30 июля было десять лет с тех пор, как скончался Ингмар Бергман. В течение всего своего творчества этот «протестант-атеист» боролся с богом и христианством. Но Бергман создавал не библейского Бога, он облачал в богословские одежды собственный страх.
Когда бог в виде горящего куста является Моисею в начале Исхода, Господь раскрывает Моисею не только свое имя. Через свое имя бог также дает указание на то, кто он на самом деле такой. Бог призывает Моисея пойти к фараону и потребовать освободить израильский народ. Но что мне сказать о том, кто послал меня, спрашивает Моисей. Бог отвечает: «Я есмь тот, кто я есмь. Скажи им, что тебя к ним послал тот, кого зовут „Я есмь“». Именно от этого «Я есмь» и происходит самое священное из имен божьих — Яхве. Имя, образованное от древнееврейского глагола «быть».
Таким образом бог являет Моисею не только свое самое священное имя, но и свою истинную природу. Бог — это тот, кто Есть. Бог не таков, как египетские или греческие боги, один среди многих. Он — не какая-то одинокая фигура на облаке, он — не определенное существо в мире, а скорее само Сущее, неизменная основа всего изменчивого.
Когда бог является безумно напуганному Александру в последнем эпическом фильме Ингмара Бергмана «Фанни и Александр», то, что он видит, мало походит на это всеохватное Сущее, явившееся в непостижимом горящем кусте. Нет, в темной комнате гремит огромная кукла-марионетка в сандалиях и с белой бородой. Карикатура на бога, иллюзия, которая скоро спотыкается из-за собственной неуклюжести и, ломаясь, падает на пол. Все вместе это оказывается шуткой, которую устроил кукловод и маг Арон. В последовавшей за этим беседе Александр выкладывает Арону свою доморощенную теологию: «Если бог и есть, то это дерьмовый бог, которому я бы с удовольствием дал пинка под зад».
Есть искушение позволить этому бунтарскому высказыванию Александра выступить в роли некоего резюме, коротко описывающего отношение Ингмара Бергмана к богу. Но это было бы не совсем справедливо. Конечно, этот «дерьмовый бог» присутствует во многих фильмах Бергмана, но через всю долгую творческую жизнь режиссера скорее проходит некая непрерывная борьба с христианской верой, которую Бергман впитал с детства, ведь рос он в доме пастора. Лучшее резюме отношения Бергмана к богу и христианству — это прозвище, которое ему дали в мире, «протестант-атеист» («протестантский атеист»).
Во многих фильмах, в особенности фильмах 50-х годов, вроде «Седьмой печати» и «Земляничной поляны», довольно грубый атеизм, иногда даже и вовсе циничный нигилизм, противопоставляется более светлой вере в жизнь. В «Седьмой печати» холодный экзистенциализм оруженосца Йонса и религиозные размышления рыцаря Антониуса контрастируют с простой жизнерадостностью актеров Юфа и Мии. Как «Седьмая печать», так и «Земляничная поляна», однако, заканчиваются в мажоре — образами усопшего Исака Борга, наконец-то примирившегося с собой, и Юфа и Мии, которые продолжают путь, спасшись от Смерти.
И все равно поражает, насколько холоден и пуст тот мир, который Бергман воссоздает в своих фильмах 60-х годов. Является ли эта пустота выражением необыкновенной двойственности Бергмана, его «протестантского атеизма»? Возможно. Сравните Бергмана, например, с католиком Робером Брессоном (Robert Bresson), чьи обнаженная эстетика и религиозная тематика, весьма вероятно, и вдохновили Бергмана на создание «Причастия». Мир Брессона, может, и жесткий, и грубый, но при этом он насквозь пронизан ощутимой святостью. Или возьмите фильмы глубоко верующего православного Андрея Тарковского, тоже во многом мрачные: практически каждый кадр заполнен присутствием бога.
Персонажи не окружены, как у Брессона или Тарковского, реальностью, пронизанной божественным присутствием. Бог, за исключением нескольких немногочисленных благословенных моментов, не присутствует в мире сакраментально и ощутимо. Ни церковь, ни что-то иное в мире не приносят веру и чувство бога людям. Бог — это абстракция. Персонажи Бергмана воспринимают sola fide Лютера, спасение только верой, чересчур буквально и невероятно всерьез. Все опирается на собственную веру. И здесь действительно речь идет об одиночестве отдельного человека перед богом.
