В 1996 году Михаил Горбачев решил выставить свою кандидатуру на конкурентных президентских выборах в России — последних, если судить по сегодняшнему дню. Шел пятый год пребывания Бориса Ельцина на посту президента, и неоперившаяся Российская Федерация все больше погружалась в хаос. Реформы по приватизации привели к широкомасштабной нищете; Ельцин обстрелял свой собственный парламент и начал жестокую войну в Чечне. Горбачев, когда-то запустивший процесс первоначальной демократизации и экономические реформы, которые Ельцин одновременно поощрял и загонял в гроб, посчитал, что способен проводить их лучше. А, может быть, и русские хотят, чтобы он вернулся? В конце концов, Горбачев утратил свое президентство в довольно нетипичных обстоятельствах: просто страна, лидером которой он был, прекратила свое существование.
К тому же Горбачев ненавидел Ельцина. Оба были практически современниками. Оба происходили из простых рабочих семей и через партийный аппарат дослужились до высших чинов советской системы только для того, чтобы в итоге поставить дальнейшую жизнеспособность этой системы под сомнение. Однако, если не принимать во внимание эти сходства, оба лидера были совершенно разными людьми. Горбачев отличался усердием, расчетливостью и многословием; Ельцин работал по большей части инстинктивно и был мастером широкого жеста. Горбачев стремился реформировать Советский Союз постепенно, таким образом спасая социализм от самого себя; ельцинская жажда власти и безрассудный стиль управления разрушили социализм, Советский Союз, а возможно, и само полновластие России. Горбачев надеялся, что свойственные ему более умеренные социал-демократическое взгляды наконец-то заслужат справедливое внимание публики.
Но этого не произошло. На каждом шагу Горбачев подвергался издевкам и насмешкам. Университет, в котором он когда-то учился, не позволил ему провести беседу со студентами. Некоторые из его инициатив поощрялись Ельциным; другие носили произвольный характер. В Омске 29-летний безработный прорвался через телохранителей Горбачева и дал бывшему лидеру советской империи пощечину. В итоге, благодаря, по всей вероятности, нетривиальному подсчету голосов и определенно сотням миллионов долларов незаконных средств, полученных в ходе кампании от олигархов, уже больной Ельцин был избран на второй срок. Горбачев получил менее одного процента голосов.
В своей обстоятельной и доступно написанной новой биографии Горбачева Уильям Таубман (William Taubman) не останавливается на кампании 1996 года подробно. Вероятно, она отстоит слишком далеко от центральной темы книги, связанной с мужественным и историческим окончанием Горбачевым холодной войны. Между тем история с выборами перекликается с другой темой биографии Горбачева: с тем фактом, что на человека, которого Запад превозносит как одного из великих государственных деятелей 20-го века, в его собственной стране смотрят с презрением. С точки зрения западного мира, Горбачев принес с собой мир, спокойствие и процветание; по мнению русских, он без сопротивления сдал империю.
Михаил Горбачев родился в 1931 году в деревне в Ставропольском крае на юге России. Его родители, бабка и дед были крестьянами, которые в ту эпоху оказались между молотом и наковальней советской власти. Один его дед, который довольно успешно вел крестьянское хозяйство, был противником коммунизма и отказался вступить в колхоз; другой, который жил намного беднее, помогал один из них создавать. В конце концов, оба были арестованы: первый — в 1934 году по обвинению в утаивании зерна, второй — в 1937 году в период сталинских чисток среди советских чиновников.
