В пятом сезоне шпионского сериала «Американцы» (который сейчас идет по Fox Crime) русский агент, взявший себе американское имя Филипп Дженнингс, усаживается в гостиничном номере в Оклахоме и, с тоской взирая на бескрайние равнины, говорит, что они напоминают ему родную Россию. Его жена Элизабет, обычно более серьезно относящаяся к своей роли секретного агента КГБ, хмурит брови, а Филипп добавляет: «Не понимаю, почему нам никогда не удавалось вырастить достаточно хлеба, чтобы прокормить собственный народ».
Эта сцена происходит в 1984 году: Горбачев еще не пришел к власти, Рональд Рейган активно меняет Америку и весь мир, а эти два шпиона пытаются голыми руками удержать плотину, которая вот-вот рухнет. Тем не менее, если бы Филипп мог прочесть книгу «Сталин и ученые: история триумфа и трагедии (1905-1953)», он бы нашел некоторые ответы на волнующий его вопрос. Ведь несостоятельность сельского хозяйства в СССР по большей части является прямым следствием одной из величайших мистификаций сталинизма: идеи о том, что природу можно преобразовывать по воле человека, что живые существа можно изменять в соответствии с потребностями — и капризами — Кремля, и что генетика является буржуазной наукой, к тому же изобретенной монахом.
Массовый голод, погубивший миллионы русских и украинцев и нередко склонявший людей к каннибализму, был в первую очередь результатом принудительной коллективизации и «ликвидации кулачества [независимых фермеров] как класса» — то, о чем мы знаем из книги Роберта Конквеста (Robert Conquest) «Жатва скорби: советская коллективизация и террор голодом» (The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror-Famine), первой работы, посвященной этой теме. Но и когда этот процесс был завершен, когда колхозы и совхозы должны были наконец выращивать сельхозкультуры, наилучшим образом приспособленные к богатым почвам украинского и российского «черноземья», урожай год от года становился все хуже из-за применения ошибочных методов. Их инициатором был любимец Сталина — Трофим Лысенко.
СССР — первое «научное» государство
Неудивительно, что история взлета и падения этого биолога и агронома занимает значительную часть книги «Сталин и ученые», последнего труда Саймона Ингса (Simon Ings), романиста, который также является культурным редактором журнала New Scientist. На протяжении почти 500 страниц он в подробностях пересказывает нам историю российской науки первой половины двадцатого века, делая упор на то, каким образом сама Октябрьская революция 1917 года начала поощрять научные исследования, чтобы позднее поставить их на службу интересам советского государства и, хуже того, навязать идеологическое прочтение результатов, которые наука должна была достичь.
Тогдашние потребности советского государства позволили добиться ряда грандиозных успехов — включая разработку ядерного оружия и освоение космоса — и способствовали появлению великих ученых: таких, как физик Андрей Сахаров, отец русской водородной бомбы, позднее один из самых известных противников режима. Однако идеологический гнет привел и к большим трагедиям, одна из которых — лысенковщина. Наконец, репрессивный характер режима и навязчивые идеи Сталина выкосили почти целые поколения ученых и академиков в стране, которая могла похвастаться самым многочисленным научным сообществом в мире: в 1980-е годы в СССР было больше ученых, чем в Соединенных Штатах и Западной Европе вместе взятых.
Большую часть своей книги Саймон Ингс посвящает именно Трофиму Лысенко и российскому сообществу генетиков, с которым тот боролся и которое в итоге победил, подверг остракизму и отправил в ГУЛАГ. Выбор автора понятен: среди бесчисленных историй, иллюстрирующих сложные отношения между русской революцией и учеными, эта, вероятно, наиболее яркий пример борьбы между теми, кто стремился заниматься наукой, и теми, кто считал, что наука не только должна иметь «практический выход», но и что можно улаживать научные споры, прибегая к самой прославленной из наук в стране Советов — марксизму-ленинизму.
Политический проект, восторжествовавший в России после захвата власти большевиками в 1917 году, отличает в первую очередь непоколебимая вера ее лидеров в то, что они строят государство и общество, руководствуясь не конкурирующими политическими решениями, а открытым ими историческим учением. Последнее — исторический материализм — не только провозглашало превосходство советской системы, но также гарантировало ее обусловленность самим историческим процессом: коммунизм был не только социальной моделью — он был судьбой общества и всего человечества. Советское государство позиционировало себя как «научное», вот почему его лидеры — Ленин Сталин и Троцкий — подробно писали о том, как законы «диалектического материализма» должны определять характер научных исследований. Писали и воплощали эти идеи на практике.
