Четвертая часть

 Первая часть

Вторая часть

Третья часть

Глава 4: «Ты должен выжить»

Над Уинном ощущается атмосфера переломного момента. Вскоре после попытки Кортеза к бегству начальник тюрьмы велел всем сотрудникам службы безопасности встречаться на пятиминутку в начале каждой смены. И теперь каждое утро в 6 часов всех собирают в конференц-зале, где мы проводим время за размышлениями, пьем кофе и энергетики. «Прошу прощения, если вам кажется, что мы вас постоянно отчитываем — говорит помощник начальника тюрьмы Паркер, с которым мы познакомились четыре недели назад в „Кипарисе". Он сидит на столе, этакий парень из дома по соседству и босс типа „мы тут все заодно". — К сожалению, вследствие ряда произошедших в 2014 году событий, кульминацией которых был данный побег, ваша работа теперь проверяется весьма тщательно».

Он не вдается в подробности, но охранники говорят мне, что летом было много инцидентов с применением холодного оружия, о которых CCA не доложила в DOC штата Луизиана (Представитель компании заявил, что доложено было обо всех инцидентах.). «Кто-то сказал, что это место очень долго катилось вниз по наклонной. — Говорит нам помощник начальника тюрьмы. — Вот что нам предстоит: как можно скорее вернуться обратно на вершину».

DOC — орган, контролирующий деятельность всех тюрем штата — пристально наблюдает за жизнью Уинна. (Согласно полученным мной позже документам, DOC недавно писало CCA о «соблюдении контракта» и необходимости улучшения кое-каких «базовых исправительных практик»). Начальники государственных тюрем появились из ниоткуда, наблюдая за работой охранников и задавая им вопросы. Новые надзиратели боятся потерять работу, а бывалые не обращают внимания — говорят, Уинн переживал и более тяжкие времена.

На каждой утренней пятиминутке нас знакомят с новой «программой действий»: не подпускать заключенных к решеткам их камер, быстрее отправлять их в столовую, не давать им сидеть на полу и быстрее пересчитывать. Мы не обсуждаем то, на что надзиратели и заключенные жалуются больше всего: нехватку сотрудников. Организация пыталась решить проблему путем привлечения охранников за пределами штата. Мне до сих пор не понятна эта логика — кажется, что оплата их перевозки и проживания обходится дороже, чем набор кадров из местных или повышение зарплат. Плюс к членам отряда SORT, чуть ли не каждый месяц к нам приходят работать в среднем 5 охранников из Аризоны или Теннеси.

Согласно контракту между CCA и штатом Луизиана, ежедневно в 6 утра на работе должны появляться 36 охранников. 29 из них работают в 12-часовые непрерывные смены — охранники этажей, входных ворот, периметра и медицинского пункта. На собраниях я стал считать количество сотрудников службы безопасности. Иногда их 28, иногда 24, но всегда меньше 29.

Возможно, сюда не входят те, кто работает сверхурочно после ночной смены. Но мне все еще кажется, что на сменах присутствует меньше людей, чем требуется для функционирования тюрьмы в соответствии с контрактом. Пресс-секретарь CCA позже говорит мне, что я — слишком мелкая сошка, чтобы понимать, как в Уинне все устроено. (Он добавляет, что «безопасность — личное дело всех и каждого» и является «коллективным трудом», который касается не только надзирателей). Как видно из переписки между CCA и DOC, в начале 2015 года в Уинне было 42 вакансии для обычных охранников и 9 — для старших по званию сотрудников. Заместитель начальника отдела безопасности Мисс Лоусон говорит, что, когда намечалась проверка DOC, «люди делали все наперегонки, но только потому, что мы платили им за сверхурочную работу с целью побудить их придти и поработать еще».

Часто случается так, что единственными охранниками блока с 352 заключенными являются два охранника этажа и сотрудник «ключа». Еще должен быть надзиратель, контролирующий ворота, соединяющие проход к каждому блоку с главной «аллеей», но его обычно нет. По будням с 9 утра до 5 вечера в каждом блоке должно находиться по два куратора, ответственных за программы реабилитации и адаптации на воле, два советника исправительного учреждения, отвечающих за повседневные проблемы арестантов, и руководитель блока, который присматривает за остальными. Я ни разу не видел, чтобы в блоке были заняты одновременно все данные позиции.

Пока я работал в Уинне, то видел халтуру каждый день. Сотрудники «ключа», ответственные за документацию деятельности в блоках, регулярно делают записи о проводимых ими проверках, которых на самом деле нет. Я знаю, что эти записи проверяются штатом и являются единственным доказательством того, что охранник ходит по уровням каждые полчаса, как положено. Я почти не вижу такого рода проверок, кроме моментов присутствия в тюрьме представителей DOC. Коллинсворт говорит, что когда он работал в «ключе», ему постоянно напоминали каждые 15-30 минут делать записи о проверках, даже если таковые не проводились. Позже мисс Лоусон говорит, что однажды получила выговор за отказ протоколировать несуществующие проверки. «Я просто запишу, что каждые 30 минут вы делаете обходы, — сказал мне однажды старший надзиратель. — Так было всегда, и пока сверху не придет другое распоряжение, так делать и будем». (Представитель CCA рассказывает, что компания не знала о пропускаемых проверках и подделываемых учетных журналах).

Даже при наличии огромного количества охранников из других штатов нам назначают дополнительные рабочие дни, и иногда получается по пяти дней подряд, а времени хватает лишь на то, чтобы приехать домой, поесть, поспать, и вернуться в тюрьму. Иногда мне приходится задерживаться сверх обычных 12 часов, поскольку сменить меня некому. Однажды утром я сменил человека, проработавшего подряд 4 дня; по его словам, по требованию директора тюрьмы за последние 48 часов он проработал 42 без отдыха и сна (CCA данный факт отрицают).

Помощник начальника тюрьмы Паркер рассказывал нам, что DOC потребовало от главного офиса CCA в Нэшвилле, Теннеси, докладывать о своей деятельности с целью наведения порядка в Уинне. Очевидным решением данной ситуации было бы увеличение зарплат охранников низшего звена до уровня DOC — начиная с 12.5 долларов в час, что на 3.5 доллара выше, чем у нас — и возобновление программ реабилитации и восстановления для заключенных. Мисс Лоусон говорит, что такие запросы всегда сталкиваются с препятствиями на корпоративном уровне. «Многие годы надзиратели умоляли о повышении зарплаты, а в ответ получали лишь: „Хорошо, а теперь к другим вопросам.."» — говорит она мне.

А компания предпочитает другой подход: через несколько дней после того, как я был в надзоре с целью предотвращения самоубийств, она исключила местных охранников из «Кипариса» и передала блок под контроль группы SORT. «Эти ребята постоянно применяют силу, — рассказывает помощник директора Паркер на утренней пятиминутке. — Я верю в то, что боль повышает уровень интеллекта дебилов, и если заключенные хотят вести себя как дебилы, мы причиним им боль, умнее станут». Данные DOC показывают, что за первые 10 месяцев 2015 года, включая частично и мое отработанное время, в Уинне было зафиксировано вдвое больше случаев «немедленного» применения силы, чем в остальных восьми тюрьмах Луизианы вместе взятых («CCA однозначно запрещает ответное применение силы», — говорит мне представитель компании).

В следующие четыре месяца в Уинне зарегистрируют 79 случаев использования химических реагентов, что в семь раз выше, чем в «Анголе». Коллинсворт вспоминает, как один из заключенных оскорбил мать офицера SORT. Тот заковал его в наручники, выставил в одном белье вне зоны видимости камер и обрызгивал его тело из перцового баллончика «в течение примерно восьми секунд». Когда Коллинсворт писал об этом отчет —стандартная процедура после применения силы — его высмеяли члены команды SORT, заявив, что он должен был говорить, что ничего не видел. Он говорит, что помощник инспектора сделал ему замечание за «стукачество» (В CCA рассказали, что распылившего газ офицера уволили).