Оба выжили и вернулись в семьи, но о своем опыте в тюрьме рассказал именно дед Горбачева по материнской линии, председатель колхоза. Плача, он описал своим близким пытки, которым его подвергали следователи. Он говорил об этом только единожды, но его слова произвели неизгладимое впечатление на молодого Горбачева. Коллективизация была одновременно политической и экономической политикой. В политическом плане она была нацелена на то, чтобы переломить хребет независимому крестьянству; экономически — должна была объединить советских крестьян на крупных механизированных фермах, чтобы они (теоретически) могли более эффективно производить продовольствие. В обоих отношениях результаты оказались катастрофическими: миллионы людей погибли от голода, а дальнейший голодомор был предотвращен только за счет разрешения держать личное подсобное хозяйство. Возможно, в этом заключалась некая краткосрочная политическая выгода для нового правительства, которое могло расстреливать, мучить голодом и ссылать своих столь многочисленных предполагаемых врагов. Однако в долгосрочной перспективе получилось так, что Советский Союз разрушил именно внук одного из этих врагов.
Правда, некоторое время Горбачев хранил верность режиму. У него было счастливое детство: тяжелые времена 1930-х и 40-х годов смягчало относительно хорошее положение, которое его семья занимала в колхозе. Мать Горбачева обходилась с ним довольно сурово, но мальчик был близок с отцом, который сумел вернуться с фронта, несмотря полученную семьей похоронку. Горбачев хорошо учился, много читал и отличался трудолюбием: в 17 лет он вместе с отцом работал на комбайне и собрал самый крупный урожай зерновых во всем регионе. За эти достижения его без экзаменов взяли в МГУ, лучший вуз страны.
Таубман рисует яркий портрет Москвы в последние годы сталинского режима и последовавшие за его смертью годы оттепели. Возможно, Москва и была, как вспоминает один из одноклассников Горбачева, «огромной деревней, состоящей из деревянных бараков, где люди едва сводили концы с концами, [и где] туалет представлял собой отверстие, ведущее к сливной трубе». Но университет был в этом мире своего рода оазисом. Его студентами числились не одни только молодые люди из колхозов, в большинстве своем это были москвичи, хорошо подготовленные к университету. Некоторые, особенно после смерти Сталина, также не скрывали своего скептицизма в отношении советской власти.
Здесь, как и везде, Горбачев проявил себя способным студентом и, хотя некоторое время выделялся на фоне других своей провинциальностью, очень скоро начал вливаться в окружающую его университетскую среду. Он обсуждал со своими однокурсниками сталинизм — ему в отличие от них не понаслышке было известно об опустошительном воздействии коллективизации — и ухаживал за сокурсницей по имени Раиса Титаренко. Еще одним важным человеком, с которым он подружился в тот период, был чешский студент по имени Зденек Млынар: позднее именно он окажется в числе тех, кто в 1968 году попытается строить в Чехословакии «социализм с человеческим лицом».
После окончания учебы Горбачев вернулся домой, чтобы служить в госаппарате столицы региона городе Ставрополе. Будучи уроженцем тех мест, получившим московское образование и без вредных привычек, он быстро продвинулся по служебной лестнице, пережил смену караула с Хрущева на Брежнева и в возрасте 37 лет возглавил весь Ставропольский край.
Чем выше поднимался Горбачев, тем отчетливее понимал, что советская система не работает; в то же время он думал, что это можно исправить. Когда случилась Пражская весна, он должным образом осудил ее, призвав Советский Союз «прийти на защиту социализма в Чехословакии», т. е. отправить туда танки. (Млынар в итоге был сослан в Вену). На посту регионального секретаря партии Горбачев прибегал к старому советскому методу массовой мобилизации, чтобы превысить показатели по сбору урожая; когда в Ставропольском крае было завершено строительство участка крупного канала, это событие праздновали под знаменем, гласившим: «Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики». Но он не скрывал от руководства своего беспокойства по поводу системы, которую готовился унаследовать. В том документе, который Таубман называет «радикальным меморандумом», направленным в ЦК в 1978 году, Горбачев ссылался на систему колхозов как на «внутреннюю колонию», которую использовала советская власть. Это не были слова приспособленца или циничного бюрократа. И все же он продолжал свое движение по карьерной лестнице.
