тема нашего обсуждения была единственной, которая интересовала французскую элиту в январе 2021 года. И это не бушующая пандемия, а «франко-американский раскол», столкновение в стиле Хантингтона (Сэмюэл Хантингтон — американский социолог и политолог, автор концепции этнокультурного разделения цивилизаций — Прим. ИноСМИ) двух, казалось бы, великих цивилизаций и их соответствующих социальных моделей — одной «универсалистской», другой — «коммунитарной» — по вопросу расовой политики и проблеме идентичности. Для Финкелькраута, Брукнера и того истеблишмента, который они все еще представляют, американские писатели, подобные мне, стремятся навязать «воук-культуру» (воук — политический термин из афроамериканского английского, обозначающий усиленное внимание к вопросам, касающимся социального, этнического и гендерного равенства. К концу 2010-х годов термин «воук» приобрёл более общее значение «связанный с левой политикой, либеральными движениями, феминизмом, ЛГБТ» и стал предметом мемов, иронического использования и критики — Прим. ИноСМИ). во всем остальном гармоничному и эгалитарному европейскому обществу. Американцы, выступающие за социальную справедливость, виновны в «культурном империализме», в идеологическом давлении, и даже в злонамеренности.
Это стало своеобразным рефреном не только во Франции, но и во всей Европе. Безусловно, терминология этих споров, разжигаемых социальными сетями, безошибочно американская. «Воук» и «культура исключения» не могли возникнуть ни в каком другом контексте. Но в Соединенных Штатах эти термины имеют особую значимость, которая в основном связана со стремлением к расовому равенству и противодействию системному расизму. В Европе то, что в Америке называют «воук-идеологией», часто является тем общественным движением, которого больше всего боится истеблишмент европейских стран. Это оказывается идеальным способом дискредитации такого движения: стоит только назвать его «воуком» — это значит назвать его американским, а назвать его американским — значит утверждать, что оно неприменимо к Европе.
Во Франции концепция «воук» вышла на первый план в ответ на недавнюю серию террористических атак, в первую очередь на ужасное обезглавливание школьного учителя Сэмюэля Пати в октябре 2020 года. После нескольких лет подобных исламистских атак — в частности резни в офисе газеты Charlie Hebdo в январе 2015 года и инспирированных ИГИЛ* нападений на кошерный супермаркет Hypercacher и концертный зал Bataclan в ноябре того же года — реакция во Франции достигла критического уровня. Правительство Эммануэля Макрона уже начало кампанию против того, что оно называет «исламистским сепаратизмом», но после убийства Пати дело из вполне понятной социальной травмы переросло в общественную истерию. Правительство начало полномасштабную цивилизационную войну, разжигая собственную психическую драму в американском стиле, но при этом претендуя на нечто обратное. Вскоре его министры начали выступать против «исламо-гошизма» (исламо-левизны) в университетах, мусульманских матерей в хиджабах, сопровождающих школьников, и халяльного мяса в супермаркетах.
- 1TAC: расизм против белых в США создает свою фольклорную традицию
- 2EUobserver: почти все экс-соцстраны — против «либерально-марксистской» линии ЕС на однополый секс и мигрантов
- 3Венгрия и Польша обвиняют ЕС в «идеологическом шантаже». Хочешь выплат из бюджета — защищай ЛГБТ
- 4В США удивлены: российские традиционные ценности на равных противостоят американским (TNI)
Но больше всего они начали выступать против идей, которые, по их мнению, каким-то образом усиливали и поощряли эти разногласия: вдохновленного американцами антирасизма и «воук-культуры». Макрон сам сказал это в своей речи, заслужившей широкое одобрение французского истеблишмента за один нюанс: «Мы оставили интеллектуальные дискуссии другим — тем, кто находится за пределами республики, позволив идеологизировать их, и иногда уступать чуждым академическим традициям…. Я вижу, что определенные социальные теории у нас полностью импортированы из Соединенных Штатов». В октябре французское правительство создало аналитический центр Laboratoire de la République для борьбы с теориями «воука», которые, по словам основателя аналитического центра Жан-Мишеля Бланке, министра образования в правительстве Макрона, «привели к подъему Дональда Трампа».