Массовый голод как эпизод российской истории
В таком политическом контексте Трофим Лысенко сделался героем без изъяна. Во-первых, благодаря своему социальному происхождению. В отличие от большинства представителей научного сообщества в первые годы революции, которое было сформировано выходцами из социальной и экономической элиты времен царизма — «буржуазными специалистами», как их называл Ленин — Лысенко был человеком из народа, скромного происхождения, отличившийся своей работой у всех на виду в поле, а не в лабораториях. Но если сегодня мы воспринимаем его как полуобразованного шарлатана, правда в том, что вдохновением для него как для ученого послужил опыт гения самоучки Ивана Владимировича Мичурина.
Мичурин, который провел большую часть своих исследований еще до революции, сыграл чрезвычайно важную роль в развитии гибридизации видов и повышении эффективности сельского хозяйства, создав более продуктивные сорта и прославившись своими фруктовыми садами. Мичурин не имел соответствующего образования — он был прежде всего гениальным садовником — однако неумение научно объяснить то, как передавались характеристики выводимых им сортов, отнюдь не мешало ему, поскольку он считал возможным передачу характеристик от одного поколения к другому уже потому, что они находились под влиянием среды, в которой произрастало растение.
В стране, которая регулярно становилась жертвой массового голода — по оценкам, в период между IX веком и большевистской революцией в России зарегистрировано 120 периодов страшного голода — и которую опустошила гражданская война, последовавшая за захватом власти коммунистами и сопровождавшаяся самым лютым голодом, не вызывает удивления то, что сам Ленин присматривался к работе Мичурина и поручил защищать ученого и поддерживать его финансово. В итоге Мичурин, не имевший университетского образования, был избран в Академию наук СССР.
Так же и Сталин, у которого на даче был собственный фруктовый сад, и который мечтал когда-нибудь выращивать в ледяных степях Сибири лимоны, не преминул взять под свое крыло ученого, который, казалось, следовал по стопам гениального Мичурина — честолюбивого Трофима Лысенко. Коммунисты верили, что, как пишет Ингс, целеустремленность и упорство способны подчинить физический мир человеческой воле, как раз это и предлагал Лысенко, утверждавший, что в состоянии вывести сорта пшеницы, устойчивые к капризам климата в самых разных уголках бескрайней России.
Более того, Лысенко также полагал, что характеристики, полученные в первом поколении под влиянием окружающей среды, могут передаваться следующим. Таким образом, он разработал технику «яровизации», заключавшуюся в обработке семян пшеницы холодом с целью их «обмануть» и заставить яровую пшеницу вести себя как озимая. Он заверял, что благодаря этому методу зерновые культуры смогут накормить страну, пребывающую в постоянной борьбе с нехваткой продовольствия.
Трагедия российской генетики
Именно так — не представив серьезных статистических доказательств, опираясь лишь на отдельные успешно проведенные опыты — Лысенко смог убедить советскую власть в том, что его методы положат конец вековой чуме циклического голода. Само собой разумеется, случилось ровным счетом обратное: в 1947 году, в ту эпоху, когда Лысенко был царем и владыкой биологических и сельскохозяйственных исследований на всей территории Советского Союза, новый разрушительный голод унес жизни более двух миллионов человек. Каждый третий ребенок в то время не доживал до взрослого возраста.
Провал, которым закончились десятилетние инвестиции в научные исследования в области сельского хозяйства, продемонстрировал ограниченность новых методов, но даже эти фактические доказательства не смогли разубедить Сталина или его преемника Хрущева, которые продолжали поддерживать лысенковщину и с пренебрежением относиться к исследованиям генетиков. Неизбывная печаль Филиппа Дженнингса, сидящего на кровати в своем гостиничном номере в Оклахоме, всего лишь говорит нам об этом тяжелом и непоколебимом в своем упорстве наследии, которое так и не позволило советскому сельскому хозяйству оправиться от трагедии, случившейся оттого, что люди из Кремля предпочли шарлатанство Лысенко серьезной работе выдающихся ученых. Одним из них был генетик Николай Вавилов, серьезный и талантливый человек, окончивший свою жизнь в тюрьме в 1943 году.
Возникает вопрос: что еще, помимо социального происхождения Лысенко и страсти, которую Сталин питал к лимонам, может оправдать возвышение этого псевдоученого и его господство в советской науке? Возможно, в поисках ответа именно на этот вопрос читатель может несколько разочароваться в книге Саймона Ингса. Это правда, что автор очень подробно, с самыми разнообразными деталями и непревзойденным мастерством рассказчика повествует об эпизодах длительной борьбы за лидерство в генетике, но он не оправдывает наших ожиданий, когда говорит о роковой роли, которую сыграли в этих событиях «философы» марксизма-ленинизма сталинского круга.
