Чеслав Милош: «Добро – это мы, зло – это Россия»

Варварство, аморфность и хаос – такой видят Россию поляки по мнению Чеслава Милоша (Czesław Miłosz) (лауреат Нобелевской премии по литературе 1980 г. – прим.пер.).

«Чужая, глухая, нагая страна. / Бела, как пустая страница она». Она ждет, когда дух истории наполнит ее человечностью. Этот острый памфлет из третьей части «Дзядов» Адама Мицкевича отражает, по мнению Чеслава Милоша, суть того, как поляки воспринимают Россию. Русский народ предстает здесь «как зверь, как природа полночных краев». Он крепок, но примитивен и парализован апатией. Его «огромные и чистые очи» чужды смятению, а его тело – кокон, который «хранит несозревшую бабочку» души, приводящую поляка в трепет. Ведь «Когда же свободы заря заблестит, / Дневная ли бабочка к солнцу взлетит?»

Однако Милош подчеркивает, что помимо ненависти к государству насилия в поэме звучит также сочувствие к его жертвам. Тема русской души, Польши, находящейся в зловещей тени России, взаимного восхищения и отторжения – творчество Милоша плотно пронизано этими нитями «другой Европы». Недавно вышел в свет второй том высказываний писателя о России (1936-2004 годы) с красноречивым подзаголовком - «Воздушные мосты».

Как предотвратить будущую резню

В мае 1963 года Милош писал из Беркли Ежи Гедройцу (Jerzy Giedroyc) (польский публицист, политик, деятель эмиграции – прим. пер.): «я живу под грузом <…> загадки склада польского и русского ума, взаимоотношений польской и русской литературы». Собственную роль в возведении мостов он описывал как «развитие сознания», но не в сфере политики, как хотелось бы редактору парижского эмигрантского журнала Kultura, а «всех дел человеческих». Когда в конце 60-х годов Милош изучал генеалогию польской интеллигенции, он обратился к проблемам католичества и православия, потому что «в них кроется основа взаимопонимания поляков и русских, которую в Польше совершенно обходят вниманием». Надежда на «предотвращение будущей резни» (между народами) приводила его к мысли, что часть поляков сможет понять традицию восточного христианства и пробиться «сквозь пласт ненависти к глубинным экуменическим источникам».

На рубеже 70-х они придерживали с Гедройцем одного мнения: Польша погружается в «новое национал-демократическое мракобесие», а единственное спасение от него – прививка знания об «иной России». Преодоление стереотипов.

Поляки – народ зевак

Типичные черты русской ментальности Милош разбирает на основе «Доктора Живаго». Россия как «мистическое тело»; вера в очистительную силу коллективного страдания. Милош не разделяет этой веры, т.к., по его мнению, переходя определенную грань, коллективное страдание оборачивается зверствами. На заданный в 1989 году Иосифом Бродским вопрос об идее русского народа как народа-богоносца, он говорит о польской идее мессианства и предостерегает от опасности обеих этих концепций.

В очерке, посвященном Борису Пастернаку, Милош размышляет о распространенном в России культе беспощадной истории, которая идет по будто бы заранее заданному пути, а человек оказывается лишь орудием ее могучих процессов. В эссе об Осипе Мандельштаме он восхищается государственным инстинктом русских, который противоположен польской тяге к анархии.

Ирония – это оружие покоренных, и жители Центральной Европы в ней подкованы, отмечал Милош в эпоху коммунистического гнета. А хозяев, русских, отличает самовлюбленность – неотъемлемая составляющая имперского мышления. Даже у Бродского он чувствовал тоску по империи. В 1996 году на вопрос Гедройца по поводу антиукраинских высказываний Бродского он сказал: «У него были условные рефлексы русского, а ни какая сила не заставит русского признать украинцев самостоятельным народом».

Польский тип донкихотства Милош рассматривает на примере отношения поляков к русской литературе. Они отвергли ее после 1863 года, и это была не только попытка защититься от русификации. «Стремление запечатлеть бессилие и сопротивление как свойства мира, в котором функционирует человек, а также бессилия и сопротивления в его собственной душе, т.е. склонность русских писателей к реализму отталкивала поляков и претила им». Из шляхетской Речи Посполитой они вынесли представление, что человеческая сущность изначально наполнена добром. Тем временем у Достоевского, Тургенева и Толстого они обнаруживали лишь мрак, фатализм и уродства. «Правда о человеке не должна быть настолько мрачной, и если это правда, то только в отношении самих русских», - решили поляки. То есть «добро – это мы, зло – это Россия». «Демонизм они географически поместили в Россию», - пишет Милош. Последствия же, по его мнению, были серьезны: «Я не раз спрашивал себя, как получалось у этих польских поколений в своих проекциях, в своих представлениях
о себе, оставаться господами – застегнутым на все пуговицами, не обнаженными даже в собственной смерти».