Американские журналисты, освещающие эту тему во Франции, оказались в центре внимания как явные эмиссары этой пагубной «англосаксонской» программы идентичности, особенно тогда, когда мы спрашиваем, например, что на самом деле означает исламо-гошизм — если это действительно что-то вообще значит. Сам Макрон набросился на иностранных журналистов и даже отправил письмо редактору Financial Times, опровергая то, что он считал ошибочной статьей, которая заняла позицию, которую он не мог вынести. «Я не позволю никому утверждать, что Франция или ее правительство поощряют расизм против мусульман», — написал он. Отсюда и поступившее мне приглашение появиться на France Culture, своего рода открытую площадку дискуссий voir dire перед всей нацией.
Финкелькраут начал свое выступление с тирады против New York Times, а затем принялся обсуждать американскую «кампусную культуру», упомянув Тима Барринджера из Йельского университета и программу истории искусств, которая больше не включает в себя многих «мертвых белых мужчин». В конце концов я спросил, как через три дня после 6 января мы могли обсуждать Соединенные Штаты, не упоминая этот бунт, который только что произошел в центре американской демократии. Финкелькраут заволновался. «И для вас тоже. Как насчет того факта, что во время молитвы в Американском Конгрессе Эмануэль Кливер, представитель штата Миссури, который председательствовал на церемонии открытия первого заседания нового состава палаты представителей, завершил ее словами „аминь и а-woman (женщина)"?» спросил он. «Ça vous déran-gez pas? (Это вас не беспокоит?». Я сказал, что меня это нисколько не беспокоит, и он еще больше разозлился. «Я не понимаю, что вы говорите, Джеймс Макаули, потому что „культура отрицания" у вас существует! Она существует!»
Этот человек знал, о чем говорил: через три дня после нашего разговора Финкелькраут был снят с регулярной программы на французском телевидении LCI за то, что он выступил в защиту своего старого приятеля Оливье Дюамеля из Sciences Po (институт политических исследований, кузница политической и дипломатической элиты Франции — Прим. ИноСМИ), который был замешан в скандале с педофилией, охватившем как штормом всю Францию. Его падчерица Камилла Кушенер обвинила Дюамеля в изнасиловании своего брата-близнеца, когда они были еще подростками. Финкелькраут высказался в том плане, что обе стороны могли бы прийти к какому-то согласию, и заявил, что, в любом случае, 14-летний подросток «не то же самое», что ребенок.
Я рассказываю эту историю, потому что это полезная демонстрация войны Франции и Европы с «воук-идеями». Того конфликта, который принимал различные формы в различных национальных контекстах, но все еще захватывает континент. С одной стороны, в этом есть некоторый комический момент: классический либерал оказывается апологетом растления малолетних. Фактически, комедия против «воука» теперь пишется и режиссируется настоящими комиками, которые в этом вопросе кажутся неспособными ни на что, кроме серьезности. 81-летний Джон Клиз, лицо Monty Python и открытый сторонник Брексита, объявил, что он выступит режиссером в будущем документальном сериале на британском канале 4 под названием «Исключите меня», в котором будут представлены обширные интервью с людьми, которых «исключили» — хотя никто, связанный с шоу, не уточнил, что именно означает это слово.
