Американский астронавт Скотт Келли (Scott Kelly) четыре раза отправлялся в космос и три раза руководил МКС: его последняя миссия длиной в 340 дней на сегодняшний момент стала самым долгим сроком, который человек провел в космосе. В своей новой книге «Экспедиция» Келли рассказывает, как он отдал свои тело и душу этому революционному, рискованному и сложному эксперименту. В этом адаптированном фрагменте Келли описывает повседневную жизнь астронавтов на борту МКС, например, как русские превращают мочу в электричество, а также рассказывает о космической прогулке вместе с американским коллегой Челлом Линдгреном (Kjell Lindgren), которую они предприняли, когда покинули космический корабль с целью отремонтировать его и произвести различные измерения и эксперименты.
Я парю в американском воздушном шлюзе, на мне 250-килограммовый скафандр. Из шлюза постепенно отсасывается воздух. Я не могу видеть лицо Челла, потому что мы зажаты в пространстве не больше маленького автомобиля, причем в странном положении: его голова — где-то у моих ног. В этом скафандре я уже четыре часа. Я успел устать и плохо себя чувствую.
«Как дела, Челл?» — спрашиваю я, уставившись на его ботинки.
«Великолепно», — говорит Челл, и показывает мне большой палец. Я могу это разглядеть сквозь нижнюю часть визора. Любой нормальный человек, видя, как воздух уходит из шлюза, где он находится, испытывал бы нечто среднее между настороженностью и паническим ужасом. Но мы с Челлом так долго готовились к нашему первому выходу в космос, что теперь чувствуем себя уверенно и вполне полагаемся на аппаратуру и на людей, которые заботятся о нашей безопасности.
Во время этого выхода в космос мы поддерживаем связь с Трейси Колдуэлл-Дайсон (Tracy Caldwell Dyson), которая была моим товарищем по экипажу, когда я летал в космос во второй раз. Несколько часов сегодня и все рабочие дни двух прошедших недель мы посвятили подготовке к этому выходу в космическое пространство. Мы не в силах начинать все сначала, не говоря уже о риске повредить скафандры стоимостью 12 миллионов долларов.
Так, внизу, в Центре управления полетами, эксперты по скафандрам без конца обсуждают, стоит ли нам продолжать и что для этого нужно сделать. Так что нам предлагают открыть люк и наслаждаться видом, пока они принимают решение насчет дальнейших действий.
Когда я кладу руку на ручку люка, мне приходит в голову, что я понятия не имею, день снаружи или ночь. Снимаю блокировку, поворачиваю ручку вниз и ослабляю собачку. Трясу, тяну и толкаю пару минут, пока, наконец, люк не поддается.
Внутрь врывается поразительно четкий и яркий свет от Земли. На Земле мы всё видим через атмосферный фильтр, который приглушает свет, но здесь, в пустоте, Солнце светит ослепительно ярко. Яркий солнечный свет отражается от Земли — потрясающее зрелище. От раздраженного ворчания по поводу оборудования я сразу перехожу к благоговейному созерцанию самой прекрасной картины из всех, какие мне когда-либо доводилось видеть.
Внутри космического костюма кажется, что ты скорее внутри небольшого космического корабля, чем в одежде. Мой торс свободно болтается в твердом туловище скафандра, а голова окружена шлемом. Я слышу успокоительное жужжание вентилятора, подающего в костюм воздух. Через наушники, встроенные в шлем, я могу слышать голоса Трейси из Хьюстона и Челла, который находится прямо рядом со мной, снаружи, а еще — странно усиленный звук своего собственного дыхания.
Поверхность планеты — в 400 километрах подо мной, она уносится прочь со скоростью 28 тысяч километров в час. Внизу, в центре управления, у них есть около десяти минут на то, чтобы дать нам с Челлом отмашку выйти из люка. Мы сможем двигаться свободнее, и я проверю костюм Челла на предмет утечек. В холоде космического пространства утечка воздуха будет напоминать снег, идущий из рюкзака на спине скафандра. Если я не увижу никакого снега, нам будет позволено продолжить.