Я захожу в блок «Кипарис» вскоре после группы SORT. Сейчас полседьмого утра, а в воздухе столько перечного газа, что слезы катятся по лицу градом. Сотрудник «ключа» заполняет бумаги, сидя в противогазе. Какой-то голый мужчина кричит и молотит руками в душевой; его тело облито слезоточивым газом. Повсюду носятся тараканы, пытаясь спастись от ожогов.

Секс и насилие

Однажды, пока заключенные направляются в столовую, Бэкл проносится мимо меня с криком «Снаружи синий код!». Я бросаюсь к входной двери «Ясеня» через толпу заключенных. Несколько из них прижимают друг друга к забору, а на полу корчится молодой парень.

Я бегу к нему. В приступе паники он катается с боку на бок, скулит и бьется, зажимая порезы и припухлости на руках. Это не колотые раны; они не такие глубокие и их очень много. А под ними — россыпь крошечных поперечных шрамов — клеймо жертв сексуального насилия, которое они наносят себе сами.

«Успокойся, чувак — говорю я, наклоняясь над ним. — Сейчас посмотрим, что случилось. Просто успокойся». Он продолжает кататься по земле и хныкать.

«Поделом ему!» — кричит кто-то с «аллеи».

Сержант и капитан подходят и заковывают прижатого к ограде человека в наручники. Когда толпа рассеивается, я чуть не хватаюсь за голову. Это Кирпич. А парню на земле не больше 25 лет. Кирпича уводят в «Кипарис», и, уходя, он называет того «сучкой».

Пара охранников с презрением смотрят на парня, поднимают его с земли и уводят. Кирпич избил его спрятанным в носке замком. Он разозлился, потому что парень остался в «Кипарисе» еще на 7 месяцев, отчасти по собственному желанию, а должен был вернуться к Кирпичу. Он — его «петушок».

Я многого не знаю о данном происшествии, ведь интим и насилие в тюрьме — проблема сложная. Парень специально остался в «Кипарисе», чтобы не возвращаться к Кирпичу? Принадлежит ли он Кирпичу в качестве сексуального раба? И сказал бы он, что отношения взаимны, подобно тому, как избитая женщина сказала бы, что останется с мужем, потому что любит его? Он согласился на секс в обмен на защиту? Он вообще понимал, что, ступив на эту стезю, вернуться будет уже нельзя?

Став «петухом», навсегда им и остаешься. Заведующая психиатрией мисс Картер рассказывала, что за те восемь лет, что она здесь работает, только двое смогли избавиться от статуса «петуха», и в обоих случаях было много трупов. Охранники не закрывают глаза на нескрываемые изнасилования, но менее явное насилие над «петухами» — в порядке вещей. Заключенные и надзиратели могут быстро распознать такого. Он выполняет черную работу, когда просят. Он всегда гладко выбрит. Мочится он либо сидя, либо задом к писсуару, зажав пенис между ног. Душ принимать ему следует лицом к стене.

С 2003 года федеральный Акт о предотвращении сексуального насилия в местах лишения свободы (PREA) требовал от тюрем мер по предотвращению преступлений сексуального характера. В Уинне это заключается в обучении кадетов праву. «Почему закон так важен?— спрашивал нас на занятиях наш инструктор Кенни. — Из-за юридической ответственности». Я так и не понял, что было целью: устранение насилия или подавление гомосексуальности в тюрьме. Даже добровольные половые контакты могут привести к сроку в блоке изоляции. «Даже не думайте называть их по прозвищам, — говорил Кенни. — У здешних гомиков прозвища типа Принцесса, Малибу, Тики, Коко, Ники. Обращаясь к ним так, вы их только раззадориваете. Они думают, что вы ничего против них не имеете. Мы не можем остановить гомосексуализм в Уинне на все 100 процентов, но делаем все возможное, чтобы предотвратить его и замедлить распространение».

В масштабах страны, 9% заключенных мужского пола сообщают о том, что подвергались в тюрьме сексуальному насилию, но реальная цифра может быть и выше, учитывая отношение к стукачам. Согласно бюджетному управлению штата Луизиана, Уинн сообщал о 546 случаях половых преступлений за 2014 фискальный год, а это на 69% выше, чем в Коррекционном центре «Авойеллес», государственной тюрьме таких же масштабов и со схожим уровнем безопасности.

Согласно исследованию федерального Бюро статистики в области правосудия, в 2011 году количество доказанных изнасилований и других «сексуальных действий при отсутствии обоюдного согласия» между заключенными в ряде тюрем CCA было сопоставимо с показателями государственных тюрем. Тюрьмы CCA зафиксировали в два раза меньше серьезных случаев «жестоких сексуальных контактов», чем государственные. В CCA говорят, что данные могут быть неверны, поскольку датируются более ранним числом, нежели окончательное утверждение стандартов PREA. Компания заявляет о «политике нулевой толерантности в отношении сексуального насилия».

Тюрьма имеет репутацию места истребления гомосексуалистов, но здесь не все так просто. Зэки наподобие Кирпича геями себя не считают и после освобождения возвращаются к женщинам. Жертвами насилия часто оказываются те, кто признает себя геем или трансгендером: согласно федеральной статистике, 39% бывших арестантов-геев сообщали об изнасилованиях со стороны других заключенных. В одном исследовании обнаружилось, что 59% женщин-трансгендеров в мужских тюрьмах Калифорнии подвергались насилию.

Но секс в тюрьме не всегда агрессивен; многие прочитанные мной письма мужчин своим возлюбленным в тюрьме были полны нежности и тоски. Прочтите, к примеру, вот это письмо от арестанта «Анголы» одному из наиболее колоритных мужчин Уинна:

Ты для меня единственный. Не переживай, что кто-то может занять твое место, даже женщина… Любимый, ты прекрасная жена. Мне по боку, что там говорят другие, ведь я увидел в тебе добро, настоящего тебя. Поэтому во время секса я всегда смотрел тебе в глаза. Понять тебя по-настоящему было труднее всего, но мне удалось, и наши отношения изменились в лучшую сторону.

Через час после того, как избитый парень отправился в лазарет, он заходит в «Ясень», а руки у него все еще кровоточат. Не могу понять, что он чувствует в отсутствие Кирпича. Теперь он беззащитен. Несколько мускулистых зэков стоят у решетки, смотрят на него с похотью и просят подселиться в их спальню. Он говорит с мисс Прайс, и она внезапно велит мне отправить его в камеру B1 — прямо к Кирпичу. Заключенные уже жаловались на такое; в одну и ту же камеру часто селят даже тех, кто пытался друг друга прирезать. Я открываю ворота и наблюдаю за тем, как он идет по уровню.

Спустя несколько минут он просит меня его выпустить. Я выпускаю. Он обращается к мисс Прайс и говорит, что ему грозит опасность. Люди считают его «крысой». Они, возможно, думают, что он настучал на Кирпича ради того, чтобы сбежать от него. Мисс Прайс, не раздумывая, велит ему вернуться. Когда я открываю дверь, высокий бородатый мужчина внутри камеры толкает его и кидает на пол. «Ты что, просил ее перевести тебя? Если думаешь, что жить здесь не сможешь, так и будет. Нам такого дерьма не надо». Он захлопывает решетку за его спиной.

У молодого человека два варианта: вернуться на уровень или пойти в отдел учета, где его определят в другой корпус.

Мисс Прайс говорит мне его вывести.

— Тебе нужно идти, — нерешительно говорю я.

— Я не хочу в ПЗ, — говорит он мне. Он думает, что его поместят в предупредительное заключение с целью защиты.

— Не знаю, что и сказать, — отвечаю. Действительно не знаю.

Подумайте о том, что происходит у него в голове: он мог бы вернуться на свой уровень, где огромный мужик ясно дал понять, что ему там не рады. В таком случае он бы каждую ночь рисковал жизнью, будучи «петухом» без защиты. Его бы грабили. Его бы насиловали. Его бы в конечном итоге зарезали.

Есть другой вариант — тот единственный, что Уинн, как и многие другие тюрьмы, предлагает таким арестантам: крыло предупредительного заключения в «Кипарисе». Его будут держать в камере 23 часа в сутки, одного или с кем-то еще. На него повесят ярлык стукача за то, что он вообще туда пришел, а, следовательно, когда его выпустят, шансы получить нож в спину возрастут.