Свою роль здесь сыграла география. Ставропольский край является воротами на Кавказ; это значит, что в более благополучные времена он был излюбленным местом отдыха полубогов коммунистической партии. Горбачев не раз принимал у себя в гостях влиятельного главу КГБ Юрия Андропова; давнего «серого кардинала» советской политики Михаила Суслова; а также Алексея Косыгина, который не без успеха провел наиболее амбициозные экономические реформы послевоенного периода. Здравомыслящий, трудолюбивый и преданный партии Горбачев произвел хорошее впечатление. В конце 70-х годов его вызвали в Москву, чтобы он вошел в секретариат ЦК, а вскоре после этого — в Политбюро, небольшой правящий совет СССР. В марте 1985 года, после трех последовательных смертей в рядах старой гвардии, он был избран генеральным секретарем в возрасте 54 лет — со времен Сталина власть еще не оказывалась в руках столь молодого лидера.
Восхождение Горбачева ставит философский вопрос: было ли это исторической случайностью? Был ли Горбачев уникальной фигурой, которая обладала превосходными навыками управления, а затем демонтажа советской бюрократии? Или его восхождение свидетельствовало о появлении более широкого сегмента молодых лидеров, чьи семьи испытали на себе все тяготы сталинизма и которые достигли совершеннолетия в период хрущевской оттепели? Когда читаешь Таубмана, возникает ощущение, что Горбачев не был случайностью. Это правда, что он мог стать генеральным секретарем только при наличии влиятельных покровителей; но правда и то, что, находясь у власти, он смог найти в Коммунистической партии значительную группу единомышленников-реформаторов. Да и само появление ненавистного Ельцина предполагает, что фигура, подобная Горбачеву, должна была рано или поздно показаться на горизонте, и скорее рано, чем поздно.
Однако качества, сделавшие Горбачева генеральным секретарем, одновременно его ограничивали. Он оставался инсайдером. Человек, который теперь говорил своей жене и Политбюро, что «так дальше жить нельзя», одновременно был и тем, кто, по словам исследователя, на которого ссылается Таубман, ранее посещал каждое заседание Политбюро, но почти никогда на них не выступал — «разве что говорил, что все, только что сказанное Брежневым, правильно». Горбачев не был Нельсоном Манделой или Вацлавом Гавелом; он не создал себе независимую опору в лице оппозиции режиму. Напротив, он был частью режима, человеком, который делал все возможное, чтобы этот режим спасти.
«Так дальше жить нельзя». Но тогда как жить? Из книги Таубмана мы узнаем, что, оказавшись на самой вершине власти, Горбачев, не был уверен в том, что предпринять. В первые годы своего правления он обратился к поэтапным программам: его двумя главными инициативами были «ускорение» (каждый должен работать усерднее!) и несколько донкихотская борьба с алкоголем. Ускорение потерпело неудачу — люди не видели особых мотивов для того, чтобы работать больше — между тем как антиалкогольная кампания оказалась чрезвычайно непопулярной и ударила по хрупкому советскому бюджету, который получал от продажи алкоголя миллиарды рублей. В книге Таубман приводит анекдот того времени:
«Стоит алкаш в огромной очереди за водкой, изнывает:
— Все! Сил больше нету, пойду Горбачеву морду бить!
Ушел, через два часа возвращается
— Ну как, набил?
— Не… там очередь еще больше!»
В первые же годы у власти Горбачев объявил политику гласности («открытости»), и по мере того, как садились на мель другие поэтапные реформы, также объявил перестройку. Речь шла в большей степени о лозунгах, хотя обе инициативы представляли собой конкретные программы. Обе пытались демократизировать различные аспекты советского общества: гласность стремилась открыть возможности для гражданского общества и освободить прессу; перестройка стремилась реформировать экономику и активизировать участие граждан в политической жизни путем проведения конкурентных выборов и, в конечном итоге, разрушения монополии Коммунистической партии на власть. В политическом плане эти программы увенчались успехом; в экономическом — такого уже не скажешь.
