«Моя геополитическая мечта — чтобы все страны вступили в НАТО, начиная с России… Мой национальный праздник — день, когда Латвия вступила в НАТО… Мечтаю, чтобы Рига стала русским Гонконгом, где русская культура развивается вне зависимости от Кремля…» Писатель и публицист, живущий в США экс-рижанин Александр Генис встретился со своими читателями-земляками в книжном кафе Polaris.
«Рижанин бывшим не бывает — это я точно говорю, — утверждает Александр Генис. — Я 40 лет живу в Нью-Йорке, и по-прежнему считаю себя рижанином. Рига — город, который я считаю родным и по которому все время скучаю…»
В Риге Генис представил свежую книгу «Картинки с выставки». Свой жанр писатель определяет так: «В век, когда вся информация — на расстоянии одного клика, ценны только те знания, которые оставляют шрамы на душе и морщины на лбу. То есть любая книга должна быть очень личной».
Большую часть автобиографических «Картинок с выставки» он посвятил рижскому детству и юности в советской Латвии. Родина того периода для него ассоциируются с увиденным в Музее янтаря «диким экспонатом» — янтарным трактором, который балтийские народы подарили Сталину. «Мне он напомнил советскую власть в Латвии. Она была советская, как трактор, но все же нарядная, как янтарь. Мне повезло вырасти в Риге. Даже социализм тут был красивее, чем в других местах».
Другая часть книги — про то, «что я люблю больше всего, после книг, жены, еды и путешествий — живопись. Всю жизнь я провел между обеденным и письменными столами и музеями, и ни разу не пропустил ни одной значимой выставки».
Про главные места любого города
Везде иду на местный базар и в местный музей. Рига не исключение. Вчера ходил на замечательный базар. Раньше он назывался Колхозный рынок, хоть и не имел отношения к колхозам. Почему я так люблю базары? Он говорит сразу обо всем: о климате места, географическом положении, национальных и кулинарных традициях, языке — обо всем сразу и по-своему.
Я глубоко убежден, что каждое блюдо — иероглиф национальной культуры. Как и произведения искусства. Сегодня мы были в Национальном художественном музее. Мне сказали, что надо пойти и посмотреть — я отнесся со скепсисом. Когда нас в школе водили в этот музей, там все время напирали на то, что в Латвии тоже были передвижники и их волновали язвы капиталистического общества, как плохо народ жил при царизме. Но пошел и ахнул. Я остро почувствовал, как Латвия была такой же европейской, как остальные. Были все стили и направления искусства, как во Франции и Австрии. Я с наслаждением рассматривал картины, которые раньше не выставлялись. Например, Падегс, которого в наше время его не показывали. Через эти картины я лучше понимаю место, где вырос.
Про свою концепцию патриотизма. Чтобы понять Ригу и Латвию мне понадобилось объехать весь мир. Я объехал более 70 стран. И только на обратном пути я понял, что больше всего люблю здешние края. У меня есть своя выношенная концепция патриотизма. Всех эмигрантов допрашивают, скучают ли они по родине. А я к этому слову, особенно с большой буквы, отношусь даже не со страхом, а с ужасом и отвечаю уклончиво.
Я говорю, что Россия — родина моего языка, что святая правда, но кроме такой родины, есть и другая. Я исповедую физиологический патриотизм: родина — это там, где мы выросли, и родина стала частью нас. Моя родина — в клубнике из Асари, которую я в детстве ел на даче, в лисичках, в миноге, на которую не могу смотреть без слез — ее больше нет нигде в мире… Как-то я привез ее в Америку и пригласил друзей, в том числе известных кулинаров, одна дама, которая написала сто кулинарных книг — спросила, а что эти рыбы едят? Я не стал рассказывать. Это тот патриотизм, в который я верю — это созвучие тех молекул, которые мы съели в детстве, с тем, что произошло потом. Это фундамент, на который накладывается вся моя жизнь.