Он бежит мимо меня к сотруднику «ключа». «Я не пойду под стражу, усекла?— кричит он мисс Прайс. — Я только из „Кипариса"! — Он ходит по комнате, взвинчиваясь все сильнее. — Вытащите меня отсюда, чуваки, в натуре. Мне насрать, что вы со мной сделаете! — говорит он, тыча пальцев в меня и Бэкла. — В натуре, блин! Под стражу я не пойду». Мисс Прайс орет ему, чтоб убирался.

«Черт, я могу жить на любом гребаном уровне!» — кричит он. Я вывожу его из корпуса; в конце концов его переселяют в другой.

На занятиях Кенни предупреждал нас о том, как легко можно развестись на секс с заключенными. Даже охранники мужского пола могут «пасть жертвами отношений с зеками, — рассказывал он. — Здесь были чуваки, у которых снаружи остались женщины, и меня поражает то, как легко они становятся геями, а потом жертвами. Такие дела. Не зря их зовут прохиндеями». Он предупредил нас о бдительности, поскольку даже при обоюдном согласии насильником признают охранника. Он рассказал историю одного капитана в Уинне, Чарли Робертса (настоящее имя), который «втюхался в зэка. Занимался с ним оральным сексом. Угадайте, что с ним теперь? Сидит в федеральной тюрьме».

Эта история несколько раз приводилась в качестве примера того, к чему может привести слабоволие охранника. Ничего не было известно о том, кто из заключенных делал Робертсу минеты. Штудируя документы по делу, я узнал, что тот зэк был трансгендером и называл себя Чайна. Она считала себя девочкой с 11 лет. Отец избивал ее, и в 13 она сбежала из дома и стала стриптизершей на Бурбон-стрит в Новом Орлеане. В 2000 году ее посадили на 4 года в Уинн за «противоестественное преступление» — оральный секс за деньги. Первый год она сидела в изоляторе за «грязный» анализ мочи, когда Робертс, по ее словам, связал ее, привел в один из кабинетов и велел делать минет. В случае отказа он угрожал бросить ее в одну камеру с зэком, который «все разрулит». Когда она рассказала обо всем двум административным работникам, один, скорее всего, сказал ей, что за ложные доносы на его сотрудников ее «засадят в „Кипарис"».

Чайна рассказала, что в последовавшие два года ее несколько раз насиловали другие заключенные, но она молчала. «Персонал надо мной смеялся и издевался, к ним я обратиться не могла вообще, — сообщила она в ходе предварительного следствия. — Если меня собирались изнасиловать… к кому я могла пойти?» Она стала «сучкой» другого зэка. Однажды в 2003 году мисс Прайс направила ее в комнату учета за «возмутительно» женскую стрижку. Тамошний надзиратель велел ей стоя помочиться для нового анализа в банку. Чайна говорила, что стоя не может. После скандала появился Робертс и разрешил ей сделать это сидя на унитазе. Другие охранники ушли. Пока она мочилась, зашел Робертс и закрыл за собой дверь. Он сказал, что ей придется сделать ему еще один минет, если она не хочет, чтобы он подделал ее анализы, и ее отправили обратно в «Кипарис».

— Хорош со мной играть, — сказала Чайна. Робертс дал ей пощечину. Она была вынуждена сделать то, чего он хотел. Когда она закончила, он сказал:

— Лучше бы тебе проглотить, сука.

«Я скорее бы умерла, чем проглотила хоть что-то из того, что он пихал в мой рот», — вспоминала она позже. Она сплюнула все на свою рубашку. После того, как она написала жалобу и связалась с Американским союзом по защите гражданских свобод, то позвонила в ФБР. Их агент приехал в тюрьму, забрал ту рубашку и допросил Робертса. На следующий день CCA отправила Чайну в государственную тюрьму штата, где ее держали в одиночке «не больше чулана для метел» и не выпускали. Вышла она через 11 месяцев.

«Если бы я знала, что в тюрьме меня обреют и пошлют в максимально охраняемый изолятор в другой тюрьме, — давала она позже показания. — Я бы проглотила». Страшнее, чем одиночка, было осознавать то, что проглоти она, ей бы удалось закончить курсы на слесаря-жестянщика, которые обеспечили бы ее жильем после освобождения, и ей не пришлось бы возвращаться к оказанию секс-услуг. «Я бы проглотила и продолжала бы глотать, пока мне дали бы ту бумажку».

В CCA обвинения Чайны отрицали, но уладили дело вне суда за некую неразглашенную сумму. Робертс на допросе ФБР свою вину не признал, но выяснилось, что обнаруженная на рубашке Чайны сперма принадлежала ему. В конечном счете, Робертс признал себя виновным в сексуальном насилии по отношению к Чайне и лжесвидетельствовании ФБР, за что был приговорен к шести годам в федеральной тюрьме и штрафу в пять тысяч долларов. Судьбу Чайны мне отследить не удалось. Робертс отбыл наказание и освободился в 2012 году.

Почти в половине всех обвинений в сексуальном преследовании в исправительных учреждениях замешан персонал. В исследовании 2011 года Бюро статистики в области правосудия говорится, что уровень доказанных случаев совершенного охранниками сексуального насилия в тюрьмах CCA близок к показателям государственных колоний. А уровень тех же зафиксированных преступлений оказался в пять раз выше. В другом федеральном докладе обнаружилось, что бывшие арестанты частных тюрем в два раза чаще сообщают об издевательствах сексуального характера со стороны персонала учреждения, чем те, что освободились из государственных тюрем.

Заключенные домогаются и сотрудников тюрьмы. Регулярно возникает проблема — заключенные стоят у решеток камер и мастурбируют на находящихся в «ключе» охранников женского пола. Я вижу, что некоторые заявления о сексуальных домогательствах разбираются тотчас, но есть и жалобы на то, что дела ничем не заканчиваются (В CCA заверяют, что серьезно относятся к любым обвинениям подобного характера и соблюдают строгую политику в отношении их расследования). Однажды я делаю запись об онанировавшем перед медсестрой заключенном, его должны были перевести в «Кипарис», но не переводят. Я часто вижу, что тюремная мачо-культура выходит за рамки разделения на охранников и заключенных — надзиратели мужского пола обычно игнорируют приставания к коллегам-женщинам. «Некоторые из них носят облегающую и просвечивающую одежду, — говорил на лекции Кенни. — Они спускаются туда, чтобы потрясти попами. Была тут такая, судилась с CCA из-за того, что кто-то облапал ее зад. Блин, да она только и делала, что им виляла! Пытаешься так привлечь к себе внимание — ты его получишь, а, может, даже больше, чем ожидала».

На занятии по «манипуляции заключенными» Кенни рассказал нам, что будучи менеджером блока знавал здесь одну охранницу. Она не нравилась ни ему, ни заключенным, а один из них особенно хотел ее увольнения. Однажды ночью она уснула на стуле, оставив открытым целый уровень. Тот зэк вышел из камеры, достал член и «позабавился с ним» в нескольких сантиметрах от ее головы. Через некоторое время он освободился и написал в тюрьму письмо с просьбой просмотреть записи камер наблюдения. CCA уволила женщину-надзирателя за сон на рабочем месте и оставленную открытой дверь уровня, вспоминал Кенни.

Закручивая гайки

На утренней пятиминутке контролер и помощник директора Паркер дают указания насчет того, о чем мы говорили на протяжении всей последней недели, — меры против штанов с низкой посадкой и самодельной одежды. Этим никто не занимается. Между собой охранники ворчат, что если контролеры так недовольны тем, что зэки носят отбеленные джинсы вместо синей робы CCA, пускай сами их и конфискуют. С чего охранникам рисковать? Кажется, Паркер в курсе всего и хочет показать, что он не только лишь офисная крыса. Его личной целью является стать «лордом бандан», ведь он не упускает ни малейшей возможности отобрать вышеуказанный запрещенный головной убор.