Русский уплыл
Во время моей предыдущей долгосрочной миссии на МКС двое российских космонавтов, Олег Скрипочка и Федор Юрчихин, в какой-то момент должны были выйти в открытый космос, чтобы установить новую аппаратуру на внешней стороне российского служебного модуля. Когда они вернулись обратно, обоих просто трясло, в особенности Олега. Сначала я подумал, что это была его реакция на первый выход в космос, и лишь сейчас, в этой годовой миссии, я узнал все подробности того инцидента. Во время выхода в космос Олег потерял сцепление с космической станцией и начал уплывать от нее прочь. Его спасло лишь то, что он наткнулся на антенну, которая подтолкнула его обратно к станции — достаточно близко, чтобы он мог схватиться за какой-нибудь поручень. Так он остался в живых.
Я часто размышлял, что бы мы сделали, если бы узнали, что он начал невозвратимо удаляться от космической станции. Наверное, мы бы смогли вызвать его семью и соединить ее с системой связи в его скафандре, чтобы они могли попрощаться, прежде чем он потеряет сознание из-за повышения уровня углекислого газа или нехватки кислорода. В преддверии собственного выхода в открытый космос мне не особо хотелось на этом зацикливаться.
В американских космических скафандрах есть простые форсунки с топливом, чтобы в случае, если наши тросы порвутся или если мы совершим какую-то ошибку, мы смогли бы маневрировать в пространстве, но, честно говоря, пробовать нет вообще никакого желания. Я прекрасно понимаю, что если мой трос оторвется, и я вдруг использую все топливо, а от кончиков пальцев моих перчаток до стены космической станции будет оставаться всего пара сантиметров, это будет то же самое, как если бы она была в нескольких километрах от меня. Результат один — я умру.
Удостоверившись, что мой трос прочно закреплен, я отделяю трос Челла от своего и закрепляю его снаружи космической станции, дважды тщательно проверяя его, как если бы это был мой собственный.
Челл начинает передавать мне мешки с инструментами, которые мы будем использовать для нашей работы, и я закрепляю их на круглой ручке снаружи воздушного шлюза.
Когда у нас есть все, что нужно, я даю Челлу сигнал выходить. Первое, что мы делаем, когда оба оказываемся снаружи, — это проводим «проверку товарища», то есть осматриваем скафандры друг друга, чтобы удостовериться, что все в порядке. Трейси руководит нами из Центра управления полетами в Хьюстоне, шаг за шагом объясняя мне, как проверять костюм Челла на предмет наличия признаков замерзшей воды из сублиматора. Скафандр выглядит абсолютно нормально, никаких снежинок нет, о чем я с удовольствием и сообщаю ЦУПу. Мы с Челлом вздыхаем с облегчением.
Рискованный выход в открытый космос
Почти все время, что люди летают в космос, они озабочены тем, как научиться выходить из космического аппарата. Отчасти — лишь для того, чтобы воплотить в реальность фантазию о человеке, в полном одиночестве плывущем в бескрайнем космосе и лишь тонкой пуповиной соединенном с материнским кораблем.
Но выходы в открытый космос имеют и практическое значение для исследований космического пространства. Возможность переходить от одного аппарата к другому, исследовать поверхности планет или, что особенно актуально для МКС, выполнять техническое обслуживание, ремонт или сборку чего-либо на наружной стене станции — все это важно для долгосрочных космических путешествий.
Первый выход в открытый космос совершил в 1965 году космонавт Алексей Архипович Леонов. Он открыл люк в своем космическом аппарате «Восход», выплыл наружу, присоединенный к страховочному тросу, и передал Москве: «А Земля-то ведь круглая!» — вероятно, к большому разочарованию сторонников теории плоской Земли по всему миру.
Это был триумф советской космической программы, но через 12 минут Алексей Архипович заметил, что не может войти обратно в люк. Из-за функциональной или конструктивной ошибки в устройстве скафандр раздулся и больше не проходил через небольшое отверстие. Космонавту пришлось выпустить из скафандра некоторое количество драгоценного воздуха, и только тогда он смог протиснуться внутрь. В результате давление настолько упало, что он почти потерял сознание.
Не очень-то многообещающее начало истории выходов в открытый космос, но с тех пор уже более 200 человек сумели надеть на себя скафандры и выплыть через шлюзы в космическую черноту.