Про свои главные города — Нью-Йорк и Ригу
Мою жизнь поделили не две страны (какие? Я жил в Советском Союзе, его нет, а тогда не было Латвии), а два города — Нью-Йорк и Рига. Я люблю их больше любых других мест в мире. Это сочетание мне очень нравится. Тем более, что у этих городов есть, как ни странно, много общего. У Бродского есть фраза: больше всего на свете я люблю цвет воды. И это то, что я люблю в Прибалтике. Цвет воды на Рижском взморье. И в Нью-Йорке — та же культура, она вся недосказанная, сдержанная, цвета воды.
Я счастлив, что у меня есть эти города. Каждый раз, когда я возвращаюсь в Ригу — я возвращаюсь в свое детство… Когда мы с женой путешествуем, я говорю: смотри, это ж рижская погода… Что это значит? Или идет дождь, или пойдет, или только что прошел. Нам это нравится, поэтому в Нью-Йорке нас друзья часто называют «люди дождя». Так они над нами издеваются, потому что кто еще любит дождь…
Про отношение к Рериху
В книге «Картинки с выставки» я много пишу о том, чему научился в Риге. Мои первые художественные опыты связаны с художественным музеем. В пионерском возрасте я увидел картины Рериха и открыл для себя этого человека. В риге были люди, которые поклонялись картинам Рериха — они списались с ним, он подарил картины, которые я застал. Они были очаровательные. Благодаря им я полюбил странствия — уж очень хотел увидеть те места. Как-то в Непале мы попросили гида отвести нас в рериховские места. Сравнил, сказал, похоже.
Я не знал, что Рерих такую важную роль играет и в жизни Нью-Йорка. Он долго там жил, у него была масса поклонников. В нью-йоркском Музее Рериха — не шесть картин, как было у нас, а 216. Огромный музей, где мне довелось выступать. Это было тихое местечко, но недавно я пришел туда — на моих глазах огромная делегация из Украины сменилась огромной делегацией из России. Оказывается, поклонение Рериху возродилось, теперь эти люди называются рерихнутые.
Про походы в музеи
Настоящий поход в музей — всегда паломничество. Ты идешь поклоняться, как поклоняются святым мощам. Как говорил Сартр: у каждого человека в душе есть дыра размером с Бога. Про бога я не знаю, но искусство затыкает дырку в душе. Это необходимый аккумулятор энергии, возле которой меняется представление о жизни, зрение, видение мира. У меня критерий удачного похода в музей: если выходишь с выставки и вдруг мир кажется немного иным, сдвинутым — выставка удалась. Главное — не попасть под машину.
Про дружбу с Довлатовым
Мы знали друг друга заочно по публикациям. Когда Сергей приехал, мы встретились, выпили и быстро нашли общий язык. Как собаки «обнюхали» друг друга — по книжкам. Оказалось, что наши главные писатели — Гоголь и Платонов. И мы сразу перешли на «ты». Про нашу дружбу я подробно написал в книге «Довлатов и окрестности». —там можно найти все мыслимые истории про нас с Сергеем. Уже вышло шестое издание — она стала достаточно популярной, чтобы переиздаваться 20 лет.
Из Риги я еду в Таллин на пятый фестиваль Довлатова. Почему эстонцы, которых каждый пятый русский считает фашистом, устраивают фестивали Довлатова? Я этому приглашению радуюсь и грущу — лучше бы туда поехал Довлатов. Ему недодали там, где он жил. Это всегда было печально. Теперь мы видим, какая слава его окружает. Я всегда думаю, если бы я мог ему позвонить туда и сказать, чего он добился после смерти.
Когда началась перестройка, нас всех стали печатать. Довлатову предложили книгу в одном авангардном издательстве. Он ответил: я хочу получить сдачу там, где меня обсчитали — предпочитаю государственные издательства. Теперь его издают всюду. Дочка Довлатова Катя сказала мне, что на сегодня продано три миллиона книг отца. Он стал самым популярным русским прозаиком сегодня.