Действительно, терминология этой дискуссии оскорбляет коллективный разум. Но если уж мы должны ее использовать, нам нужно понимать различие между тем, что называется «культурой исключения», и тем, что называется «воуком». Первая существует гораздо дольше и относится к тактике, которая используется во всем политическом спектре, но исторически используется теми, кто находится справа. «Культура исключения» — это не результат возросшего осознания расового неравенства или большей приверженности социальной справедливости в широком понимании (и то, и другое сегодня актуально как никогда), а скорее ужасное и неизбежное последствие жизни в пространстве Интернета. Вряд ли кто-то по-доброму поддерживает «культуру исключения», и тем не менее она никогда не осуждается в достаточной степени, потому что люди применяют такую тактику тогда, когда ее используют их политические оппоненты, и никогда — когда это делают их союзники. С другой стороны, «воук-концепция» не обязательно подразумевает публичное осуждение, она просто означает какие-то перемены в перспективе и, возможно, изменение поведения. Бездумное приравнивание этих двух идей одну к другой — удобный способ заклеймить борьбу за социальную справедливость как нелиберальную по своей сути и заставить затихнуть давно назревшие дискуссии о расовых различиях и неравенстве, которые многие разумные люди считают опасными лично для них.
Но Европа — это не Америка, и в Европе было гораздо меньше инцидентов, которые можно было бы истолковать как «исключения» (опять же, я чувствую себя глупо, даже используя это слово), чем в Соединенных Штатах. «Воукизм» — это действительно явление англосферы, и, за исключением Соединенного Королевства, движение за социальную справедливость получило гораздо меньшую поддержку в Европе, чем в цивилизационных институтах США — газетах, университетах, музеях и фондах. Что касается вопросов этнической принадлежности и идентичности, то многие европейские институты воспринимались их американскими коллегами как ужасно отставшие от времени даже до появления так называемой «великой воук-культуры». Тем не менее, Европа сразу полностью настроилась против «воука», даже не имея перед собой особенных объектов для борьбы с этим явлением.
Много активности в Европе, направленной против «воука», сосредоточено на противодействии и попытках опровергнуть утверждения об «институциональном» или «структурном» расизме. Тем не менее, несмотря на континентальное происхождение структурализма в 20-м веке (особенно во Франции) как метода социального анализа (не говоря уже о франкоязычных писателях, сформировавших то, как американские мыслители представляют себе расовые проблемы), многие представители европейской элиты отвергают эту критику как нежелательное вторжение в европейский публичный дискурс нации, построенной в прошлом на рабстве (и, таким образом, понятно одержимой расовой идеей), в те общества, которые сильно отличаются от американского. Они настаивают на том, что у Европы иная история, в которой раса — особенно в форме простого противостояния черного и белого — играет менее заметную роль. Конечно, в этом есть доля правды: разные страны действительно имеют разную историю и разные темы для обсуждения в обществе. Но когда европейцы обвиняют своих американских критиков в проекции в Европу своих идей, они делают это не для того, чтобы указать на реальные расхождения в общественных настроениях в США и Европе по отношению к расовой проблеме и даже расизму. Такие обвинения, скорее, предназначены для того, чтобы вообще заглушить дискуссию — даже когда эту дискуссию ведут европейские граждане, описывающие свой собственный жизненный опыт.
Франция, в которой я живу, с гордостью считает себя «универсалистской» республикой равноправных граждан, которая официально не признает никаких различий между ними. Действительно, с 1978 года сбор статистических данных о расе, этнической принадлежности или религии стал незаконным. Эта политика в значительной степени явилась ответом на то, что произошло во время Второй мировой войны, когда французские власти выделяли евреев для депортации в нацистские концентрационные лагеря. По мнению французов, такие категории не должны играть никакой роли в общественной жизни. Нация — это единое общество, вот что важно. Таким образом, быть здесь противником «воук-идей» — значит быть проницательным мыслителем, способным подняться над грубыми, отсталыми понятиями идентичности.
Однако реальность повседневной жизни во Франции далека от «универсализма». В действительности французское государство проводит расовые различия между гражданами, особенно в сфере деятельности полиции. Массовые полицейские проверки личности во Франции, основанные на законе 1993 года, направленном на пресечение нелегальной иммиграции, являются постоянным источником споров. Они непропорционально нацелены на чернокожих и арабов, что является одной из причин, по которой убийство Джорджа Флойда вызвало здесь такой сильный резонанс. Прошлым летом я разговаривал с Жаком Тубоном, бывшим консервативным политиком, который тогда работал омбудсменом французского правительства по гражданским свободам (сейчас он на пенсии). Тубон был честен в своей оценке: «Наша национальная концепция, наши ценности, наши конституционные нормы и т.д. — универсальны, — сказал он. — Они не признают различий. Но между этим положением и реальностью существуют расхождения».