К сожалению, Таубман почти не уделяет внимания стоявшим перед Горбачевым экономическим проблемам, вероятно, считая их самоочевидными. Но мы должны их перечислить. Советы использовали центральное планирование, иными словами, государство заранее определяло, сколько автомобилей, панталонов и пар обуви должно производиться каждый год и какой фабрикой, то же самое касалось количества производимого мяса и масла, стали и бомб. Все это создавало перекос, который касался как информации, так и стимулирования. И все-таки, как отмечали многие исследователи советской экономики, система работала. Она работала неэффективно, зато обеспечивала стране полную занятость (у директоров предприятий не было стимула увольнять людей), постоянные, хотя и скромные, темпы роста и в целом была в состоянии накормить советских людей, одеть их и предоставить им жилплощадь. При этом оставалось достаточно средств на то, чтобы содержать вторую по мощи в мире военную машину.
Советский Союз мог прозябать так еще долго. Но произошло три важных события. Первое из них оказало влияние извне: после 70 лет, проведенных в попытках догнать и перегнать Запад, Советский Союз начал отставать, а кризис цен на нефть в начале 1986 года только усугубил эту тенденцию. Второй фактор носил внутренний характер: то, что инфраструктура страны уже давно не соответствовала уровню мировых стандартов, ни для кого не было секретом, но 26 апреля 1986 года, на второй год пребывания Горбачева в должности генерального секретаря, на Чернобыльской атомной электростанции начал плавиться четвертый реактор. Самая страшная ядерная авария в истории усугубилась некомпетентностью бюрократов, которые вовремя не уведомили Кремль, и некомпетентностью Кремля, который, будучи проинформирован, не смог адекватно на эту аварию отреагировать. Третьей и последней причиной, как ни парадоксально, была вера Горбачева в советский эксперимент. Наследникам идеалов Ленина было недостаточно просто тянуться в хвосте; нужно было что-то делать. Возможно, более циничный лидер удовлетворился бы тем, чтобы латать дыры; но Горбачев был идеалистом. «Мы должны действовать, как революционеры, — заявил он, — запустить процесс, а там посмотрим».
Итак, в Советском Союзе началась перестройка. Но решение ее продолжить не избавило Горбачева от главных парадоксов его характера и положения. Он оставался неоспоримым инсайдером, пытавшимся демонтировать систему, которая его самого вскормила; он, как показывает Таубман, был самодержцем, который насаждал демократию среди укоренившейся бюрократии не потому, что демократию поддерживали, а потому, что бюрократы привыкли делать то, что говорит им генеральный секретарь. Он был склонен к достижению консенсуса, и тем не менее запустил серию противоречивых реформ. В конце концов, из-за его компромиссов со сторонниками жесткой линии Политбюро реформы, которые он навязывал партийному аппарату, были достаточно дерзкими, чтобы взломать систему, но одновременно не достаточно смелыми, чтобы ее обновить. В итоге система развалилась.
Экономика сбивала с толку. Но на международной арене Горбачев знал, что делать: он призвал к «новому мышлению» во внешней политике и был одним из предвестников феномена «общего европейского дома». В 1986 году он также начал серию встреч на высшем уровне с президентом Рональдом Рейганом. Цель Горбачева на переговорах заключалась в том, чтобы замедлить гонку вооружений и направить больше ресурсов на потребительский сектор. Это было не так просто, как кажется. До этого советские лидеры приходили на переговоры с предложениями о разоружении, на самом деле не имея их в виду, к тому же существовало немало заинтересованных компаний, которым эта гонка была выгодна. Однако Рейган воспользовался представившейся возможностью. Он всегда считал, что, если советские и американские лидеры смогут просто поговорить друг с другом, они преодолеют все существующие разногласия. В Горбачеве он нашел своего человека.