Довлатов нравится всем — академикам и водопроводчикам, правым и левым, путинцам и оппозиционерам. Когда он только появился, мы с Вайлем написали: Довлатов, как червонец, нравится всем. Это цитата из Гиляровского, отец которого говорил: я не червонец, чтобы всем нравиться. Другой наш общий приятель предложил так пересчитать на деньги всю русскую литературу: Довлатов — червонец, Вайль и Генис — за пару три рубля…
Про самую глупую фразу в жизни
Когда в 24 года я приехал в Америку, то был самым молодым писателем в Америке. И своим друзьям с хохотом объявил: я на вас всех напишу некрологи. Это была одна из самых глупых фраз моей жизни. Так оно и случилось, я написал некрологи на всех писателей, кого знал: Аксенов, Лосев, Бродский, Петя Вайль… Ужас! Когда Довлатов умер, я нес его гроб. В день смерти написал некролог и почувствовал, что мало. И эта книга — мой некролог через девять лет. Написав последнюю строчку, я сказал: вот теперь закончил. Но там больше смешного, чем грустного.
Про свободу и ее отсутствие
Я не очень понимаю, что такое свобода. Но хорошо понимаю, что такое ее отсутствие. Есть простая истина: правду можно сказать лишь там, где ее скрывают. Например, в СССР все знали, что скрывают власти, и было ясно, где правда. Очень легко. Приехав в Америку, я пытался понять, что правда здесь. И стало ясно: надо искать не правду, а истину. Но никто не знает, что это. Даже Христос затруднился ответить на такой вопрос.
Понятие свободы связано с понятием истины. Что такое отсутствие свободы? Например, я 15 лет сотрудничаю с «Новой газетой», дружу с ней. Эта газета старается быть свободной. Но могу ли я там говорить, что хочу? Нет. Не получается. Так я могу поставить под удар газету, а это нечестно. Я-то живу в безопасном мире, а они — в Москве. Там за правду убивают.
Свобода — как та истина, которая ускользает все время. Даже в Америке: можешь ли ты свободно сказать начальнику все, что про него думаешь? Не очень. А Джордж Оруэл говорил, что свободным человек был на заре американской демократии, когда можно было двинуть боссу в рыло и убраться на Запад. Теперь Запад кончился. Бродский здорово про это сказал: нельзя сгибаться под чужой мыслью, надо быть свободным от любого влияния. В том числе от влияния себя. Если ты идешь по колее, которую сам и прорыл — уйди и пророй другую.
Мой самый свободный день — 1 мая 1980. Я работал метранпажем в «Новом русском слове» — верстал газету, ставил буквы в зеркальном отражении. Страшно тосковал по свободе — потому что ходил шесть дней в неделю на работу. В это время Довлатов придумал «Новый американец» и позвал меня. Я бросил оплачиваемую работу и перешел на вольные хлеба. Мы с Петей закончили работу в 12, купили шампанское, сели на тротуар и стали пить. С тех пор я нигде и никогда не служил. Делал лишь то, что хочу и люблю.
Про совместную работу с Петром Вайлем
Мы с Петей вместе писали 13 лет. И каждый раз нас спрашивали, как вы пишете вдвоем. Потом мы перестали вместе писать. И замечательный поэт Алексей Цветков сказал: теперь вас 13 лет будут спрашивать, почему вы не пишете вдвоем. Как мы работали вместе, подробно описано в книге «Обратный адрес».
Отмечу одно, больше всего нам помогала и мешала писать Рига. Наши старшие братья вместе служили в армии- потом они подружились, мы тоже: большие собаки дрались с большими собаками, а маленькие с маленькими, кусая больших за ноги в перерывах.
