У каждого народа есть свои особенности: русские — они настолько открытые, что иногда не замечают, как наступают латышам на пятки, а те забились в угол и думают «у-у, поганые!», говорит Андра Манфелде. Сама она прошла в своей жизни через все круги ада, а потом «махнула рукой на все условности и открылась навстречу простым русским женщинам». Писательница пообщалась с порталом Delfi после выхода своего нового романа «Офицерские жены».
Судьба писательницы Андры Манфелде складывается почти по Бродскому: «…как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево». Ее мать в два года была сослана со всей семьей в Сибирь. Впоследствии Андру назвали в честь дяди (брата матери), умершего в землянке маленьким мальчиком. Уже став писательницей, она описала эту историю в книге «Дети землянки». Отец Андры — тоже бывший ссыльный. Он ушел из семьи едва родилась дочь. Его место занял отчим-алкоголик, который маму бил, на падчерицу кричал.
Постепенно жизнь Андры унеслась под откос. «Первый стакан вина, водка — и вот уже кто-то тебя насилует в кустах…» — вспоминала она. Дело дошло до тяжелых наркотиков. От беды спас Каспарс Димитерс (сын Вии Артмане, — прим. Ред.), который в тот момент был лютеранским священником и организовал в Кримулде реабилитационную группу Krusta skola, куда входили наркоманы, алкоголики, вышедшие из тюрьмы…
Последовательно Андра перешла из лютеранства в католицизм, а оттуда — в православие, в котором ее привлекла строгость, так необходимая в то время — конкретные инструкции и предписания, как бороться со своими грехами, как жить, как держаться от соблазнов: пост, причастие, исповедь…
Встав на ноги, Андра неожиданно начала писать стихи. А свою историю описала в книге Adata («Игла»), по которой в Национальном театре был поставлен успешный спектакль. Ее роман Dzimtenīte, которому помогла увидеть свет евродепутат Инесе Вайдере, был номинирован на литературную премию «Лучшая проза года». И вообще Андра была невероятно успешна для провинциальной девушки без громкой родословной и пробивного характера. На отсутствие работы и признания грех было жаловаться. Ну разве что в личной жизни все было непросто. Но у кого просто.
На момент, когда четыре года назад продюсер Юрис Миллерс предложил Андре стать автором мюзикла, она знала про Цукурса лишь то, что на самодельном самолете пролетел под мостом в Лиепае — это место находилось недалеко от ее дома. Миллерс рассказал ей биографию летчика, убедив, что тот не только не стрелял в евреев (во всяком случае, тому нет документальных подтверждений), но даже спас четверых у себя дома, рискуя жизнью семьи. В итоге Андра начала оформлять в стихи заданные Миллерсом наброски.
Чем дальше она углублялась в тему, тем яснее осознавала, что больше работать не может. Свой отказ она сформулировала в открытом письме: «Информация о готовящейся постановке появилась в прессе накануне 16 марта. Наложилась и ситуация на Майдане. В такой атмосфере, мюзикл о жизни и смерти Цукурса опасен и непристоен, он лишь увеличит хаос исторических трактовок и обострит межнациональную рознь. Это совершенно не то, чего бы мне хотелось. К тому же, я осознала, что жанр мюзикла априори создает слишком позитивный настрой, что несовместимо с неоднозначностью этого человека».
В итоге текст к мюзиклу написал поэт Петерис Драгунс, премьера состоялась и вызвала скандал. А Миллерс подал на Андру в суд, требуя вернуть уплаченный аванс 500 евро. Единственным юристом, который согласился представлять писательницу в суде, оказался активист товарищества «Русская ЗАРЯ» Илларион Гирс, о чем Андра тоже написала в открытом письме: «В борьбе против нацизма объединяются народы и страны. Я, Андра Манфелде, являюсь латышкой. Илларион Гирс является русским. Мы тоже объединяемся».
Гирс настаивал на том, что продюсер заплатил Андре за написание текстов песен для будущего мюзикла из материалов, которые были в концепции его видения истории. Дело было проиграно. Андра, которая к тому моменту только родила ребенка, оставшись без денег и возможности работать, активного сопротивления оказать не могла. В какой-то момент она просто растворилась в туманной дымке Лиепаи, из которой выплыла только в этом году — совершенно триумфально, с новой книгой «Офицерские жены» (отрывок из романа, повествующий про Каросту 70-х — здесь). И надо признать, новый скачок ее жизненного маятника оказался не менее удивительным, чем предыдущие…
Delfi: После громкой истории с Цукурсом, Миллерсом и Гирсом ты на какое-то время совершенно пропала из виду… Как все это пережила?