«Кто-нибудь знает, почему им нельзя выделяться на фоне других?— спрашивает Паркер. — Мы хотим придать им институционный характер. Сышали о таком? Институционный, а не индивидуальный. Является ли это манипуляцией? Да. Но знаете что? Это работало на протяжении всех 200 лет существования тюрем в Америке. Поэтому мы так делаем. Мы не хотим, чтобы они чувствовали себя личностями. Мы хотим, чтобы они чувствовали себя стадом, ни больше ни меньше. Мы лишь перемещаем их из пункта A в пункт B, выпасываем в столовой и возвращаем в хлев. Уловили?»

Паркер говорит, что его достали шишки из DOC. «Мистер Паркер, они напуганы?— изображает он их. — Вы так плохо готовите кадры, мистер Паркер, что они трусят даже одежду у заключенных забрать? Неужто они настолько напуганы, мистер Паркер?»

Его голос смягчается. «Я не знаю, когда меня в последний раз за пару недель озарило — мне действительно не плевать на это место и на вас. Мне надоело, что о сотрудниках Уинна говорят, будто они с работой не справляются. Пару недель назад мне сказали одну обидную вещь: в Уинне не понимают даже основ организации деятельности». Некоторые качают головами. «Как вам, нравится? Мне, черт возьми, точно нет».

После пятиминутки все медленно идут по «аллее». Огромный белый мужик с бычьей шеей по имени Эдисон говорит, что устал от этого «дерьма а-ля Кумбайя». Его убрали с поста в «Кипарисе», когда туда пришла команда SORT. Предположение о том, что он не может справиться со своими обязанностями, стало, пожалуй, сильнейшим для него оскорблением. «Меня достала вся эта хрень, — говорит он. — Здешняя охрана — зрелище жалкое. Им стоит укрепить двери уровней, снова начать выставлять кого-то на вышки и восстановить полевые миссии и программы для заключенных, предоставив этим отбросам возможность заниматься чем-то еще, кроме сидения на кроватях, в столовой и перед телевизором и изобретения новых способов действовать нам на нервы». Он считает, что во всех проблемах Уинна виноват главный офис CCA в Нэшвилле, называемый также «башней из слоновой кости». «У этих идиотов голова только и забита что итоговой прибылью».

Сегодня контролер велит Эдисону составить нам с Бэклом компанию в «Ясене». В этом блоке появление нового охранника равносильно визиту гостей в сумасшедший дом. Сегодня утром Бэкл, готовясь к началу рабочего дня, жалуется на прозаичнейшую из проблем: некоторые зэки во время переклички не сидят как положено на койках.

— Как у тебя с борцовскими навыками, Бауэр?— спрашивает Эдисон. Я начинаю волноваться. Это не тот подход, который я исповедую.

— В норме, — отвечаю.

— Тогда иди со мной. Взбодрим этих скотов. Я в эти игры не играю. Пускай сажают жопы на нары.

— Тебе же не нравится с ними возиться, — говорит с сочувствием Бэкл.

— Это да, — отвечает Эдисон.

— Когда надо, ты становишься превосходным говнюком, — говорит Бэкл.

— Когда надо, я становлюсь превосходным инструктором строевой подготовки.

— Этого-то здесь и не хватает!

— Знаю, — говорит Эдисон. — Вернуть бы это место годы так в 60-е. Дайте нам по сраной дубинке и газовому баллончику. Тупой — получай люлей. Мнишь себя важной шишкой, но тупой — нюхай газ и получай люлей. В обоих случаях свое место сразу найдешь.

Эдисон здесь уже полтора года. «С моей компетенцией и после переезда, эта гребаная вакансия единственная была открыта», — говорит он. Он ветеран полка рейнджеров армии США и работал однажды шефом полиции в одном небольшом городке. Он уверяет, что уволился, когда городской совет стал его бояться. «Когда я был копом, то, черт возьми, знал, что буду стрелять, не раздумывая. При себе у меня было не две обоймы, а четыре. Когда я шел на работу и с работы, то будто шел на войну. Две обоймы я носил с собой всегда, вне зависимости от того, была на мне форма или нет. Подмышкой я носил минимум один Глок-40, а часто и Глок-45 на лодыжке. Отпор был готов дать всегда».

Мы идем по этажу. Он останавливается. Мы останавливаемся. «Знаете, что глупо?— вопрошает он. — Я вижу убийц. Я вижу насильников. Я вижу грабителей. А еще я вижу, что сюда большинство попало по собственной дурости за курение травы слишком близко к школе. Двадцать пять лет, обязательный федеральный срок. А потом кто-то, кто зарезал целую, мать его, семью, получил от 25 до пожизненного, а через шесть-восемь лет откидывается» (Около одной пятой заключенных Уинна сидят за наркоту. За курение марихуаны около школы дают где-то шесть, а не 25 лет). Возмущение Эдисона из-за криминализации наркотиков удивляет меня: «Ну и где, блин, справедливость? А платим мы сколько там в день за зэка?»

«Перекличка!» — кричит сидящая в «ключе» женщина. Я открываю дверь общей камеры B1, туда входит Эдисон. Один из заключенных стоит у раковины и чистит зубы. «Сядь на койку!» — рявкает Эдисон. Зэк не шелохнется. «Че, в „Кипарис" хочешь?» — Эдисон подходит ближе. «А ну марш!» — орет он, указывая в сторону двери. Он что, серьезно отправит за это в изоляцию?

Заключенный выходит, продолжая чистить зубы. «Этот чел гонит всякую херь», — говорит он, размахивая щеткой. Капля зубной пасты отлетает на куртку Эдисона, висящую на спинке стула.

«Ну давай! Начинай тупить! Ну же! — орет Эдисон. — Ну, пожалуйста, тупани и тронь меня. В „Кипарис" я твой зад в любом случае отправлю». Арестант продолжает чистить зубы.

Я прохожу по камере и считаю заключенных. «Наш Калека ему задницу-то надерет, — говорит один из них, когда я прохожу мимо. — Твоего напарника сто пудов порешают».

Я не могу нормально считать. Скорее бы свалить отсюда.

Когда мы выходим из камеры, зэки подходят к решетке и орут на Эдисона. «Что, тоже хотите?» — кричит он. «А ну к стене!» Они не шевелятся. «Всех в „Кипарис" отправлю!»

«Отсоси!»

В блок заходят капитан и сержант. Капитан велит Эдисону отойти, чтобы поговорить с зэками и постараться снять напряжение. «Сраное присмирение, — бормочет мне Эдисон. — Как во Вьетнаме их усмирить мы знали. Сбрасывали на них пятисотфунтовые снаряды. Отлично усмиряет». Капитан приказывает Эдисону идти с ним. «Недостаточно тепла и уюта», — уходя, говорит мне Эдисон.

Сержант по имени Кинг тянет меня в сторону. «Я рядом, бро, — говорит он. Как-то я слышал, как он жаловался на то, что контролеры почти не поддерживают простых охранников. — И думать не смей, что я против тебя. Если надо, покрошу любого. А в рапорте укажем, что я защищался, так как меня хотели убить. Ха-ха-ха!»

В Уинне Кинг всего полгода, зато отработал уже 8 лет в других исправительных учреждениях. Отсидел когда-то в колонии для несовершеннолетних. Он, как и Эдисон, отслужил в армии и верит, что именно это помогло ему исправиться. После 22 лет службы он устроился на работу в колонию для несовершеннолетних штата Техас. Однажды он велел какому-то юнцу свалить с баскетбольной площадки, а тот попытался его задушить. «Ух как я его отметелил. В свои 16 лет рост у него под метр девяносто. Посмел поднять на меня руку — и ты уже не малолетка, а мужик. Я вломил ему смачный аперкот, а комендант сказал: „Я настоятельно рекомендую вам написать рапорт, сержант." А парня того избил я неплохо».

— Что поделать! — говорит Бэкл.

— Вот здесь просто в хлам, — показывает он на рот и челюсть.

— Что поделать!