Возможно, также и поэтому отношение к богу в фильмах Бергмана так психологизировано. И очеловечено. Персонажи Бергмана ищут не того Бога, который Есмь, хранителя и основу Бытия, Бога, в котором мы «живем и движемся и существуем», как об этом говорится в Деяниях святых апостолов. Им нужен не библейский бог, не христианский бог. Скорее, возникает ощущение, что они как раз ищут то, чем бог не является, то есть мирское существо, доброго старца на облаке. Они ищут защиту, бога, который говорит по команде, бога, который больше похож на идеализированного и совершенного человека, чем на что-либо еще. Но такой бог остается немым просто-напросто потому, что его не существует, как это грубо констатирует Мэрта в «Причастии». Когда персонажи Бергмана в отчаянии взывают к такому богу, это крик в пустоту. Ответом становится эхо собственного голоса. «Пустота — это зеркало, в котором я вижу свое лицо», как говорит рыцарь Антониус в «Седьмой печати».
Так что можно сказать, что Бергман переворачивает основополагающее библейское представление о том, что человек создан по образу и подобию бога. В фильмах Бергмана скорее бог создается по образу человека. В связи с этим представляется, что Бергман присоединяется к основному направлению современной атеистической критики религии от Людвига Фейербаха до сегодняшних неоатеистов. Ядро этой критики составляет представление о боге как человеческой проекции и религии как «опиуме для больной конечности», как это, напоминая о Марксе, говорится в «Земляничной поляне». С годами, однако, Бергман в своих фильмах все больше утверждает реальность трансцендентной действительности и жизни после смерти, в особенности в более поздних своих произведениях и после смерти жены Ингрид. Эта новая открытость находит выражение в красивой сцене последнего телевизионного фильма Бергмана «Сарабанда», где персонаж Бёрье Альстедта (Börje Ahlstedt) рассказывает о своей мечте вновь увидеть покойную жену.
Однако божественное Бергман в первую очередь помещает в земное, в человеческое. Когда Анна в «Исповедальных беседах» спрашивает своего старого пастора Якоба, правда ли он верит в бога «с руками, сердцем и бдительными глазами», пастор отвечает: «не произноси слово „бог“, говори „святой“. Человеческая Святость. Все остальное — лишь атрибуты, маскарад, манифестации, выходки». Значит, прочь все то, что Пэр Лагерквист (Pär Lagerkvist) называл «святым хламом», прочь церковь и религию. Если бога и можно найти — то в искусстве, поэзии и музыке.
«Только поэты, музыканты и святые протягивают нам зеркало непостижимого, — говорит священник, которого играет Макс фон Сюдов (Max von Sydow). — Для меня большое утешение думать о человеческой святости и таинственных необъятностях, окружающих нас».
Тут, возможно, Бергман как раз и подходит ближе всего к признанию веры. Без сомнения, красиво сформулировано, но едва ли хорошо отточено с теологической точки зрения. Что, вероятно, Бергман сам первый и признал. «Материал для моих фильмов — это жизненный опыт, часто плохо обоснованный с точки зрения логики и разума», — говорит он в книге интервью «Бергман о Бергмане». Можно пойти еще дальше и наподобие Франка Гадо (Frank Gado) утверждать, это Бергман в своих фильмах облачает в «теологические одеяния» собственный страх. Возможно, это не совсем справедливо, но и не вполне неправильно тоже.
Борьба Бергмана с богом совершенно точно была искренней и глубоко переживаемой. Многие из его фильмов действительно затрагивают серьезные вопросы о смерти и существовании бога. Но также он рассматривает эти вопросы эмоционально, просто и немного по-детски.
Бергман был не философом или теологом, а художником, ярко выраженным человеком чувства. Его фильмы часто считаются глубокомысленными. Но они скорее наивны. И именно в этом во многом и заключается их величие. Ведь и ребенок может понять экзистенциальный смысл, заложенный в фильме вроде «Седьмой печати». Его фильмы взывают, как он и сам много раз говорил, напрямую к чувствам. И даже его ищущие бога персонажи в первую очередь — люди чувства. Они застряли в своих эмоциях и никогда не выбираются из самих себя, чтобы суметь встретить бога, который всегда больше их. Они — пленники самих себя. Поэтому их бог становится нарциссистическим отражением их самих (Томас в «Причастии»), эхом пустоты (Антониус в «Седьмой печати») или монстром, пауком, который пытается порваться в замкнутое эго («Сквозь тусклое стекло»).
Нет, библейского бога, того, кто Есмь, у Бергмана не находят никогда, или, по крайней мере, очень редко. Но даже если Бергман и переживал бога в первую очередь как отсутствие, и его фильмы полны сомневающихся, в одном нет никаких сомнений: режиссером он был от бога.