Ингс называет сообщниками Трофима Лысенко и Исаака Презента. Последний — биолог и философ, в своей деятельности неустанно обращавшийся к классикам марксизма-ленинизма, у которых искал ключи для научных дилемм, и одновременно беззастенчивый и властный политик. Однако автор не объясняет «философские» преимущества лысенковщины для режима, подобного сталинскому, и для иллюзорной мечты, подобной советской. Вместо этого автор предпочитает рассматривать Сталина — который собственной рукой делал поправки в выступлениях Лысенко — как «последнего европейского короля-философа»: такое прочтение выглядит по меньшей мере спорным.
Давайте посмотрим, что же было поставлено на карту. Начнем с того, что в центре полемики оказалась генетика, то есть законы и механизмы, которые позволяют видам передавать свои характеристики из поколения в поколение. Эти законы были открыты в девятнадцатом веке монахом, который работал с посевами гороха, Грегором Иоганном Менделем, и в течение долгого времени было неясно, как можно примирить его работу с эволюцией видов, в частности с дарвинизмом. Синтез этих идей в конечном итоге был совершен в начале двадцатого века выдающимися учеными русского происхождения (за границей), к примеру, Феодосием Добжанским, но Советский Союз не желал принимать эту концепцию без боя. И если поначалу даже Презент защищал существование генов, которые передаются из поколения в поколение, правда в том, что вскоре было установлено, что так называемый ламаркизм лучше «соответствовал» советской идее о моделировании природы — а также моделировании человека.
От «яровизации» к мечте о «новом человеке»
Лысенко был ламаркистом, то есть верил в идеи французского биолога Жана Батиста Ламарка, который объяснял эволюцию видов не через естественный отбор — как Дарвин — но через наследование приобретенных признаков. По мнению Ламарка, если у живого существа ввиду необходимости приспособления к определенным условиям — например, чтобы срывать фрукты с более высокого дерева — в большей степени, чем у предыдущего поколения развивается какой-либо член, его потомки рождаются уже с этим более развитым членом.
Он даже предложил «закон использования и неиспользования», согласно которому живые существа в течение жизни утрачивают не нужные им свойства, и развивают те, которые им необходимы — что верно, а их дети рождаются с набором этих новых характеристик — что неверно, поскольку фенотип вида определяет его геном, а гены не подвержены влиянию «использования и неиспользования» в ходе лишь случайных мутаций.
Однако получилось так, что именно эта мысль о механизмах эволюции в гораздо большей степени была созвучна желанию Сталина преобразовывать природу волей человека, а также идее создания «нового человека», мифического идеального человека коммунистического общества, своего рода Homo sovieticus. Если посредством яровизации возможно «изменять свойства» семян пшеницы, следовательно, можно было полагать, что несколько поколений индоктринации (и ГУЛАГа) в конечном счете произведут на свет человека, который будет коммунистом от рождения.
Презент не упустил эту возможность, именно он, чтобы отметить работу одного физика, создавшего дождь с электрически заряженным испарением, объявил о «запланированном изменении климата», которое позволило бы провести «крупномасштабное наступление на пустыню» и даже «разрешить проблему сурового климата Сибири», именно он стал основным союзником Лысенко, демонстрируя, насколько их теории согласуются с работами Маркса и Ленина.
Подобное смешение политики и науки — хорошо это или плохо — неизменно отбрасывало тень на всю советскую научную систему. Генетика подвергалась гонениям не только из-за ламаркизма Лысенко, но и потому, что считалась «буржуазной наукой». Специалистам в этой области пеняли на то, что они работают с плодовыми мушками — мутации, легко наблюдаемые у дрозофилы, были в то время одним из основных объектов исследований генетиков — вместо того чтобы заниматься «практической наукой», способной решить проблемы голода в России. И даже осуждение такой практики, как евгеника, которая вполне укладывалась в представления сталинизма об этичном (или неэтичном), было обусловлено не деонтологическими или научными причинами, а тем, что ею пользовались нацисты.
Физика выжила: Советскому Союзу была нужна атомная бомба
С другой стороны, теории Ивана Павлова, русского физиолога, прославившегося изучением условных рефлексов на основе экспериментов с собаками, получившего Нобелевскую премию в 1904 году и никогда не симпатизировавшего советской власти — ученому было 68 лет, когда большевики захватили власть — приглянулись режиму и в частности Ленину.
Нетрудно понять, что мысль о возможности управлять человеческим поведением казалась советским лидерам весьма привлекательной, вот почему Павлов мог продолжать свою работу даже в самые нелегкие периоды голода и нужды. И самое худшее, что случилось в его лаборатории за это время, так это смерть сотни незаменимых для экспериментальных целей собак, которые отравились испорченными отходами завода синтетических продуктов.
Среди физиков также велись ожесточенные споры, однако необходимость как можно скорее разработать собственное ядерное оружие, а затем обогнать американцев в космической гонке в итоге предоставила советским физикам исключительные условия финансирования и практически неограниченные ресурсы.