В розовых тонах

Во время проверки я подсчитываю тела, а не лица. Если бы я стал смотреть им в лица, мне пришлось бы считать и одновременно подбирать необходимый в данной ситуации уровень жесткости и дружелюбия во взгляде на каждого из заключенных. Когда я захожу в помещение, мне необходимо идти быстрыми, размашистыми шагами, как в армии, стараясь быть похожим на жесткого человека. Я тренировал походку перед зеркалом, потому что заключенные каждый день отпускают комментарии о какой-нибудь детали, о которой я раньше и не подозревал. Иногда они свистят, когда я прохожу мимо. В повседневной жизни я стараюсь удерживаться от каких-либо деталей, присущих мачо. Здесь же я воздерживаюсь от всего, что хоть как-то могло бы напоминать женственность. Когда я провожу перекличку, я весь сжимаюсь, чтобы не вилять бедрами.

Перед тем, как идти в блок А1, я набираюсь смелости. По какой-то причине заключенные из этого блока всегда испытывают меня, и, когда я прохожу мимо, кто-то из них начинает шутить про мои «трусики». «Тебе нравится этот член. Тебе нравится этот член», — напевает кто-то, когда я прохожу мимо. Я не обращаю внимания. Другой говорит, что я выгляжу как модель. Я притворяюсь, что не слышал его. На обратном пути я снова слышу: «Тебе нравится этот член. Тебе нравится этот член».

Все это тянулось неделями, но в этот раз что-то пошло не так. Я перестал вести подсчет и вернулся к кричавшему мне зэку, чернокожему мужчине лет тридцати с небольшим, в розовых солнцезащитных очках, с татуировками на шее.

— Что ты там вякнул?— ору я.

— Ничего.

— Вы всегда так говорите! Ты всегда столько уделяешь мне внимания, может, тебе нравится член! Урод!

— Че ты сказал?

— Может, ты любишь члены! — в ярости заорал я.

— Он не понял, какую ошибку только что совершил, — говорит один из заключенных, когда я в гневе вылетаю из помещения.

Когда мы заканчиваем подсчет, я возвращаюсь в камеру Розовых очков. «Назови твой номер», — говорю я ему. Он отказывается. «Номер! Живо!» — кричу я со всей дури. Он не отвечает. Я узнаю его имя у другого офицера и записываю его в лист совершивших нарушения за сексистские высказывания. Он говорит, что подаст на меня жалобу в соответствии с PREA.

Я пытаюсь остыть после всего. Минут 10 спустя мое сердце по-прежнему колотится. «Ты в порядке, сержант?» — спрашивает меня один из заключенных. Постепенно моя ярость уступает место стыду; я иду в туалет и сажусь на пол. Откуда взялись эти слова? Ведь я даже кричу очень редко. Я не гомофоб. Или гомофоб? Я чувствую себя напрочь разбитым. Я иду снова к А1 и зову Розовые очки к решетке.

— Слушай, просто хочу, чтобы ты знал, что я нормально ко всем вам отношусь, — говорю я. — Думаю, многие из вас отбывают более долгие сроки, чем вы того заслуживаете. Я не как остальные парни, понятно?

— Понятно, — отвечает он.

— Но, знаешь, когда люди неуважительно ко мне относятся безо всякой на то причины, я не могу просто смириться с этим — понятно теперь, что я имею в виду?

Он пытается сказать, что не издевался надо мной, но я уверен.

— Слушай, заключенные будут нести всякую ересь про тебя, — говорит он.

— Но ты не хочешь, чтобы я тоже самое говорил про тебя, так?

Заключенные в изумлении уставились на нас.

— Я понимаю тебя, — говорит он. — Ты пришел сюда и разговариваешь со мной по-мужски. И я извиняюсь. У меня к вам, охранникам, никаких претензий. Понимаешь? Я знаю, вам надо на жизнь зарабатывать. Вам выжить надо. Все эти слова вас оскорбляют. Понимаю. Я к тому, что.. Я песню пел, а ты, наверное, не так это все понял. — Он прав. В чем-то мое пребывание здесь напоминает мне годы в старшей школе, когда меня задирали из-за моего роста и любви к чтению, и называли гомиком.

Я рву дисциплинарный отчет о его поведении и выкидываю в мусорку. Когда я возвращаюсь на уровень для следующей переклички, никто не обращает на меня внимания.

Однажды в блоке «Ясень» несколько заключенных закричали «Человек ранен! Человек ранен!». Мэйсон, здоровенный мужчина, лежит на своей койке в С2, положив правую руку на обнаженную грудь. Его глаза закрыты; он медленно качает левой ногой туда-сюда.

«Мы только положили его на койку. Он упал со своей гребаной кровати только что, братан», — говорит мне заключенный. «Он нехило навернулся». Я по рации прошу прислать носилки.

Мэйсон начинает плакать. Его левая рука сжата в кулак. Его спина согнута. «Мне страшно», — еле слышно говорит он. Кто-то на секунду накрывает его ладонь своей рукой: «Я знаю, сынок. Они сейчас придут посмотреть, что с тобой случилось».

Наконец приносят носилки. Медбратья и санитары двигаются медленно. «Нельзя было отправлять его обратно сюда», — говорит мне один из заключенных. Сегодня Мэйсон играл в баскетбол и грохнулся на землю от боли, объясняет он. Он пошел в медпункт, где ему сказали, что у него жидкость в легких.

Трое заключенных поднимают Мэйсона и кладут его на носилки. Когда двое из них уносят его, он скрещивает руки на груди, как мумия.

Несколько часов спустя его возвращают в камеру.

Через несколько дней я наблюдаю, как Мэйсон идет, едва переставляя ноги, обняв себя руками. Я разрешаю ему присесть на мой стул. Он садится и сгибается пополам, кладя голову на колени. Он говорит, что чувствует «пульсирующую боль в груди». Мы вызываем носилки. «Они сказали, что у меня жидкость в легких, и не отправляют меня в больницу», — говорит он. «Это просто хрен знает что».

В блоке оказывается находится медсестра; она раздает таблетки. Я говорю ей, что Мэйсона по-прежнему приводят в медпункт, но не отправляют в больницу. Она говорит, что с ним «ничего серьезного». «Когда я видел его на прошлой неделе, он готов был вот-вот потерять сознание, — говорю я. — Ему было очень плохо, он мучился».

Она косо смотрит на меня. «Но доктор все равно не отправит его в больницу только из-за этого».

Если его направят в больницу, CCA придется платить за его лечение. Для коммерческой организации это своего рода дилемма. Даже короткое пребывание в больнице влечет за собой существенные траты на заключенного, который приносит компании около 34 долларов в день. И это не считая стоимости труда двух охранников, которые должны следить за ним. Медицинская помощь в тюрьме тоже стоит дорого. ССА не раскрывает информацию о своих расходах на здравоохранение, но в типичной тюрьме это вторая по величине статья расходов после расходов на содержание персонала. В среднем, луизианские тюрьмы тратят на здравоохранение 9% бюджета. В некоторых штатах показатели могут быть выше; к примеру, 31% тюремного бюджета калифорнийских исправительных заведений. Согласно бюджетному управлению Луизианы, около 40% заключенных в Уинне страдают от хронических болезней: диабета, сердечно-сосудистых заболеваний, астмы. Примерно 6% являются носителями инфекционных болезней — ВИЧ или гепатита С.

Однажды я познакомился с человеком, у которого не было ноги. Он сидит в инвалидной коляске. Его зовут Роберт Скотт. (Он дал согласие на использование его настоящего имени.) Он находится в Уинне 12 лет. «Когда я попал сюда, я еще мог самостоятельно ходить, — рассказывает он. — Я мог сам передвигаться, и у меня были все пальцы». Я заметил, что он носит перчатки без пальцев, из которых ничего не торчит. «В январе мне ампутировали ноги, а в июне пальцы. С гангреной не шутят. Я все ходил в медпункт и говорил: „У меня болят ноги. У меня болят ноги". А они мне: „У тебя вообще ничего нет. Не видим ничего плохого". Они мне не верили или жестко реагировали. „Не верится, что ты приходишь сюда, потому что болен"».