Один из самых ярких примеров таких расхождений имел место в ноябре 2020 года, когда Сара Эль-Хайри, министр в правительстве Макрона по делам молодежи, приехала в Пуатье, чтобы обсудить вопрос религии в местной средней школе. Школьники, многие из которых были цветными, задавали очень вдумчивые вопросы. Одна из них, 16-летняя Эмили, сказала, что не считает признание религиозных или этнических различий причиной возможного раскола в обществе. «Христианин вы, или мусульманин — это не представляет угрозы для общества, — сказала она. — Для меня в разнообразии заключены более широкие возможности». Эти и подобные им замечания не понравились Эль-Хайри, которая, тем не менее, сохраняла хладнокровие, пока другой школьник не спросил о жестокости полиции. В этот момент Эль Хайри встала и прервала ученика. «Вы должны любить полицию, потому что она всегда рядом, чтобы защищать нас, — сказала она. — Полицейские не могут быть расистами, потому что они республиканцы!».
Для Эль-Хайри подвергать сомнению такие истины — значит подвергать сомнению нечто фундаментальное в том, как Франция понимает себя. Но проблема как раз и заключается в том, что все больше и больше французских граждан, особенно молодые люди, такие как школьники в Пуатье думают именно так, и правительство, похоже, совершенно не в состоянии ответить на это.
Хотя официальных данных на этот счет нет — опять же из-за универсалистской идеологии — Франция считается самым этнически разнообразным обществом в Западной Европе. Здесь проживают большие группы населения из Северной Африки, Западной Африки, Юго-Восточной Азии и стран Карибского бассейна, а также имеются самые большие мусульманские и еврейские общины на континенте. По любым объективным меркам это делает Францию мультикультурным обществом, но эту реальность, очевидно, здесь нельзя признавать или осознавать.
Макрон, который сделал гораздо больше, чем любой предыдущий президент Франции, чтобы признать жизненный опыт и исторические травмы, испытанные различными меньшинствами, кажется, осознает это «слепое пятно», но не хочет этого признать. Ранее в этом году вместе с небольшой группой других англоязычных корреспондентов я присутствовал на круглом столе с Макроном. Одна вещь, которую он сказал во время этого интервью, особенно запомнилась мне: «Универсализм, в моих глазах, не является доктриной ассимиляции — совсем нет. Это не отрицание различий…. Я верю в плюрализм в универсализме, но это значит, что, какими бы ни были различия между нами, наше французское гражданство заставляет нас вместе строить единое общество». А ведь это просто определение мультикультурного общества, рисунок той англосаксонской социальной модели, которую так презирают во Франции.
Было интересно наблюдать за реакцией Европы на жестокое убийство Джорджа Флойда в мае 2020 года. Первоначальный шок от ужасающих реалий жизни США быстро сменился протестными движениями, осуждающими жестокость полиции и затушеванное здесь колониальное прошлое Европы. Именно тогда в Европе возникла дискуссия о структурном расизме. В Великобритании премьер-министр Борис Джонсон отреагировал на массовые протесты по всей стране, учредив Комиссию по расовому и этническому неравенству, независимую группу, которой было поручено расследовать реальное положение с расовой дискриминацией и выдвинуть предложения по устранению расового неравенства в государственных учреждениях. Отчет комиссии, опубликованный в апреле 2021 года, провозгласил Великобританию «образцом для других стран с белым большинством» по расовым вопросам и посвятил три страницы терминологии «структурного расизма».