Вместе они договорились сократить число ядерных и обычных боеголовок. Когда в 1988 году к власти пришел осмотрительный Джордж Буш и возник вопрос о том, продолжится ли оттепель в отношениях сверхдержав, Горбачев в одностороннем порядке объявил о сокращении численности советской армии на 500 тысяч человек, а также о сокращении контингента в Восточной Европе. Горбачев заканчивал «холодную войну» если не на своих условиях, то по своему расписанию.
В эти годы Горбачев по сути вел двойную жизнь. На Западе к нему относились как к герою: Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер, Франсуа Миттеран, Гельмут Коль — все они восхищались им, ценили его и клялись в своей бесконечной дружбе. Международные СМИ обожали Горбачева. Когда во время визита в Вашингтон в 1987 году Горбачев вышел из своего лимузина, чтобы поговорить с прохожими, те были вне себя от радости. Вот он — человек с ядерным мечом, поднятым над их головами, который теперь добровольно слагал оружие. По всем странам западного мира распространялась «горбимания». В 1990 году Горбачев получил Нобелевскую премию мира.
Между тем дома все складывалось иначе. Сразу же после вступления Горбачева в должность ему представили ряд радикальных проектов реструктуризации экономики, но в конечном итоге он от них отказался. В 1990 году небольшая группа левых экономистов, включая будущего политического лидера Григория Явлинского, выдвинула программу «500 дней», нацеленную на рыночную социалистическую экономику, но Горбачев отклонил и ее. Вместо этого его экономическая политика — которая стремилась к постепенному переходу к смешанной экономике — продвигалась с большими перебоями. Государственные предприятия со всеми их странными методами сохранялись в неприкосновенности, правда был законодательно закреплен ряд предприятий, находящихся в частной собственности — так называемые кооперативы. Результатом стала смешанная экономика в худшем смысле этого слова: старые заводы продолжали работу в прежнем режиме, получая все меньше и меньше поддержки со стороны правительства, в то время как новые кооперативы могли и не преминули воспользоваться всеми перекосами, создаваемыми командной экономикой.
Многие из тех, кто позднее вошел в круг так называемых олигархов, начинали именно в этот период. Один из них, Михаил Ходорковский, придумал алхимический и, по-видимому, законный способ превратить в наличные десятки тысяч номинальных рублей госпредприятий и ввести их в экономику; другой, Борис Березовский, внедрился в крупный завод по производству автомобилей «АвтоВАЗ». Горбачев надеялся по максимуму использовать предпринимательский дух своего народа, и он это сделал. Чего он не понимал — хотя должен был — так это того, что капитализм необязательно продуктивен; он может носить паразитический характер. В данном случае капитализм прилепился к грузной советской экономике и начал высасывать из нее внутренности.
Пока происходил замедленный экономический крах, Горбачев под знаменами гласности освобождал печать. Этот процесс тоже нельзя назвать полностью органичным: медиа-трибуны перестройки, такие, например, как «Огонек», «Новый мир» и «Московские новости», были не новыми предприятиями, а все теми же поборниками старого режима. Теперь им было разрешено печатать то, что им нравится, но изданиям потребовалось время на то, чтобы всерьез принять взятый Горбачевым курс на свободу слова — например, ему пришлось давать свое личное одобрение на публикацию романа «Дети Арбата». Но в конце концов люди поняли суть вопроса и спрашивать перестали. (Так же, как и десятилетия назад, они заняли противоположную позицию и тоже перестали задавать вопросы).
Результатом стала масштабная критика горбачевского режима, доносившаяся со всех сторон. Либералы злились на то, что экономические реформы продвигались слишком медленно и что Горбачев отказался вывести из Политбюро защитников жесткой линии. Коммунисты беспокоились, что социализм разрушается изнутри. А потом еще были националисты: вскоре после вступления в силу гласности начался вооруженный конфликт между этническими армянами и азербайджанцами в Нагорном Карабахе. Конфликт продолжал закипать на протяжении всего периода пребывания Горбачева в должности, вылившись в полномасштабную войну в 1992 году, когда тот уже был отстранен от власти. Беспокойство за будущее Советского Союза вызывали и события в странах Балтии, особенно в Литве, где националисты воспользовались предоставленной новыми свободами возможностью для того, чтобы организовать кампанию за независимость. Осенью 1989 года Горбачев потерял Восточную Европу; к середине 1990 года о своей независимости заявили прибалтийские государства. Прочие этнические республики несколько запаздывали. Какие-то из них хотели остаться в СССР. Но региональные элиты увидели здесь возможность для получения большей власти и приступили к ее захвату.