В его медицинских документах отмечено, что за четыре месяца он девять раз обращался к врачу. Он жаловался на боль в ногах в определенных местах, отеки, гнойные выделения и жуткую боль, которая мешала ему спать. Когда он приходил в медпункт, врачи предлагали ему ортопедические стельки, пластыри для удаления мозолей и «Мотрин». Он сказал, что однажды показал надзирателю свои отекшие ноги с гнойными подтеками. На судебном процессе против CCA, Скотт утверждал, что однажды медсестра сказала ему: «С вами все в порядке. Если вы снова обратитесь за медицинской помощью, то получите дисциплинарный выговор за симуляцию». Он подавал письменное прошение о переводе в больницу для независимого обследования, но его отклонили.

В конце концов, онемение распространилось на его руки, но в медпункте по-прежнему отказывались лечить его. Кончики пальцев его рук и пальцы ног почернели и гноились. В медпункте обеспокоились тем, что он может быть заразен. Однажды бессонница Скотта не давала уснуть одному из других заключенных, и тот пригрозил убить его, если его не переведут на другой уровень. Возникшая перепалка привлекла внимание персонала и, в конце концов, его отправили на обследование в местную больницу.

«Но, когда мне ампутировали ноги, никто не пришел и не сказал: „Прости, Роберт". Мне ведь столько пришлось пережить. Даже просто будучи за решеткой». Сейчас он судится с CCA за халатность, выдвигая обвинения в том, что медпункт отказывал в медицинской помощи, так как в тюрьмах недостаточно квалифицированного персонала, что выгодно для корпорации.

«Как вы считаете, в какой сфере мы, как представители тюремного бизнеса, в первую очередь получаем нагоняй?» — Спрашивает нас на пятиминутке Уорден Паркер, помощник начальника тюрьмы. «В медицине»! Даже, если у заключенного всего лишь насморк, у него есть право обратиться к специалисту, который вылечит его«. Его голос приобретает скептический оттенок. «Верите или нет, по закону мы обязаны заботиться о них».

Это правда: согласно постановлениям Верховного суда на основании Восьмой поправки, тюрьмы обязаны предоставлять заключенным необходимое медицинское обслуживание. Тем не менее, CCA находит способы свести свои обязательства к минимуму. В тюрьмах других штатов, куда Калифорния направляет некоторых заключенных, не принимаются люди старше 65 лет, психически больные или имеющие серьезные заболевания, вроде ВИЧ. Контракт с тюрьмой компании в штате Айдахо определяет основные принципы при приеме новых заключенных как «отсутствие хронических психических заболеваний или необходимости в медицинской помощи». Контрактами некоторых тюрем CCA в Теннеси и на Гавайях предусмотрено, что штат будет оплачивать расходы на лечение таких заболеваний, как ВИЧ. Подобные ситуации позволяют CCA говорить о своей экономической эффективности, в то время как налогоплательщики берут на себя оплату медицинского обслуживания заключенных, которых корпорация не собирается принимать или лечить.

В 2010 году корпорация вместе с иммиграционной и таможенной полицией урегулировала федеральный иск, поданный Американским союзом защиты гражданских свобод, утверждавшим, что задержанным иммигрантам, содержащимся на одном из объектов CCA, не оказывается надлежащей медицинской помощи. (CCA не признали никаких нарушений). В одном из редких случаев в 2001 году, когда дело дошло до суда, корпорацию признали виновной в нарушении 8-й и 14-й поправок и обязали выплатить 235 000 долларов заключенному, чья сломанная челюсть держалась на проволоке в течение 10 недель. (На глазах у надзирателей он самостоятельно снял проволоку кусачками для ногтей). Присяжные заседатели тогда писали, что надеются на то, что их решение станет посланием, которое «эхом пронесется по коридорам ваших корпоративных кабинетов, как и по корпоративным жилым комплексам». (CCA обжаловали решение и отсудили какую-то часть суммы.)

Кроме того, CCA получает иски, связанные с врачебной халатностью по отношению к заключенным беременным женщинам. В 2014 году они урегулировали дело на 690 000 долларов, связанное со смертью ребенка одной из заключенных в окружной тюрьме в Чаттануге, штат Теннеси. Когда у пострадавшей начались схватки, ее истекавшую кровью на три часа оставили в камере без матраца, прямо на полу. После того, как заключенная обратилась за помощью, в течение пяти часов никто не вызывал скорую. Новорожденный ребенок умер. В ходе судебного разбирательства, надзиратель заявил, что камеры наблюдения не показали никаких признаков чрезвычайной ситуации. Однако кадры не были продемонстрированы, поскольку, по утверждению CCA, они были случайно стерты. Суд обвинил CCA в уничтожении вещественных доказательств.

CCA уладила и другой иск на сумму в 250 000 долларов после того, как беременная женщина, содержавшаяся в тюрьме Нэшвилля, жаловалась на вагинальное кровотечение и сильную боль в животе. Она сказала, что медицинский персонал потребовал «доказательств», поэтому ее поместили в одиночную камеру и отключили воду, чтобы потерю крови можно было «отследить и доказать». По ее словам, для облегчения боли ничего не было сделано, в то время как она переживала схватки, заполняя кровью туалет. На следующее утро на нее надели наручники и доставили в больницу, где врачи обнаружили, что шейка матки уже раскрыта. На глазах у надзирателей она родила, и ей сразу же сделали укол со снотворным. Когда она проснулась, медперсонал принес ей мертвого ребенка. По ее словам ей не позволили позвонить семье, и не объяснили, куда забрали тело ее сына.

По крайней мере 15 врачей из Уинна получили судебные иски за плохое медицинское обслуживание. Тюрьмы берут их на работу даже после того, как государство ранее успело наложить на них дисциплинарное взыскание за неправомерные действия. Один из таких врачей, Айрис Кокс, был принят на работу в 90-е годы, после того, как действие его лицензии было временно приостановлено за то, что он выписывал себе рецепты, поскольку зависел от транквилизаторов. Пока Марк Синглтон работал в Уинне, совет медицинских экспертов Луизианы обнаружил, что он не смог «придерживаться стандартов медицинского обслуживания» на предыдущей работе в Нью-Мексико. Его определили на испытательный срок, однако CCA дало ему разрешение на дальнейшую деятельность. CCA наняла на работу Стивена Куплески после того, как его лицензия была временно отозвана за оформление рецептов на болеутоляющие для одного из родственников без каких-либо медицинских показаний. Роберт Кливленд продолжал работать в Уинне, после того, как ему дали испытательный срок за участие в мошенничестве с компанией по продаже инвалидных кресел. Позже он был подвержен взысканию за выписывание наркотиков дома и в автомобиле (Не ясно, работал ли он в Уинне на тот момент. CCA утверждает, что все доктора в Уинне имеют «надлежащие полномочия»).

Данные, собранные изданием Prison Legal News о более чем 1 200 исках против CCA, показывают, что 15% из них связаны с медицинским обслуживанием. (Это не является полным списком исков против корпорации; только в 2010 году на CCA подавали в суд 600 раз, в то время как в период с 1998 по 2008 год было заведено еще 600 дел). Так как большинство заключенных не могут позволить себе адвоката, победа в суде для них почти невозможна. Когда я сделал запрос относительно публичных записей из нескольких штатов об актуальных исках против CCA, корпорация вмешалась, утверждая, что список дел, включающий обвинения в медицинской халатности, смерти по неосторожности, нападении и применении силы, «является коммерческой тайной».

Мое примирение с Розовыми очками вдохновило меня. Каждый раз, когда у меня возникает проблема с заключенным, я использую тот же подход, и время от времени мы ударяем по рукам, чтобы показать уважение друг к другу. Тем не менее, такие прорывы мимолетны. Сейчас такая ситуация воспринимается как проблеск того, что мы способны высоко ценить друг в друге человечность, однако я понимаю, что наше положение делает это практически невозможным. Мы можем болтать и смеяться сквозь решетку, но мне неизбежно приходится следить за своим авторитетом. Моя работа всегда будет заключаться в том, чтобы лишать их самых основных человеческих побуждений — стремления к большей свободе. С каждым днем число заключенных, которые расположены ко мне дружелюбно, становится все меньше.

Конечно, есть исключения из правил, например, такие как Магазинчик, но я знаю, что если лишу его привилегий, которыми мы с Бэклом его наделили, то и он станет врагом.