В докладе подразумевается, что одна большая проблема с языком «структурного расизма» состоит в том, что он является неким чувством, а чувства — это не факты. «Ссылки на «системный», «институциональный» или «структурный расизм» могут относиться к конкретным процессам, которые можно идентифицировать, но они также могут относиться к чувству «непринадлежности», испытываемому многими этническими меньшинствами, — говорится в отчете. — Несомненно, существует определенная группа действий, поведения и инцидентов на организационном уровне, из-за которых у этнических меньшинств отсутствует чувство принадлежности к обществу. Это часто неформально определяется как чувство «отчужденности». Но даже эта скромная уступка была немедленно поправлена. «Однако, как и в случае с хейт-инцидентами на почве ненависти, это может иметь очень субъективное измерение для тех, кому поручено расследовать соответствующие жалобы». Наконец, в заключении отчета говорится, что указанные термины по своей сути являются экстремальными. «Такие термины, как „структурный расизм", уходят корнями в критику капитализма, которая утверждает, что расизм неразрывно связан с капитализмом. Таким образом, согласно этому определению, до тех пор, пока эта капиталистическая система не будет отменена, расизм будет процветать».
Цель этих языковых игр состоит в том, чтобы просто ограничить количество терминов, доступных для описания действительно существующего явления. Потому что «структурный расизм» — это не какой-то прогрессивный шибболет (термин из области лингвострановедения; обозначает своеобразный «речевой пароль», выделяющий человека с неродным для него языком — Прим. ИноСМИ), он убивает людей, признание чего не требует никаких споров или политических подходов. Чтобы увидеть недавний пример в Великобритании, возьмите всего лишь ситуацию с COVID-19. Национальное статистическое управление пришло к выводу, что чернокожие граждане умирали от коронавируса более чем в четыре раза чаще, чем белые граждане, в то время как среди британских граждан — выходцев из Бангладеш и Пакистана смертность от пандемии была в три раза выше, чем у англичан. Эти различия присутствовали даже среди медицинских работников, напрямую нанятых государством: из медработников Национальной службы здравоохранения, скончавшихся от вируса, ошеломляющие 60% были «BAME» — чернокожими, азиатами или принадлежащими к другим этническим меньшинствам, (это обозначение в правительственном отчете названо, кстати, «ненужным» и даже «унизительным»). Если абстрагироваться от «коронавируса», то отчеты Национальной службы здравоохранения показывают, что у чернокожих британских женщин более чем в четыре раза больше шансов умереть во время беременности или родов, чем у их белых британок. А британские женщины азиатского происхождения умирают в два раза чаще белых.
В странах Европы, как и в Соединенных Штатах, битва за «воук-идеи» — это также и битва за историю каждой нации — как она написана, как ее преподают, как ее понимают.
Возможно, нигде это не ощущается так остро, как в Британии, где непреходящее наследие империи стало центром все более яростных общественных дебатов. Особо следует отметить фурор по поводу того, что нация должна думать об Уинстоне Черчилле, который остается чем-то вроде аватара Британии. В сентябре «Мемориальный фонд Уинстона Черчилля» переименовал себя в «Общество Черчилля», удалил со своего веб-сайта некоторые фотографии бывшего премьер-министра и, кажется даже несколько дистанцировался от своего героя. «Многие из его расовых воззрений сегодня широко признаются неприемлемыми, и мы разделяем это мнение», — заявило «Общество». Это последовало за решением в ноябре 2020 года всеми уважаемого Британского национального фонда, который управляет обширной сетью престижных зданий по всей стране, особо выделить около 100 объектов собственности, явно связанных с рабством и колониализмом.
Эти шаги вызвали гнев многих консерваторов, в том числе и премьер-министра. «Нам нужно сосредоточиться на настоящем, а не пытаться переписать прошлое и втягиваться в нескончаемые дебаты о том, какие известные исторические личности достаточно чисты или политически корректны, чтобы продолжать пользоваться общественным вниманием», — сказал представитель Бориса Джонсона в ответ на шумиху вокруг Черчилля. Но для Хилари Макгрэди, главы Национального фонда, «джинн уже выпущен из бутылки с точки зрения людей, желающих понять, откуда взялось богатство», как заявила она лондонскому изданию Evening Standard. Макгрэди обосновала действия Фонда тем, что вместе с изменением общественного мнения должны меняться и национальные институты. «Что несомненно изменилось, — это то, что появились такие вещи, которые могут быть оскорбительными для людей, и мы должны относиться к этому особенно чутко».