Что это означает? Это поэтическая критика той черты в польском характере, которую уже ранее клеймил философ Станислав Бжозовский (Stanisław Brzozowski): вялость и оптимизм недотепы; бегство от фундаментальных вопросов, позиция народа-зеваки, который наблюдает с галерки за «великой драмой мира».

Но это все не относится к Милошу. Он настойчиво обнажал раны общей памяти и «расшифровывал суть бед», свалившихся на нашу часть Европы. Бродский, с которым его объединяло восхищение философией Льва Шестова – мыслителя, остро ощущавшего присутствие в мире зла, назвал Милоша Иовом, который вопиет не о собственной трагедии, но о трагедии самого существования.

Невеселое будущее планеты

В 70-е годы Милош задается вопросом, как в дехристианизированной стране мог появиться насквозь христианский писатель. «Солженицын своей любовью к народу, к своим героям пристыжает и в каком-то смысле бичует весь т.н. Запад», - пишет он Гедройцу. Мыслящая часть российского общества готова платить жизнью за свои попытки «возродить художественные и моральные ценности», словно именно давление подстегивало человеческий дух. На Западе, свободном от политического и религиозного насилия, литература стала почти что «синонимом морального релятивизма», и искусство занимается деструкцией ради самой деструкции.

«Как исчезло человеческое искусство и лицо в живописи, так и роман лишился героя, который бы волновал или восхищал нас, с которым мы могли бы отождествить себя. Вместо героя мы получили хаотически перемещающиеся вместилища чувств и идей. В этом смысле западное искусство и литература движутся к дегуманизации. В результате они утрачивают контакт с окружающей действительностью, поскольку лишь человеческая форма позволяет нам отделять реальное от нереального».

Комментируя в 1974 году в письме Гедройцу усиление радикальных протестных движений в Америке, Милош пишет: «абсолютная духовная пустота, которую создал капитализм, может быть заполнена лишь одним способом - т.н. "марксистской мыслью", чтобы это ни означало. Посмертной реабилитацией русской интеллигенции, которая прошла через все это на много десятилетий раньше».

Западная литература находится на постнигилистской стадии, повторяет Милош в год падения коммунизма в беседе с Бродским. Литература же «другой Европы» напротив не размывает понятий добра и зла. Милош подчеркивает связь между эрозией религиозной идеи и тоталитарными движениями XX века. Он всерьез воспринимает предостережение Оруэлла, который писал, что логичным следствием духовного опустошения современного человека является тоталитарное государство: «Если это так, то будущее нашей планеты представляется мне совсем невеселым».

Однако под напором Бродского на вопрос, верит ли он, что «христианство с двумя основными понятиями – толерантность и любовь» доживет до следующего столетия, он уверенно отвечает: «Да, доживет».

Западные безумцы

Капитализм вызывал у Милоша отвращение. В послевоенные годы он наблюдал в Америке «острую борьбу за существование, нищету больших городов, одиночество индивидуума, принципиальный антиинтеллектуализм государственного строя» и навсегда остался невосприимчив к его соблазнам. Он неоднократно писал Гедройцу о симптомах процесса разложения, которые разъедают эту систему, и не жалел эпитетов вроде «западных безумцев». Он с сарказмом сообщал о перипетиях Бродского с его американскими студентами, которых русский поэт выгонял из аудитории, слыша слова «никсонизм – это гитлеризм», а также со слушателями на его авторских вечерах, которые прерывались возгласами «Бродский предал социализм!». Милош видел в этих инцидентах отражение собственной судьбы: «Прямо как я в роли прокаженного, когда я был в Париже». Но он делала оговорку: «То, что происходит в Америке, не является эффектом "русской заразы", а коммунизм не был произведением каких-то специфических черт "русской души", просто там создались условия для более скорого "замыкания"…» Марксизм притягателен, поскольку он обращается к благородным импульсам в человеке, но одновременно демоничен, так как оправдывает преступление. Человек для марксистов – это лишь «общественная обезьяна», результирующая сила, считает Милош. Коммунизм утратил для поэта «притягательность обещания» еще в 30-е, когда он открыл для себя, что олицетворяющая эту идеологию поэзия Маяковского скрывает под «буйством и геройством» лишь труху.

В середине войны, в 1942-м, Милош, предвидя, что вскоре ему придется встать перед крайне сложным выбором, в письме Ежи Анджеевскому (Jerzy Andrzejewski) пытается сформулировать свое отношение к «вопиющему гласу доктрин». На что опереться, когда «столько вер» превратилось в руины? В чем искать «зерно этического смысла»? Милош видит его в сочувствии и сострадании к другому человеку: «Я хотел бы лишь одного: оставаться человеком. Это и очень много и очень мало, но мне кажется, что все же больше, чем быть коммунистом, расистом или либеральным демократом».

«Мы овладеем прошлым и освободимся от страхов и предубеждений, когда мы осознаем то, что определяет нашу суть, и вытащим это на поверхность», - считал Милош. И этому призваны служить возводимые им «воздушные мосты».