Советские лидеры недолюбливали теории, подобные принципу неопределенности Гейзенберга. Имеется в виду постулат квантовой механики о том, что невозможно выполнять одновременные и точные измерения на субатомном уровне, иными словами, невозможно наблюдать и измерять сразу все. И все потому, что эта невозможность противоречила положению диалектического материализма, согласно которому все механизмы природы, вероятно, в один прекрасный день можно будет описать с помощью формулы или какого-то механического процесса. То есть противоречило тому, что писал Ленин в своей работе с претензиями на философский труд «Материализм и эмпириокритицизм», которая была одной из настольных книг режима.
Недоверие вызывал даже Эйнштейн и его теория относительности. По мнению философов, состоявших на службе у режима, существовала физика «идеалистическая», не соответствовавшая постулатам основателя СССР, и физика «советская». Любопытно, что их нападки на теорию относительности носили тот же характер, что и наступление нацистской Германии на то, что она считала «неарийской физикой».
Помимо идеологических войн, определявших отношения Сталина с учеными, вся советская система также страдала от колебаний политического климата. На первом этапе идея о «научном» характере советского государства встретила восторженный отклик у многих ученых, и до начала консолидации сталинской власти и первой пятилетки научная система имела возможность взаимодействовать с остальным миром: совершался обмен научными статьями и журналами, а ученые могли принимать участие в международных конференциях и даже проводить исследования за рубежом и ездить за границу по обмену.
Этот период открытости закончился, когда режим ушел в изоляцию, а всеобщее недоверие сменилось чистками. По оценкам, в 1930-е годы была арестована половина работавших в конце 1920-х советских инженеров, а в 1928 году чисткам подверглись 648 сотрудников Академии наук СССР. Свой срок в тюрьмах и лагерях довелось отбыть некоторым из наиболее важных представителей советской науки: так, Сергей Королёв, главный инженер-конструктор советской космической программы, долгое время работал в специальной лаборатории-тюрьме, шарашке — создании зловещего Лаврентия Берии (жизнь в этих учреждениях описывает Александр Солженицын в романе «В круге первом»).
Та же участь постигла Льва Термена, который изобрел предшественника лазерного микрофона, и Андрея Николаевича Туполева, чье имя известно нам по названию разработанной им модели самолетов. А Андрей Сахаров в своих мемуарах вспоминает о том, что здания, где он работал над российской водородной бомбой, были построены политзаключенными, которых он наблюдал из своего окна марширующими под бдительным надзором вооруженных охранников.
Скорее трагедия, чем триумф
Готовя книгу, Саймон Ингс работал исключительно со вторичными источниками, пользуясь огромным объемом исследований, доступ к которым появился с открытием архивов. Это позволило ему создать захватывающий и подробный отчет о небольших эпизодах, которые помогают понять отношения между различными персонажами и борьбу за лидерство в науке, а также то, как действовала длинная рука политики, ограничивая научную свободу и обуславливая результаты трудов ученых.
Но отсутствие более комплексного прочтение мотивов, по которым некоторым теориям отдавалось предпочтение, а другие обесценивались, не единственное слабое место книги «Сталин и ученые». Эксперты по истории России, такие как Саймон Себаг-Монтефиоре, или специалисты по истории науки, такие как Лорен Грэхэм, также обнаружили ряд ошибок, которых можно было избежать: начиная с неправильной даты рождения Сталина и утверждения о том, что Николай Берштейн был изобретателем кибернетики, и заканчивая словами о том, что Финляндия оказалась в руках русских в 1940 году, после русско-финской войны.
Тем не менее эта «история триумфа и трагедии», которая представляет собой очень приятное и легкое чтение — Ингс умеет доступно объяснять порой даже самые сложные научные понятия — также в очередной раз напоминает нам о том, как советская система умудрилась заразить своей идеологической бациллой даже ту область, где, казалось бы, должна царить объективность. Таким образом, трагедия перекрывает триумф.
Мы не хотим сказать, что русская наука не достигла бесспорных успехов — это так, речь идет о грандиозности затраченных ресурсов и идеологической слепоте, которая в некоторых областях знания стала причиной десятилетнего отставания советской науки, о тяжелых последствиях для экономики страны и жизни простых граждан. На самом деле имеются в виду не только советские угодья, на которых не приживались зерновые культуры. Слишком многое из того, чего русские достигли в лаборатории — к примеру, они первыми в Европе разработали цифровой компьютер — потом никак не сказалось на экономике и благосостоянии страны.
Результатом было не только то, на что жаловался Филипп Дженнингс: в 1980-е годы Советский Союз по-прежнему не мог обеспечить все свое население отечественной продукцией. Результатом стало и то, что в эпоху, к которой относится действие «Американцев», советский режим издавал свой предсмертный хрип. И протянул только до падения Берлинской стены в 1989 году, хотя сам Советский Союз как государство дожил до 1991 года.