Яростное противодействие этим институциональным изменениям уже появилось. По словам 71-летнего Дэвида Абулафии, известного историка Средиземноморья из Кембриджского университета и одного из главных архитекторов этого противодействия: «Мы никогда не сможем подчиниться инспирируемой „воук-культурой" охоте на ведьм против истории нашего британского острова».
Это было фактическое название статьи Абулафии, опубликованной в Daily Mail в начале сентября, в которой критиковались «сегодняшние фанатики „воук-идеологии", которые используют историю как инструмент пропаганды — и как средство запугивания всех остальных». В статье также была объявлена инициатива History Reclaimed (Возврат истории), соучредителем которой является Абулафия: новая онлайн-платформа, управляемая советом «обеспокоенных» британских историков, которые стремятся «предоставить контекст, пояснения и обеспечить баланс в дебатах, в которых слишком часто осуждение становится предпочтительнее понимания». Как историк, я должен сказать, что я восхищаюсь работами Абулафии, особенно их обширным синтезом и литературным качеством. И то, и другое является труднодостижимым, и оба эти свойства работ Дэвида Абулафии служат для меня образцом в моей собственной работе. Вот почему я был удивлен, обнаружив его статью в Daily Mail, правом таблоиде, совсем не знаменитом своей академической строгостью. Когда я говорил об этом с Абулафией, он казался немного смущенным. «По сути, это интервью, которое они превращают в текст, а затем отправляют вам, — сказал он мне. — Некоторые предложения были написаны самой Daily Mail».
Как и в Соединенных Штатах, протесты Black Lives Matter в Великобритании привели к сносу статуй, в том числе стоявшей в центре Бристоля статуи Эдварда Колстона, торговца 17-го века, чье богатство частично связано с его активным участием в работорговле. Абулафия сказал мне, что предпочитает подход «сохранять и объяснять», что означает сохранение таких статуй, но при необходимости добавление к ним какого-то контекста. Я спросил его об общественной значимости статуй и о том, вызывают ли они безоговорочное уважение благодаря своей известности. Как мне показалось, историк был полон сомнений. «Иногда вы смотрите на статуи и не особо понимаете, что они выражают», — сказал он.
«Что нам делать с Симоном де Монфором? (Симон де Монфор, 1160-1218 — лидер баронской оппозиции королю Генриху III, создатель британского парламента — Прим. ИноСМИ), — продолжил Абулафия. — Его чествуют в парламенте, и ему действительно удалось обуздать власть монархии. Но он также был ответственен за ужасающие погромы евреев. У всех разные взгляды на этих людей. Мне кажется, мы должны понимать, что все человеческие существа сами по себе очень сложны. У всех нас часто возникают противоречивые идеи, мешанина, которая идет в самых разных направлениях. Черчилль победил нацистов, но можно вспомнить, что он придерживался чуждых нашим расовых взглядов. Важно сохранять чувство меры».
Все это разумные вещи, но я до сих пор не понимаю, почему история, как ее понимали предыдущие поколения, должна быть историей, понятной и поколениям будущим. Статуи — это ведь не история. Они являются всего лишь интерпретациями истории, созданными в определенный момент времени. Историки все время опровергают предыдущие интерпретации прошлого на страницах своих трудов. Мы переписываем рассказы об известных событиях в соответствии с нашими современными взглядами и предубеждениями. Что такого священного может быть в статуе?