Сейчас стало проще решать некоторые проблемы в процессе выходов в открытый космос, но от этого они не стали менее опасными. Всего несколько лет назад шлем астронавта Луки Пармитано (Luca Parmitano) во время его выхода в космос начал наполняться водой, что привело к страшному осознанию, что в космосе можно и утонуть. Выходы в открытый космос — пока что самое опасное дело на орбите: есть бесконечное множество разнообразной аппаратуры, которая может выйти из строя, и куча операций, которые могут пойти не так. Там, снаружи, мы безмерно уязвимы.
Моча превращается в воду
Беспилотные ракеты — единственный способ доставить нам сюда достаточное количество припасов. «Спейс Икс» (SpaceX) до сих имела большой успех со своими грузовыми судами «Дрэгон» (Dragon) и в 2012 году стала первой частной компанией, которая добралась до МКС. Она надеется, что в ближайшие несколько лет сможет на борту «Дрэгон» отправлять в космос и астронавтов. Если ей это удастся, она станет первой частной фирмой, доставляющей людей на орбиту.
Сейчас в космическом аппарате «Дрэгон» помещаются две тонны припасов, которые мы можем использовать. Это еда, вода и кислород, запасные детали и комплектующие для систем, поддерживающих наше жизнеобеспечение, медицинские препараты, одежда и аппаратура для новых научных экспериментов, которые мы должны провести.
Один из научных экспериментов отличался от остальных: он подразумевал наблюдение за 20 живыми мышами с целью изучить, как невесомость влияет на кости, мышцы и зрение.
Каждый новый корабль снабжения также везет с собой драгоценную партию свежей еды, которой мы наслаждаемся всего несколько дней, прежде чем она закончится или испортится. Похоже, тут, наверху, фрукты и овощи портятся быстрее. Я точно не знаю, почему, и созерцание этого процесса заставляет меня тревожиться, не происходит ли то же самое с моими собственными клетками.
Очень важная вещь для того, чтобы добраться до Марса, или, если уж на то пошло, куда-нибудь еще в космосе, — это хорошо работающий туалет. У нас не только есть хранилище отходов. Наши очистные установки еще и превращают мочу в питьевую воду. Для межпланетных миссий такие системы необходимы, ведь просто-напросто невозможно привезти на Марс многие тысячи литров воды. На Международной космической станции система водоснабжения почти замкнутая, и в нее лишь периодически нужно вводить свежую воду. Часть получаемой путем очистки воды мы используем для производства кислорода.
Конечно, мы получаем свежую воду с кораблями снабжения, но она редко бывает нам нужна. Русским отправляют воду с базы, они пьют ее и выделяют в виде мочи, чтобы потом отдать нам на переработку обратно в воду. Моча космонавтов — один из способов расчета в нашем непрерывном обмене товарами и услугами. Они отдают нам свою мочу, а мы делимся электричеством, которые произвели наши солнечные панели.
Российский корабль снабжения потерялся
Сегодня с Байконура был запущен еще один корабль снабжения — российский «Прогресс». Российский экипаж пристально следил за запуском, постоянно сверяясь с информацией от российского Центра управления полетами, и когда ракета, согласно плану, вышла на орбиту, Антон вплыл к нам, чтобы все рассказать.
Но не прошло и десяти минут, как центр управления в Москве сообщил, что произошла серьезная функциональная неполадка, и космический корабль вошел в неуправляемый штопор. Никакие попытки разрешить проблему не увенчались успехом.
В течение дня Миша, Геннадий и Антон держат нас в курсе и выглядят все более озабоченными. У всех троих космонавтов на «Прогрессе» были и личные вещи, включая подарки и украшения. Их ничем не заменишь. Миша полагается на меня в том, что касается некоторых вещей на борту, и в его больших голубых глаза читается беспокойство.
«Может, они еще возьмут его под контроль», — говорю я и хлопаю его по плечу, хотя мы оба знаем, что с каждой минутой это становится все менее и менее вероятно. Я очень хочу обсудить эту проблему с нашим экипажем, но мне нужно починить и собрать до конца полуразобранный туалет.
Пока я работаю, мы узнаем, что космический корабль «Прогресс» официально объявлен потерянным. С тяжелым чувством я вплываю в российский отсек, чтобы что-нибудь посоветовать. Миша принимает меня в служебном модуле, и он, очевидно, уже слышал плохую новость.