Мои приоритеты меняются. Стремление относится к каждому как к человеку, требует слишком больших сил. Все больше и больше я сосредотачиваюсь на том, что не отступлю. Я бдителен; я прихожу на работу готовым к тому, что люди будут меня освистывать или набросятся на меня или начнут угрожать мне избиением. Я не показываю ни страха, ни сожаления. Иногда заключенные называют меня расистом, и это задевает, но я стараюсь не показывать этого, поскольку иначе я выдам свою слабость, тот самый рычаг, за который меня можно дернуть и сломить.

Практически каждый день наступает жуткое отчаяние, потому что заключенным нужно идти куда-то, например, в юридическую библиотеку, в класс подготовки к экзаменам средней школы, профессионально-технических курсов, группы злоупотребления наркотиками и алкоголем, но эти программы отменены, или заключенных с опозданием выпускают из подразделений. Зэки рассказывают мне, что в других тюрьмах существует строгое расписание. «Двери открываются и все расходятся по своим делам», — рассказывает мужчина, побывавший в разных тюрьмах штата. Здесь расписание отсутствует. Мы ждем сигнала по рации; тогда мы разрешаем заключенным выйти. На обед они могут пойти в 11 часов, а могут и в 15:00. Возможно, будут школьные занятия, а может и нет. Прошло много лет с тех пор, как в Уинне было достаточно сотрудников, чтобы пользоваться большим двором. Иногда мы оставляли заключенных на маленьком дворе при блоке. Часто мы этого не делаем. Буфет и библиотека почти всегда закрыты. У нас просто не хватает надзирателей, чтобы за всем следить должным образом.

Охранники разделяют это отчаяние с заключенными. А те, в свою очередь, понимают, что мы не в состоянии решить проблемы, которые имеются на уровне руководства. Тем не менее, две группы людей по-прежнему как солдаты на войне, в которую никто из них не верит.
Каждый раз, когда я открываю двери, я своим телом блокирую поток людей. Некоторые просто проталкиваются.

Я хватаю одного. «Вернись! — кричу ему я, — Я запишу тебя прямо сейчас, если ты не вернешься назад. Ты меня слышишь?»

Он возвращается назад, глядя мне в глаза. «Белый всегда на пути у нигера, сука, — говорит он. Я закрываю дверь, игнорируя его. «Тебе лучше свалить отсюда, пока я всех вас не прикончил, — кричит он мне. — Ты еще зеленый, сосунок!»

Я устал.

Заключенный ходит вокруг «ключа». Бэкл следует за ним и зовет меня, чтобы я его остановил. Я преграждаю ему путь. Я его знаю, такой с мини-дредами. По правде сказать, я чувствую угрозу каждый раз, когда вижу его. «Сюда, — говорю я, указывая туда, откуда он пришел. Он пытается пройти мимо. — Иди сюда!» — командую я ему. Он поворачивается и медленно уходит. Я иду прямо за ним. Он останавливается, разворачивается ко мне, взбрасывает руки и орет: «А ну прочь с дороги, щенок!» — я знаю, что он меня проверяет. Я открываю дверь его яруса. Он входит, стоит там и не отводит от меня озлобленного взгляда. Я хватаю дверь и резко ее закрываю — бах! — прямо перед его лицом.

Я поворачиваюсь и ухожу в толпу слоняющихся заключенных. «Ты сдохнешь, ублюдок!» — кричит он мне вслед. Я останавливаюсь и разворачиваюсь. Он просто смотрит. Я хватаюсь за радио на своем плече и держу паузу. Разве я думал когда-нибудь о том, как поступлю, случись что-либо подобное? Я знаю, как нажимать на кнопку и говорить по рации, но кого мне вызвать? Я вспомнил о Кинге, надзирателе, который разбил челюсть несовершеннолетнему.

— Сержант Кинг, не могли бы вы спуститься в блок «Ясень?— говорю я себе в плечо.

— Иду.

Когда он приходит, я зову его в камеру B1. И нахожу заключенного с мини-дредами.

— Его надо закрыть, — говорю я, глядя на него.

Кинг надевает на него наручники. Я говорю Кингу, что он угрожал моей жизни, и его надо отправить в изолятор.

— Что случилось? Я такого не говорил! — кричит заключенный. Я ухожу.

Я иду обратно, чтобы разогнать остальных заключенных по их уровням.

— За что ты закрыл его?— спрашивает меня один из них.

— Парень скоро должен был пойти домой! — кричит другой. — Теперь свобода ему точно не светит.

Я покидаю их, не поддаваясь давлению. Где-то в голове, однако, звучит голос: «Ты видел, чтобы он что-то говорил? Разве ты не стоял к нему спиной? Ты уверен, что слышал именно то, что слышал?» На самом деле, это ничего не значит. Он хотел унизить меня, и мне уже пора было хоть кого-то приструнить. Они должны знать, что я не слабый.

Однажды утром блок «Ясень» провонял фекалиями. На D2 жидкое дерьмо сочится наружу из душевого слива и течет по всему уровню.

— И так уже больше 12 часов, — говорит один из заключенных.

— Эй, парень, у вас черви и прочая хрень на полу. Я на полном серьезе.

— Это нарушение правил по здоровью и безопасности!

— Мужик, это жестко!

Мы разрешили заключенным выйти на маленькую уличную площадку. Пока они выходят из своих камер, я наблюдаю большую группу, бегущую к уровню А1. Бэкл закрывает двери уровня и объявляет по рации «Синий код». Двое заключенных сцепились между собой, прижав друг друга к решеткам. У обоих по заточке в руке, при этом один держит рукой другого, чтобы не дать возможности нанести удар. Капли крови брызгают на пол. Все стоят спокойно. Заключенные молча наблюдают за происходящим.

— Остановились оба, — равнодушно говорит Бэкл. — Остановились, я сказал.

Два соперника общаются друг с другом очень тихо, практически шепотом.

— Давай, — шепчет один. — Давай, громила.

— Я тебе врежу, как ты тогда мне.

Они продолжают бороться.

— Остановились! — орет Бэкл.

— Ну-ка! — кричу я, чувствуя себя совершенно бессильным.

Бэкл, мисс Прайс, внештатный работник CCA и я стоим всего в полуметре от них, разделенные решетками, и смотрим как эти двое пытаются заточками пырнуть друг друга.

Один из зэков вырывает руку, замахивается, и его заточка входит в шею другого. Я на мгновение перестаю дышать, затем издаю звук, похожий на удушье. «Она у тебя тупая, громила, — говорит тот, которого только что ударили ножом — Дай-ка я тебе сейчас покажу насколько она может быть остра».

Бэкл подходит к решетке и хватает ударившего за капюшон, пока другой заключенный пытается вырваться. Другие зэки начинают ругаться. «Мужик, ты его так убьешь!», — кричит один из них Бэклу. Бэкл отпускает его, и оба падают на пол недалеко от унитаза. Они продолжают драться, замахиваются и дерутся руками. Один из заключенных подходит к унитазу в полуметре от них и справляет нужду, пока те дерутся.

Драка продолжается около четырех минут, пока не приходит кто-то из сотрудников SORT с перцовым баллончиком. «Не двигаться, уроды! — рявкает он на них. — Всем лежать, твари!» Он распыляет на них газ, пока они все пытаются друг другу вломить. Одного, у которого нет части уха, везут в больницу. Другой отправляется в изолятор.

Запах перцового баллончика испаряется, но запах дерьма никак не уходит. До тех пор, пока в полдень не пришли чинить туалет и не нашли заточку, застрявшую в канализации.

Позже я рассказываю сержанту, как один из заключенных вонзил заточку в горло другому.

— Ты из этой ситуации чему-то научился?— спрашивает он.

— На самом деле, нет.

Заключенный мог бы перерезать другому горло, если бы захотел, говорит он. Но он этого не сделал. «Они оба боятся. По этой причине они и делают себе заточки. Потому что боятся».