Я спросил Абулафия, почему все это является для него таким личным, потому что для меня это не так. Он ответил: «Я думаю, что в этом есть такой важный момент: что молодые ученые могут оказаться в сложном положении, если не будут поддерживать определенные взгляды на прошлое. Я могу вспомнить примеры молодых ученых, которые были очень осторожны в этом вопросе, и которые не вставали на чью-либо сторону». Но я как раз и есть такой молодой ученый, и никто никогда не заставлял меня придерживаться определенного мнения ни в Гарварде, ни в Оксфорде. Однако для Абулафия это пугающий момент. «Одна из вещей, которая действительно беспокоит меня во всем этом деле — это отсутствие возможности для обсуждения».
Что бы ни думали о тестах на чистоту «воука», нельзя в здравом уме утверждать, что самые громкие европейские голоса, выступающие против «воук-культуры», действительно заинтересованы в «дебатах». Во Франции движение против «воука» приобрело особую остроту, потому что культуртрегерам — как правым, так и левым — удалось связать «воук-концепцию» с оправданием исламистского терроризма. Несомненно, в последние годы Франция столкнулась с основной тяжестью террористического насилия в Европе: с 2015 года в результате серии нападений погибло более 260 человек, что подорвало уверенность во всех нас, живущих здесь. Худшим годом был 2015 год, когда произошли атаки на концертные залы Charlie Hebdo и Bataclan. Но что-то изменилось после зверского убийства Пати в 2020 году. После долгого и печального года локдаунов в связи коронавирусом французская элита — политики и пресса — начала искать виноватых. И как раз «воук-идеи» были осуждены как апология террористических атак. С точки зрения французского истеблишмента, продвижение проблем идентичности означало углубление раскола в обществе, который и привел к обезглавливанию Пати. «Воук» стал соучастником преступления, а свобода слова была сохранена только за сторонниками французского истеблишмента.
Ирония ситуации довольно-таки очевидная: те, кто якобы ненавидел американский психоз, связанный с расовой проблемой и социальной справедливостью, должны были полагаться — а, по сути, импортировать — инструменты американской культуры для того, чтобы бороться с тем, что, по их мнению, угрожает их собственной стране. В случае с убийством Пати и его последствиями была еще одна вопиющая ирония, на этот раз в отношении ценностей, якобы столь дорогих контингенту противников «воука». Учитель средней школы, который стал жертвой чеченского соискателя политического убежища из-за того, что он показал карикатуры на пророка Мухаммеда в ходе урока обществоведения, посвященного свободе слова, был немедленно превращен в олицетворение той свободы слова, которую Французское правительство совершенно справедливо отстаивало как ценность, которую оно всегда будет защищать. «Я всегда буду защищать в своей стране свободу говорить, писать, думать и рисовать», — сказал Макрон телеканалу «Аль-Джазира» вскоре после убийства Пати. Это заявление было бы весьма обнадеживающим, если бы оно не было полностью лицемерным: вскоре после этого Макрон возглавил подавление «исламо-гошизма» во французских университетах — термин, который его министры использовали с совершенно невозмутимыми лицами. Если есть единственный парадокс, который описывает цивилизацию Франции в 2021 году, то он таков: «исламофобия» — это слово, которого следует избегать, но «исламо-левизна» — это явление, которое следует осуждать.
Сотни ученых, в том числе из Национального центра научных исследований, самого престижного исследовательского органа Франции, выступили с нападками на крестовый поход правительства против неопределенного набора идей, которые каким-то образом были замешаны в террористических атаках исламистов, потрясших страну. Такие газеты, как Le Monde, выступили против нападок на «исламо-гошизм», и были недели утомительной газетной полемики о том, восходит ли этот термин к «иудео-большевизму» 1930-х годов (конечно, восходит) или описывает ли он реальное явление. В любом случае правительство Макрона отступило перед лицом продолжительных насмешек. Но травма от террористических атак и вызванная ими эмоциональная истерия сохранятся: Франция также изменила свою приверженность laïcité, секуляризму, который французы рассматривают как непознаваемый философский идеал, но на самом деле это просто свобода верить или не верить так, как считает нужным каждый гражданин. Laïcité превратилась в оружие в войне цивилизаций, используемое в борьбе с врагом, который, как уверяет французское правительство своих критиков, является радикальным исламизмом, но все больше похож на обычный ислам.