Мы с Петей быстро сошлись. Я учился еще в школе, а Пете было 18 лет. Мы вместе ходили на выставки. И все время болтали, передвигаясь по Риге. В этих разговорах и формировалась наша литература. И никогда в жизни мы не пили без красивого пейзажа. Пили «Рижское волжское вино» и «Солнцедар» — это что-то страшное.
Рига была слишком красива, чтобы нуждаться в нас, ее не надо было приукрашивать. Тут трудно быть писателем — слишком сильна конкуренция города. Это в диких городах культура — единственное спасение. Я хорошо знаю потому что родился в Рязани. Когда приехал туда много лет спустя, меня поразило, как местная интеллигенция жадно относится к культуре — им надо все возместить…
Про жену Ирину, с которой вместе больше 40 лет
Первый раз свою книгу я посвятил жене. А Бах — Богу. Мои родители были женаты 60 лет. Мы — больше 40. На семью у нас больше ста лет супружеского опыта. Ницше однажды сказал, что мужчина и женщина, когда женятся, должны думать лишь об одном, будет ли им интересно говорить друг с другом всю оставшуюся жизнь. Он прав, хоть и не понимал, о чем говорил: он никогда не был женат и страшно боялся женщин…
Уверяю вам, единственное, что держит людей вместе — не секс, как думают многие, а разговоры. Это самая важная часть интимной жизни. Мы познакомились на филфаке — я старательно отбирал жену. На первом курсе было три мальчика и море девочек. Я затеял анкету: какое ваше любимое искусство, какой ваш любимый писатель… Потом просмотрел все анкеты. Ирина — единственная, у кого в анкете был важный мне Платонов. Тот самый писатель, который позже сдружил меня с Довлатовым.
Про разницу между Трампом и Путиным
Просто в России многие люди не понимают, как устроена Америка. И это давно происходит. При Буше-младшем произошел казус — видного тележурналиста уволили с работы. Путин сказал: какая же у вас свобода — все как у нас, если вы можете уволить тележурналиста с работы. Буш ответил: вы не понимаете Америки, вы спросите у кого-то — не может президент уволить журналиста, никак. А вот журналист может уволить президента — такое было с Никсоном. Путин ему не поверил.
У меня был уникальный случай: в Нью-Йорке оказался человек из «силовых ведомств» России. По-английски он знал полтора слова: американское кино стало невыносимо при Обаме — стыдно смотреть: все про хороших негров, потому что Обама велел Голливуду снимать такое кино. Я спросил: ну а как он может велеть Голливуду? Он ответил: мы знаем как. И я понял, что даже пытаться не буду переубедить. Недавно я видел фильм про Трампа — по идиотизму превышает все, что я видел до сих пор.
Про популярность современной русской литературы в Америке
Как-то журналист попросил Набокова рассказать о влиянии литературы на жизнь. Обещал платить 10 центов за слово. Набоков ответил: нет — с вас 10 центов. Русская литература отошла в сторону — ее мало знают, читают, она перестала играть важную роль. Последним по-настоящему важным для Запада романом был «Доктор Живаго». С тех пор не было крупных успехов. Даже Солженицын был скорее политической фигурой. Даже Бродский с Нобелевской премией — частный случай.
Есть успех у Татьяны Толстой — у нее в Нью-Йорке выходит новая книга, у нее есть поклонники. Сорокина начали переводить на английский, но с большим трудом. Вышла книга «День опричника», но это далеко от массового успеха. В начале 90-х появились книги Пелевина, у него появились поклонники среди интернет-молодежи. Они даже не знали, где он живет, и думали, что все им написанное — вымысел. В том числе и Чапаев. Потом это отошло… Улицкую иногда переводят. Алексиевич выходила маленькими изданиями, сейчас на нее обратили внимание.
Про переводы своих книг
Предпочитаю, чтобы меня переводили на языки, которые я не знаю. Например, на японский. Потому что тогда я понятия не имею, что там написано. Открываешь — иероглифы. И лишь одно слово латиницей — KGB, ему не нашлось подходящего знака.