Проверка

После окончания моей смены я быстро прохожу по темному проходу. Я с облегчением иду домой, но после двух недель работы надзирателем на полной ставке, я стал бояться так, как не боялся сначала. Чем дольше я здесь работаю, тем больше стало обиженных на меня людей. Когда я иду по проходу, заключенные выходят и проходят в разные части тюрьмы, а я не вижу вокруг ни одного надзирателя. У меня нет рации, поскольку я обязан отдавать ее охраннику, который меня сменяет. Я как-то видел записи с камер видеонаблюдения и сомневаюсь, что изображение будет достаточно четким в случае, если кто-то набросится на меня в такой темноте.

Ворота перед выходом заблокированы, и я прохожу через зону посещений. Здесь около 20 надзирателей из моей смены; они сидят за столами чернее тучи. Два заключенных подают пиццу. Нас заперли на собрании работников компании. Помощник начальника тюрьмы Паркер здесь. Начальник отдела безопасности. Кадровики. Я беру кусок пиццы и расстроенный сажусь за стол.

«Кто из вас работает здесь меньше года?» — спрашивает Паркер. Я поднимаю руку. — У вас, наверное, было много скверных дней? Мы это изменим. Для этого нам всем надо работать сообща. Это действительно так. Пока мы остаемся хорошей командой и помним, что плохие ребята — те, кто находится здесь 24 часа в день, 7 дней в неделю и должны находиться постоянно«.

На стене висит картина, на которой черный ребенок и белый ребенок лежат на животах на траве на склоне холма и смотрят на радугу. Рядом еще одна картина, на которой лев и тигр продираются через американский флаг, а наверху летит белоголовый орел. Сверху написано «Метод ССА».

«Компания обратила внимание на ситуацию, и они поняли, что нам нужно лучше относится к работникам Уинна. Я не скажу, что мы взмахнем волшебной палочкой, и каждый выйдет отсюда и пойдет покупать новые автомобили, но почасовая зарплата для надзирателя поднимется до 10 долларов в час. Поэтому поздравляю всех, находящихся в этой комнате, — Он начинает хлопать и несколько человек присоединяются без особого энтузиазма. — Это станет одним из тех моментов, которым мы будем гордиться», — говорит он.

— Кто-нибудь слышал, что такое АСА?" — спрашивает Паркер. — Вы когда-нибудь слышали «Скоро придет АСА. Оооу! Скоро АСА. Все в панике! Нажимай на кнопку тревоги!»

— Американская ассоциация исправительных учреждений, — отвечает кто-то.

— Хорошо, и почему же мы так переживаем из-за АСА?— спрашивает Паркер.

— Нам нужно работать. Нам надо пройти проверку.

— Что-то в этом роде. Много лет назад — мне кажется, это было в 1870 году —один губернатор был расстроен тем, что он считал наказанием, несоразмерным преступлению, — говорит Паркер. — Поэтому он собрал небольшую группу людей, которые ходили и проверяли тюрьмы и условия в них, чтобы удостовериться, что с заключенными не обращались жестоко. Со временем это превратилось в сложный процесс. Поэтому кто-то из проверяющих, у кого объективный взгляд на вещи в данной ситуации, приходит и смотрит, как мы обращаемся с нашими заключенными. И они ставят нам печать «Вы обращаетесь с ними надлежащим образом».

«И когда мы направляемся в суд, где заключенный говорит: „Ой, они заставляли меня есть пиццу из Pizza Hut. Это наказание, несоразмерное преступлению. Это должна была быть пицца из Domino!" — и тут мы в суде показываем наши документы из АСА и говорим: „Эй, ребята, взгляните-ка, как мы готовим здесь пищу. Мы готовим на нашей кухне в соответствии с этими стандартами"».

АСА — это торговая ассоциация, и она наиболее близка к национальному регулирующему органу для тюрем. Более чем 900 государственных и частных исправительных учреждений и центров содержания под стражей аккредитованы по их стандартам. Уинн был первой аккредитованной тюрьмой в Луизиане. Вскоре после того, как Дон Хутто стал соучредителем ССА, он стал президентом АСА.

В течение следующих нескольких недель в ходе подготовки к проверке АСА заключенные перекрашивали каждый блок. Специалист, занимающийся техническим обслуживанием, пытался починить сломанную вентиляцию, сантехнику и двери в камерах и на этажах («Мы не являемся владельцами объекта», — ответил мне представитель ССА, заметив при том, что DOC был ответственен за основные проблемы с обслуживанием в Уинне. В контракте ССА говорится, что они ответственны за рутинное и профилактическое обслуживание).

В ожидании проверки я ознакомился с нормами АСА. Что же скажут проверяющие относительно того, что изоляторы на 1,85 квадратных метров меньше необходимого? Или, например, что заключенным отводится только 10 минут на прием пищи вместо предписанных 20? Уинн не в состоянии выполнить многие требования и рекомендации АСА: у нас редко когда заняты все необходимые должности; зарплату надзирателей нельзя сравнить с зарплатой государственных охранников; надзиратели редко когда используют металлодетекторы на входе в блоки; заключенные часто не получают ежедневного часового доступа к спортзалу; еда в зоне предотвращения самоубийств содержит меньше калорий, чем требуется; в жилых помещениях недостаточно туалетов (в CСА данную ситуацию не прокомментировали).

Свою последнюю проверку АСА в 2012 году Уинн прошел почти с идеальной оценкой в 99%, такой же результат он получил за предыдущую проверку тремя годами ранее. Фактически, средний балл ССА по всем аккредитованным тюрьмам также составляет 99%.

В первой половине дня перед проверкой мы поднимаем всех и говорим им заправить кровати и снять фотографии женщин со шкафчиков. Двое хорошо одетых белых мужчин заходят в блок «Ясень» и медленно проходят по ярусу. Единственные два вопроса, который они задают нам с Бэклом, — как нас зовут и чем мы занимаемся. Они не проверяют наши журналы и не сверяют записи с камер видеонаблюдения. Если бы они это сделали, то узнали бы, что некоторые камеры не работают. Они не проверяют двери. Если бы они это сделали, то увидели бы, что их приходится сильно дергать, потому что большинство переключателей не работают. Они не проверяют пожарную сигнализацию, которая автоматически закрывает противодымные проемы над ярусами, взламывать которые приходится двум охранникам. Они не просят пройти в помещение. Они не беседуют с заключенными. Они делают один круг и уходят.

Спустя почти двадцать лет Магазинчика должны выпустить на свободу. Ему осталось всего шесть недель, потом он имеет право на досрочное освобождение «за хорошее поведение». Как кто-то возвращается на свободу после двадцати лет за решеткой, не имея там друзей или денег? Первым делом, рассказывает он, он найдет приют, до тех пор, пока он не встанет на ноги. Он пока еще не знает, куда пойдет. Он говорит мне, что не хочет считать дни. «Это действует мне на нервы. Появляется чувство тревоги. Голова начинает все время работать и думать об этом. Как я это сделаю? Как я это сделаю? Это приводит к панике. Когда суждено, тогда и выйду».

Но фантазии все равно проникают в его сознание. «Я куплю себе большую бутылку Каопектата, огромный немецкий шоколадный торт, 20-литровую упаковку молока, — рассказывает он. — Просто чтобы избавиться от этого, вот и все, что я тебе могу сказать. — Мы на улице, разговариваем через забор, он в маленьком дворе, а я — на проходе в блок „Ясень". — После этого, я хочу блюдо с морепродуктами, настоящее блюдо с морепродуктами размером с кухонный стол, только для нас с мамой. Все ради мамы».

Он кладет руку на забор и наклоняется. «Понимаешь, парень: Я просто хочу повеселиться. И такое веселье совсем не значит, что я попаду в неприятности. Веселье — это просто получать удовольствие от жизни. Я хочу снять наконец-то свою долбанную обувь и носки и пройтись по песку. Я хочу иметь возможность выйти на улицу в шортах и домашних тапочках и стоять под дождем и просто… — он разводит руки, поднимает лицо к небу и открывает рот. — Вот по чему я скучаю. Ты не можешь здесь этого делать. Все, что я хочу сказать: когда меня выпустят, я не хочу больше выпячивать грудь. Это больно. Я нес эту ношу на плечах более двадцати лет, и я готов скинуть ее, потому что это тяжелый груз».