«Мы ведь поможем со всем, что вам нужно», — говорю я.
«Спасибо большое, Скотт», — говорит Миша. Мне кажется, я никогда еще не видел человека, который излучает такое отчаяние. Обычно мы не беспокоимся о том, что поставки редкие, но с потерей «Прогресса» мы внезапно осознаем, насколько мы зависимы от стабильности поставок. Одну или две неудачи мы сможем пережить, но после этого придется строго ограничивать себя.
Однако гораздо больше, чем поставки, нас тревожит судьба коллег, которые скоро сюда отправятся: та же ракета, что решила судьбу «Прогресса», будет использоваться и при запуске «Союза» с людьми на борту. Трое новых членов экипажа должны прибыть менее чем через месяц, 26 мая, и им придется полагаться на то же самое оборудование и программное обеспечение. Российскому космическому агентству следует изучить, что пошло не так, и удостовериться, что это не повторится. Это скажется и на нашем графике здесь, наверху, и никто не хочет лететь на «Союзе», которому грозит та же участь, что и «Прогрессу».
Было бы ужасно умирать, бесконтрольно вращаясь на низкой орбите вокруг Земли, зная, что скоро погибнешь от отравления углекислым газом или от нехватки кислорода, а твое тело будет еще несколько месяцев летать вокруг Земли, пока не сгорит в атмосфере.
Я заканчивают работу по монтажу всех кабелей устройства для сбора мочи. Среди припасов на «Прогрессе» была и питьевая вода, и если у нас не будет возможности производить ее самим, мы шестеро здесь долго не протянем. Я тщательно проверяю все соединения и передаю в контрольный центр отмашку, чтобы включили устройство. Оно работает. Меня поздравляют, а я благодарю за помощь.
Равнины к северу от Могадишо
Когда я ночью ложусь в спальный мешок и плаваю в воздухе с закрытыми глазами, у меня случилается одно из тех переживаний, которые иногда бывают, когда при засыпании кажется, будто ты куда-то падаешь и пытаешься удержаться. В космосе это впечатляет еще больше, потому что без силы тяжести, которая удерживала бы меня в кровати, тело начинает бешено болтаться туда и обратно. В этот раз все было особенно драматично, так как совпало с яркой вспышкой космического излучения.
Пытаясь снова заснуть, я размышляю, не космическое ли излучение вызвало эту мою рефлекторную реакцию. Или это была чистая случайность?
Очень странно паковать вещи, перед тем как покинуть космос. Многие вещи выбрасываются, то есть отправляются в корабль «Сигнус» (Cygnus), который позже в этом же месяце сгорит в атмосфере.
Я все собираю и отношу под Купол (модуль Международной космической станции с панорамным обзорным куполом — прим. перев.). Открыв ставни, я вижу отблески коричневатого песка и понимаю по цвету и текстуре поверхности, над какой именно частью земного шара мы находимся — над равнинами к северу от сомалийского Могадишо. С одной стороны я чувствую удовлетворение тем, что знаю планету так хорошо, с другой стороны, это наводит на мысль, что я пробыл наверху слишком долго.
Трудно объяснить людям, которые тут никогда не бывали, насколько сильно мы скучаем по природе. Когда-нибудь человек придумает специальное слово для этого типа ностальгии — для того, как мы скучаем по всему живому. Мы все очень любим слушать записи природных звуков: тропических лесов, песен птиц и ветра в деревьях. У Миши даже есть записи жужжания комаров, но, по-моему, это уже чересчур.
Хотя здесь, наверху, все стерильно и безжизненно, из наших окон открываются фантастические виды на Землю. Трудно описать чувства, с которыми смотришь сверху на планету.
Я чувствую, что знаю Землю ближе, чем большинство других людей: береговые линии, рельеф, горы и реки.
Некоторые части мира, особенно в Азии, настолько страдают от загрязнений воздуха, что кажутся больными и нуждаются в лечении, или, по крайней мере, им нужно время, чтобы пойти на поправку. Слой нашей атмосферы на горизонте выглядит тоненьким, словно контактная линза на глазу. Он так хрупок, что ему буквально не обойтись без нашей защиты.