Это касалось и России. Начиная с мая 1990 года Ельцин де-юре стал лидером российской республики в рамках советской системы и сразу же начал оспаривать верховенство советского правительства на российской территории. Один из его аргументов заключался в том, что Россия была чистым проигравшим, что она давала империи больше, чем получала, и что в одиночку ей будет гораздо лучше. Этот шаг со стороны России был последним гвоздем, вбитым в гроб империи. Реформы Горбачева высвободили одну из самых странных сил, которая в итоге сыграла свою определяющую роль: империю подрывал сам имперский центр.
У Таубмана мы узнаем, что ни к одному из этих событий Горбачев был совершенно не готов. Когда он осознал, что Восточная Европа пошла по своему пути, то не придал этому значения: он ненавидел жестких коммунистических лидеров Румынии, Болгарии и Восточной Германии и был рад от них избавиться. Он также не был готов к вспышкам национализма в СССР и считал, что у него есть более серьезные поводы для беспокойства: отечественная экономика и его международные саммиты. Горбачев был убежден, что, если ему удастся уладить международную ситуацию и положить конец холодной войне, он также разрешит ситуацию внутри страны. А значит, сможет вернуть мятежные республики.
Читая описание встреч Горбачева с мировыми лидерами, в ходе которых он признавал поражение империи и ничего не просил взамен, удивляешься тому, насколько наивным мог быть Горбачевым. Правда это качество было свойственно не ему одному; многие советские люди стали верить тому, что слышали по радио «Голос Америки» о свободолюбивых народах Запада. Анатолий Черняев, близкий советник Горбачева, чьи яркие дневниковые записи Таубман часто приводит в книге, написал о своих впечатлениях после одной особенно дружеской встречи с канцлером Западной Германии Гельмутом Колем. Это было, писал Черняев, «физическое ощущение вхождения в новый мир, определяемое не классовой борьбой, идеологией или враждебностью, а общей человечностью». Это была прекрасная мечта, в которую поверил Горбачев. Возможно, Коль, Рейган и Тэтчер по-своему тоже были ей верны. Но они жили в реальном мире.
Коль заверил Горбачева, что воссоединение Германии будет постепенным процессом, и предположил, что страна может остаться за пределами НАТО. Между тем воссоединение произошло едва ли не за одну ночь с дальнейшим полным членством в НАТО. Кроме того, госсекретарь Буша Джеймс Бейкер со всей решительностью заверил Горбачева, что НАТО не будет расширяться на восток — обещание, от которого Соединенные Штаты очень скоро отказались. «К черту все это, — сказал Буш. — Мы победили. Они — нет». Более жесткая позиция Горбачева на переговорах принесла бы гораздо больше пользы как российской, так и европейской безопасности в целом. Но сложная ситуация на домашнем фронте заставляла Горбачева отчаянно гнаться за победой. Изоляция Советского Союза не позволяла ему осознать суть происходящего, пока не стало слишком поздно.