Андра Манфелде: Есть понятие кратковременной победы и долгосрочной. Мне кажется, что во времени победителем вышла я. Хотя виноватой никогда себя и не считала. Там ситуация была из серии, заказал человек дом построить, но не предупредил, что бревна гнилые и грунт вот-вот обрушится — ты начинаешь строить, и понимаешь, что дело плохо, отказываешься. И что, тебе не должны заплатить за проделанный труд?
Повестку я получила на девятом месяце беременности, а суд состоялся, когда ребенку едва исполнилось три месяца. До сих пор не пойму, к чему была такая спешка? Не по-человечески как-то, я ж никого не зарезала и бежать не собиралась. Неужели, нельзя было отложить? Дело я проиграла. О том, что нашу апелляцию отклонили, узнала лишь, когда получила извещение, что должна 700 евро.
Тяжело мне тогда было слышать все, что обо мне говорили, но не стала лаять в ответ, не пачкаться. Хотя, возможно, мне теперь навсегда пришито клеймо «та, которая Цукурс-Миллерс-Гирс»… Хорошая компания! И я — с младенцем на руках и еще одним ребенком за спиной.
— Как ты выживала?
— Люди добрые помогли. Зашла ко мне знакомая Надежда. (Я тогда еще подумала: вот она, моя последняя надежда!) Видит, электричество отключено, обогреватель, подключенный из соседней квартиры, дымится… Выслушала мою историю, пошла к своим, кинула клич — спасите! В воскресенье прихожу в храм — там бабушки обнимают меня, целуют, а сами деньги в сумку суют.
Помню, в первый раз иду домой, вдруг сильно захотелось мороженого. Но понимаю, люди моим детям на молоко собрали. И представляешь, не выдержала — купила самое маленькое. В другое воскресенье подходит ко мне женщина, сует деньги: возьми, деточка, на мороженое! А как-то бабушка совсем старенькая остановила, вытащила кошелек, которому лет сорок, наверное, достает трясущимися руками денежку — господи, как стыдно мне было брать, но человек ведь от всей души дает…
— Каким ветром тебя вообще занесло в Каросту?
— После того как я пришла к православию, решила однажды съездить в Лиепаю — посмотреть на чудесный город, где сразу четыре храма. В три зашла, еду на маршрутке в четвертый — вышла в Каросте и обмерла: передо мной настоящий космический корабль с желтыми куполами, а вокруг — такие жуткие дома, как будто война только закончилась. Этот констраст прямых углов и круглых куполов, человеческое и божеское, убожеское и прекрасное, море и храм — я влюбилась в это место.
В 2005 году я вышла замуж во второй раз. Жили в крохотной квартирке в Тукумсе, из которой все время хотелось куда-то выбраться. Посмотрела, что в Каросте роскошные квартиры продаются совсем дешево — купили 112 квадратных метров за семь тысяч латов. Радовались страшно, но позже выяснилось, что переплатили — никто туда особо не рвался, крыша сразу начала течь, проводка искрить…
Но это было потом. А тогда мы приехали в Каросту накануне референдума о русском языке и первой встретили женщину с красными волосами. Она как-то сразу вступила в общение — очень переживала, что латыши обижают русских, что она столько тут прожила, а Латвии не нужна. С гордым видом она сообщила, что ее муж, офицер-подводник, никогда ее не обижал и даже голоса не поднимал. Я поинтересовалась, где сейчас ее муж — она ответила, что в Белоруссию уехал в 90-х и живет без нее. Именно эта женщина, которую я потом больше ни разу не встретила, стала для меня красными воротами в мир жен офицеров Каросты, про которых я написала свой роман.
— Кто подал идею?
— Все сошлось. В родной Кулдиге почти не встречала русских — там цыган больше было. А в Каросте на меня обрушился целый мир. Пообщавшись с новыми соседями и прихожанами в храме, я придумала, что сделаю серию интервью с офицерскими женами, как они жили тогда: кофе пили, гуляли, в карты играли… Это был такой особый ни на что не похожий мир — ни латышский, ни русский, ни даже типичный военный городок — другой. Сама по себе Кароста — это уже город в городе, у нее даже почтовый индекс был другим и архитектура особая, а этот параллельный мир — отдельный рушащийся мир в рушащейся Каросте…
И только я это придумала, как позвонила инициатор проекта «Mēs. Latvija, XX gadsimts» Гундега Репше и предложила написать роман в серию, в которой каждый писатель рассказывает об определенных годах истории Латвии. Я согласилась, сразу сказав, что название «Офицерские жены». Мне достались 70-е годы — именно тогда происходят все события моего романа.
— Как ты работала? Где искала жен?