Меня много на югославские языки. Вышло семь книг в Сербии. Теперь на хорватский переводят, но не с сербского, а с русского. Хотя раньше в Югославии был сербо-хорватский язык, который в Хорватии называли хорвато-сербским. Это еще не все — меня переводят на черногорский язык. Я спросил: чем отличается черногорский от сербского? Отвечают: там есть три буквы, которых нет в сербском. Но какие — никто не вспомнил.
С английским — гораздо хуже. Это трагедия, когда знаешь, что пишет переводчик. Все не так. Исправить я не могу — он знает язык лучше. Но мне не нравится по причине, что хороший переводчик переводит не слова, а как говорил Довлатов «улыбка в улыбку» — это трудно…
Другой вариант — сразу писать книгу под будущий перевод. Так делают некоторые русские на Западе. Существует русская литература для американских читателей, которая заточена на то, чтобы американцы ее понимали и радовались. Это напоминает анекдот. Приходит человек в магазин: дайте тетради для пятого класса и чернила для пятого класса. Это как глобус Украины. Мне это кажется безумной глупостью.
Про популярность книги «Русской кухни в изгнании»
Самая популярная наша с Петей книга — это «Русская кухня в изгнании». К ней я отношусь, как Конан Дойль с Шерлоку Холмсу. Он его ненавидел. Эту книгу не устают переиздавать. Я долго думал, почему невинный пустяк, который мы с Петей сочинили из баловства, постоянно переиздают. Какой бы тираж ни был — через месяц все продано. Я нашел ответ, почему так. Книга написана с позиции русских эмигрантов. Сидят люди в Америке и тоскуют по родине: свобода, независимость, Запад — все им не в радость без русского черного хлеба. А если это так, думает российский читатель, у нас в России есть черный хлеб, то на фига нам свобода, независимость, демократия? Эта книга льстит русскому читателю.
Про свой кулинарный дар
Я не умею что-то делать руками и рисовать. Труд всегда прогуливал. Но я умею делать еду. Особенно супы. Могу приготовить двенадцать лучших русских супов — все они будут восхитительны, начиная с щей. Этим я всегда угощаю своих друзей… Однажды в гости пришел Умберто Эко. Я решил приготовить коронные щи, которые варятся в трех бульонах с мозговыми костями и белыми грибами. Длинная история. Долго объяснял ему, что это языческое блюдо. Но Эко лишь вяло поковырял в тарелке и пояснил, что у него была жена-немка — с тех пор квашеную капусту он ненавидит, как и свою жену, от которой с трудом сбежал.
Про столетие Октябрьской революции
Я марксизм искренне и глубоко ненавижу. Юнг сказал: бацилла коммунизма убила больше людей, чем бацилла чумы. Я с ним согласен.
Про сравнение Риги с Гонконгом
Я мечтаю о том, чтобы Рига стала русским Гонконгом. Я имею в виду, что китайская культура в Гонконге существовала помимо красного Китая. Она существовала и в Тайване тоже, но Гонконг был свободным, независимым, западным городом — я там был в «английский период». Там китайская культура не зависела от Мао. Считаю, что, если Россия и дальше будет закручивать гайки, то свободная культура переместится в окрестности России — в Латвию, Литву, Эстонию, Украину, Грузию. И свободная культура переместится на окрестности России. И будет продолжаться, вне зависимости от Кремля. В Риге возможна такая русская культура.
Про веру в НАТО
Судьба Гонконга не очень завидна… Но ведь его когда-то англичане отобрали у китайцев, а Латвия раньше была сама по себе — надеюсь ее ждут другая судьба. Я верю в НАТО. Очень его люблю. Моя геополитическая мечта — чтобы все страны туда вступили, начиная с России. Как в ФИФА. Тогда мир был бы более безопасным и не было войны. Мой национальный праздник — когда Латвия вступила в НАТО.
