Мама мне рассказывала: на уроках истории в 1920-е годы в Новгороде, где она жила в детстве, их, советских детей, учили, что Петр Первый был горьким пьяницей и болел сифилисом. Этим ограничивалась его историческая роль. Я запомнил это на всю жизнь.
Долгое время, учась в советской школе, я не знал, что московский Кремль построен по проектам итальянских архитекторов. Это знание считалось неприличным. В советской школе мы твердо знали, что многовековое татаро-монгольское иго было бедой средневековой России. Сейчас это знание тонет в тумане сомнений. Хитрый средневековый коллаборационизм или реальная вражда? Теперь же становится неприличным говорить о ГУЛАГе и сталинском терроре. Непатриотично! Государственные интересы снова важнее человеческой личности. Но так ли это? Для кого что важнее?
Еще в брежневские годы, живя в семье советского посла, я понял, что лодка истории перевернулась. В сталинские времена все служили делу коммунизма. Выбора не было. Когда после смерти Сталина страх несколько рассеялся, советская элита заставила коммунизм служить себе. Втихаря, конечно. Вожди учили народ служить коммунизму, а сами балдели на богатых дачах в Крыму, пользуясь всеми привилегиями номенклатуры.
Теперь под другими знаменами, под парами «русского мира», народ призван самоотверженно служить государству, а новые элиты служат, прежде всего, самим себе. Этическое противоречие в форме метафоры перевернутой лодки тормозит любое движение к постижению русской истории.
Русская история еще не написана. Скорее всего, ее и не напишут. А зачем писать, если она неудобна для всех? Помимо элиты — и для интеллигентов (или их имитаторов) всех мастей: потомков славянофилов и почвенников, западников, державников… Историческая правда опровергнет построения противоположных лагерей: от Чаадаева до Мединского.
Новые учебники замалчивания истории
В России история — не наука, а наступательное или, в меньшей степени, оборонительное оружие. В этих боях рассеиваются смыслы, распадаются молекулы универсальных ценностей. Есть прекрасные тома русской истории. Тома Карамзина: читаешь и любуешься стилем. Но когда все это превращается в канон целесообразности романовского самодержавия… А если выступить против, как Чаадаев?
Российская история порой раскаляется, как сковородка, притронуться к ней страшно. А иногда она напоминает классную даму, которая страдает от потери памяти. Каждое утро придумывает заново автобиографию: где родилась? где училась? кого любила и кого ненавидела? Хочет выглядеть как можно более благообразно, ищет покровителя, а покровитель пользуется ее амнезией.
Русская история не превратилась в аналитической нарратив. Она — парад характеров, она закружилась в ритме волшебной сказки. Она не желает, чтобы ее расколдовывали и прячет концы. Она равнодушна к своим историческим корням и продолжает истреблять их, как Сталин истреблял старую гвардию коммунистов. Отсечение правды самопроизвольно на разных уровнях: и в разрушении памятников культуры, и в замалчивании ужасов репрессий.
Сказка тоже может быть страшной, но там особенный, формообразующий страх. Роли навсегда распределены. Вот царь, а вот Иванушка-дурачок. В сказке русской истории меняются не роли, а исполнители ролей. Одни — «наши», другие — чужие. Одни — спасители, другие — колдуны.
Жестокость царя никак не оправдывается, потому что она естественна в силу его безнаказанности. Бесправие рядовых героев сказки уничтожает экономическую мотивацию их деятельности. Иван-дурак побеждает своих бездарных трудоголиков-братьев, угадав сюжет сказки и уйдя в пожизненную несознанку. Повсюду оборотни. Красавицы Аленушки сотрудничают с Бабой-Ягой, но тут же спасаются от ее козней. Амбивалентен образ зла и добра одновременно.
Ой как все запутано!.. А, по-моему, яснее ясного. Философию волшебной сказки с трудом усваивает иностранный наблюдатель русского мира. Европа — это аналитический исторический нарратив со своими бедами и победами, в отличие от синкретического вязкого дискурса сказки.
Но все равно невыносимо, когда при ремонтных раскопках центра Москвы попутно уничтожается ее археология. И еще невыносимее, что вновь утюжится беспощадный масштаб сталинских репрессий, не давая надежды на историческое покаяние, оказавшееся в свое время целебным для Германии.