— Иногда я к ним шла. Иногда, они ко мне. Но мне тогда очень помешала война с Украиной — все закрылись сразу: мол, что от нас хочет эта латышская писательница?! Помню, была одна такая жена, с длинной белой косой, но что у нее ни спросишь — не открывается и все тут. Спрашиваю, чем вы занимались: ничего особенного, торпеды чистили. Пытаюсь узнать подробности — молчит. Постепенно они все же ко мне привыкли — я ходила с ними в храм, общалась с батюшкой…
— Каким они видят советское время?
— Большинство уверены, что все было прекрасно — танцевали, жизни радовались, никакого железного занавеса не было. Идеализируют свою молодость — это нормально. Но когда слышишь «Бог попустил, чтобы Сталин был», то думаешь, ой-ей. Тут ведь очень тонкая грань: еще чуть-чуть, и кажется, что и на такое — Божья воля. Но я-то знаю, что это не так. Жизнь — это не царство Бога, а как раз наоборот — царство людей с дьяволом, это наше пространство, которое мы можем менять…
Про это мне очень хорошо рассказала одна женщина, которую я встретила, когда написала большую часть книги. Она родилась в Мологе — городе, который в советское время затопили под строительство ГЭС — такая Атлантида с резными деревянными ставнями и крышами. Она была гимнасткой, рано вышла замуж и поехала за границу (сейчас и не припомню в какую страну, где жила в контингенте советских войск, оттуда перебралась в Латвию на закрытую ракетную базу. Потом уверовала в Бога, кланялась иконам… Когда я ее спросила, а как же железный занавес и Ленин, она ответила: «Да наср..ть мне на Ленина!» Ее муж быстро ушел в отставку… Если бы можно было открутить назад, я сделала бы ту женщину центральным персонажем своего романа. Но в итоге она стала матерью главной героини.
Да какие мы, латыши, гордые — мы хрупкие и ранимые, потому и делаем гордый вид
— Меня всегда интересовало, что такой национальный город, как Лиепая, сосуществовал с советскими военными, а потом вдохновлял на деятельность ужасающих латышский мир Осипова, Кравцова…
— С одной стороны, это параллельные миры. С другой, люди живут и там, и там: рождаются, умирают, любят, изменяют, дети у них появляются. Я хотела показать зеркальное отражение латышской Лиепаи и военного городка 70-х и его обитателей, офицерских жен. По возрасту одна из них могла бы быть моей мамой, и ее мир, несомненно, отразился бы на мире ее ребенка.
Подумалось, а сяду-ка я в машину времени и отправлюсь в годы, когда была запущена моя человеческая программа. Помню, когда я отнимала от груди свою младшую дочь Аугусту, она нервничала и подолгу не спала. Мы тогда просмотрели все русские сериалы по Достоевскому: «Бесы», «Братья Карамазовы»… В таком мире началась ее программа.
А мой роман начинается в 1994 году: парень залезает на крышу Кафедрального собора Каросты…
— Зачем?
— Не за эклерами! Это был реальный случай. Он идеалист, вот и повесил белый флаг в то время, когда все вокруг только и думали, как продать оружие, чтобы купить видео — никаких идеалов.
В романе я задумываюсь над тем, как рушатся идеалы, рушится семья. Хотела понять, откуда это пошло. Докопалась аж до революции — не сексуальной, а социалистической. Оказывается, во времена Ленина такие голые парады ходили — наши феминистки с голыми сиськами отдыхают. Была теория «стакана воды», что сексуальная потребность — как жажда: выпил стакан и пошел дальше. Мне хотелось показать ребенка, который вырос без отца, как я — это называлось «плод любви». И в моем сюжете есть муж, жена, любовница. Жена — русская дочка офицера, любовница — латышка, которая сама выросла без отца.
— Русские и латыши у тебя мирно сосуществуют или дерутся?
— Есть там один сюжет, который списан с моей жизни. В Кулдиге из трех латышских средних школ только в моей был один русский поток. И как-то мы поспорили с русской девочкой Анжелой так, что она сильно ударила меня по лицу. Появился синяк. После этого класс на класс пошел. Но у меня в романе до драки не дошло — ограничилась пощечиной.
— А что ты сейчас на эту тему думаешь? На какой ты стороне?
— В связи с тем, что я — православная, я могу быть и там, и там. Я уже доросла до того, что для человеческой сущности национальность — только один из основных, но необязательно главных аспектов.
Мне «последняя Надежда» говорила: знаю я вас, латышей, гордые такие, нос задираете — у меня муж такой. Да какие мы гордые, мы хрупкие и ранимые, потому и делаем гордый вид. Просто у каждого народа есть свои особенности: русские — они настолько открытые, что иногда не замечают, как наступают латышам на пятки, а те забились в угол и думают «у-у, поганые!» Я же махнула рукой на все условности и открылась навстречу простым русским женщинам.