Проблема чадры — одна из самых поляризующих и ожесточенных во французских публичных дискуссиях. Доминирующая французская точка зрения является результатом универсалистской идеологии, согласно которой хиджаб является символом религиозного угнетения. Его нельзя носить по собственному желанию. Закон, принятый в 2004 году, запрещает носить чадру в средних школах, а отдельный закон 2010 года запрещает ношение закрывающего лицо никаба где-либо в общественных местах на том основании, что «в свободных и демократических обществах… свободное общение между людьми и социальная жизнь в публичном пространстве невозможны без взаимности взглядов и открытости: люди общаются и устанавливают отношения с открытыми лицами». (Излишне говорить, что реализация этой ценности, привычной для Республики, была более чем немного усложнена введением обязательного использования масок во время пандемии 2020 года).
В любом случае, когда мусульманские женщины носят хиджаб публично, что является их законным правом и никоим образом не является нарушением laïcité, они подвергаются нападкам. В 2019 году, например, тогдашний министр здравоохранения Агнес Бузин, которая в настоящее время находится под следствием за нерадивые действия в первые дни пандемии, осудила рекламу хиджаба для бегуний французского бренда спортивной одежды Decathlon из-за «коммунитарной» угрозы, которую это наносит принципу универсализма. «Я бы предпочла, чтобы французский бренд не занимался рекламой хиджабов», — сказала Бузин. Точно так же Жан-Мишель Бланкер, министр образования Франции, признал, что, хотя с технической точки зрения матерям школьников законно носить головные платки, он не хотел бы по возможности разрешать им в таком виде участвовать в школьных поездках в качестве сопровождающих лиц.
Николя Каден, бывший глава французского национального Комитета по соблюдению принципов секуляризма — этого сторожевого пса laïcité — постоянно подвергался критике со стороны членов французского правительства за слишком «мягкое» отношение к мусульманским организациям, с лидерами которых он регулярно встречался. Ранее в этом году Комитет, которым руководил Каден, был реорганизован и заменен новой комиссией, которая заняла более жесткую позицию. Каден заметил мне: «У нас есть политическая элита и интеллектуалы, которые принадлежат к закрытому обществу — оно очень однородно — и не очень хорошо осведомлены о реальном положении в обществе. Это люди, которые в своей повседневной жизни не контактируют с людьми из разных социальных слоев. В этой элите нет разнообразия. Франция — это не страна белых людей. У нашей элиты существует ложное представление о том, что такое Франция, но они боятся этого разнообразия. Они видят в этом угрозу своему видению реальности».
Как и в Соединенных Штатах, в европейской войне с «воук-культурой» есть определенный пафос, особенно в рядах крестоносцев, принадлежащих к поколению Клиза и Финкелькраута. Для них «воук-культура» — термин, не имеющий четкого значения, и который каждый человек определяет по-своему — это личное оскорбление. Они считают, что дискуссия вокруг темы «воука» как-то связана с ними. Британскому политику Эноку Пауэллу принадлежит знаменитое высказывание о том, что каждая политическая жизнь заканчивается неудачей. С этим может коррелироваться то, что цивилизационные карьеры тоже заканчиваются неадекватностью — той реальностью, которую многие из наших персонажей отказываются принимать, но которая в конечном счете доходит до всех нас — если нам повезет. Для многих по обе стороны Атлантики агрессивное противодействие «воук-идеям» — это последняя попытка придать себе какое-то значение, и на самом деле это довольно жалкая роль. Но трудно чувствовать жалость к тем, кто находится в этом лагере, потому что их инстинкт неизбежно является результатом того права, которое они себе обеспечили. Для них возмущаться подъемом новых голосов — значит верить, что они всегда заслуживают права на микрофон. А правда состоит в том, что такого незыблемого права нет ни у кого.
*Террористическая организация, запрещенная на территории РФ.