В конце концов целый ряд стремительно развивающихся тенденций в стране — терпящая крах экономика, свободное публичное обсуждение, потеря территорий и сфер влияния — переполнили чашу терпения «стариков», которых Горбачев оставил в своем окружении. Объединившись в группу, куда вошли глава КГБ, министр обороны, министр внутренних дел и собственный глава секретариата Горбачева, они взяли его под домашний арест, пока тот вместе с женой отдыхал в Крыму. Отрезав Горбачева от мира, путчисты объявили чрезвычайное положение. Правда в Москве им не удалось арестовать Ельцина, который собрал напротив российского Белого дома митинг сопротивления и заставил заговорщиков уступить. В итоге сдался и Горбачев: по возвращении в Москву он не отправился к Белому дому, чтобы поприветствовать своих видимых сторонников. Он не пошел туда, потому что через несколько дней после начала домашнего ареста, пребывая в страхе за собственную жизнь, Раиса Горбачева заболела. Он также не пошел, потому что знал, что больше не является лидером страны; им был Ельцин. Четыре месяца спустя Ельцин встретился с президентами Украины и Белоруссии и распустил Советский Союз. 25 декабря 1991 года Горбачев подал в отставку.
Когда мы оглядываемся на распад Советского Союза с позиций дня сегодняшнего, нам уже не так очевидно, как казалось тогда, что это было безусловное благо. Некоторые страны в постсоветский период преуспели, тогда как в других положение ухудшилось. То же самое можно сказать и о людях на постсоветском пространстве и особенно в сильно стратифицированной России. Кто-то накопил баснословные богатства; кто-то живет в страхе и в состоянии незащищенности, и им, наверное, не позавидовали бы даже в советские времена. На этом этапе торжества по случаю мирного распада империи в начале 90-х выглядят неуместными: на территориях бывших советских республик было больше войн, чем мирного сосуществования. Сама Россия теперь снова являлась заложницей горького соперничества с Соединенными Штатами, на этот раз выступая с опасной позиции слабого.
Могла ли советская империя в той или иной форме продолжить свое существование? В том, что касается Варшавского договора и прибалтийских стран, ответ почти наверняка звучал бы как нет: любая либерализация почти сразу привела бы к их независимости. Смог бы СССР сохранить свои границы до 1939 года? Возможно. Но здесь, как и во многих других случаях, советскому государству пришлось отвечать за преступления Сталина: так, его присоединение Западной Украины в 1939 году значительно понизило шансы на то, что Украина захочет остаться в каком бы то ни было гипотетическом СССР. Что касается вопроса о том, смогла бы Россия выжить как социалистический эксперимент, то ответы на него еще менее ясны. Некоторые экономисты утверждают, что вся советская экономика была основана на принуждении и что любая либерализация — даже менее стихийная, чем у Горбачева — привела бы к экономическому краху. Как едко заметил Филипп Хэнсон (Philip Hanson): «Михаил Горбачев был первым советским лидером, который… не понимал советскую систему. Поэтому он был последним советским лидером».
Между тем это, кажется, является недооценкой мощи фактически существовавшего социалистического идеализма. Некоторые люди действительно верили во власть рабочих, а некоторые действительно думали, что они строят лучший мир. Возможно, по этой причине некоторые из самых смелых представителей независимых российских профсоюзов сегодня отождествляют себя с Коммунистической партией при всех ее очевидных недостатках. И в конечном итоге право собственности работников стало поощряться даже неолиберальным режимом Ельцина, когда в 1992 году он запустил свою катастрофическую политику ваучеризации, которая предоставляла рабочим оборотоспособные акции на предприятиях, где они работали.
Что, если бы эта реформа или подобная ей была опробована не в период беззакония и нищеты 90-х годов, когда большинство рабочих немедленно продавали свои акции за гроши, но в более спокойные 80-е? Что, если бы, кроме того, Горбачев баллотировался на пост президента России не в 1996 году, когда он был одним из наименее популярных политиков в стране, но в 1990 году, когда он все еще находился на пике популярности и его избрание могло обосновать призывы к союзу и реформам? Ясно, что мы никогда этого не узнаем, и, возможно, тем лучше: бедная и отсталая страна всегда была не самым подходящим местом для проверки социализма на практике. Преуспевающая, влиятельная и технологически продвинутая — как Соединенные Штаты — совсем другое дело.