— Но ведь раньше тебя вдохновляли национальные идеи? Во времена Атмоды, например, где ты была?
— В притоне. К своему стыду, все главные события жизни моей страны прошли мимо меня — я тогда даже не особо поняла, что произошло. Только обнаружила в какой-то момент, что деньги поменялись. Когда в 2010 году я написала Zemnīcas bērni, прочувствовала все, что пережили мои предки, у меня наступил такой национальный подъем. Я понимала, что человек — образ Божий, но для начала он должен стать самим собой, осознать свою идентичность, язык. Это не были для меня пустые слова — они шли изнутри.
Тогда еще националисты к власти не пришли, и люди так массово не били себя кулаками в грудь: я патриот! Когда 18 ноября состоялся один из первых маршей Lāpu gājiens, это была маленькая горстка людей, которая с факелами шла через Старую Ригу, скромно, как будто стесняясь своих чувств. И я пошла — это был такой андреграунд. А потом я услышала, как они поют песню «Mēs sitīsim tos utainos, Arvien, arvien…» («Мы побьем этих вшивых…») Сперва я думала, что это песня про бомжей, но мне объяснили, что это песня легионеров. Но когда поешь в окопах — это одно, а тогда я почувствовала в этих словах нездоровое отношение к русским и поняла, что иду куда-то не туда. И не пошла.
Жили бы так, как будто завтра — смерть, может, не грызли бы глотку другому
— Есть у тебя предложения, как решить этот пресловутый национальный вопрос, как соединить две половинки Латвии, Лиепаю с Каростой, Ригу с Маскачкой?
— Сегодня на Facebook девушка написала, что, если она получит химиотерапию, то проживет самое большое пять лет. Думаешь, в это время ее будет интересовать национальный вопрос? А мы живем так, как будто у нас еще вечность впереди, тратим время на ненужные ссоры. Жили бы так, как будто завтра — война или смерть, может, сегодня не грызли бы глотку другому… Что мы себе думаем? Семьей не дорожим, гедонизм поставили на пьедестал, человек вообразил себя Богом — если всю эту рухлядь из головы не выкинуть, мы умрем: вся нация, Европа, мир… Но, если возьмемся за голову, может, проживем еще немного.
— Что тебе помогло не сломаться, когда судьба в очередной раз ударила так больно?
— Вера. Мне просто физически необходимо пойти раз в неделю в храм на причастие: сразу силы обновляются, дух очищается — это в разы сильнее бани. Я где-то прочла, что у человека есть три состояния — сон, бодрствование и промежуточное, когда ты становишься, как ребенок — оно достигается во время молитвы. Человеку оно необходимо, иначе он умирает. То есть внешне он вроде живой, а внутри — пусто…
В Каросте живет много баптистов. Мы о них так пренебрежительно говорим, а я видела такую картинку: идет баптист по улице и ведет за ручку пьяницу, так бережно… Мы все должны таким заниматься время от времени, а не только о себе думать. Впрочем, каждый делает то, что может. Другой не напишет книгу — я напишу. Другой не будет каждого бомжа спасать — доктор Лиза будет. Кто-то перевел ее дневники на латышский и опубликовал. Я читаю эти небольшие, очень пронзительные записочки и вижу злые комментарии людей, которые, наверное, даже не читали, а просто заголовок увидели. Читаю и плачу.
— Почему ты в итоге покинула Каросту?
— Мне и сейчас там нравится — там все так красиво. Особенно когда сирень цветет — умереть от красоты можно. По-моему, сирень — это самый русский цветок. Но больше я там оставаться не могла — уж больно все трагично. Решила, что надо мне пожить в каком-нибудь латышском месте — на хуторе, где трава, озеро или речка, где тихо и нежно. А в Каросте нет места нежности — там все красиво и жестко: все эти руины, взрывчатка, которую находят чуть не каждый день, ревнивый парень, который сбил невесту машиной, а потом сам спрыгнул из окна. Храм очень спасает, но все равно, это место — какой-то камертон трагичности.
Впрочем, я еще напишу одну книжку про Каросту, если сложится. Детскую сказку про туман. Весной в Лиепае он какой-то особенно густой, ничего не видно — только золотые купола блестят. И я придумала историю, как однажды храм исчез в тумане — дети пошли его искать, а нашли волшебные камушки, сквозь которых видна суть вещей…
Когда я прошла через все это, то поняла, что настоящая ценность жизни была там — в тишине и нищете Каросты. Там закалялась сталь. То, что у меня сейчас жизнь наладилась — это только на поверхности. Пройдет время — надо будет снова нырнуть.
