В этом году независимая Финляндия празднует свое столетие.
У моей бабушки были большие руки. Почти как у мужчины.
«У тебя такие маленькие руки, — говорила она мне. — Это потому, что тебе никогда не приходилось работать».
Это была не критика, а просто констатация факта. Когда бабушка говорила «работать», она имела в виду физический труд. Выдергивать сахарную свеклу. Доить коров. Таскать мешки с пшеницей. Бабушка была физически сильной. По словам моего папы, она могла носить тяжелые мешки наравне с большинством мужчин из любой рабочей бригады.
На семейных праздниках бабушка всегда съедала несколько больше, чем нужно. У нее был рефлекс торпаря: когда много есть, пользоваться случаем и наедаться. Вдруг настанет день, когда на столе ничего не будет.
Бабушка родилась в 1916 году под именем Дагмар Нюман (Dagmar Nyman) в Карьяа и росла в юной тогда еще Финляндии. Ей пришлось ходить в новую обязательную для всех народную школу. После этого она выучилась на доярку. О каком-то академическом образовании для девочки из бедной семьи торпарей тогда и подумать не могли.
Ее отец пил. Когда он приходил домой пьяным, он был агрессивен и зол, особенно по отношению к своей жене, моей прабабушке Берте Нюман.
Берта была ловкая и быстрая, обычно она залезала на крышу домика и пережидала там, пока он не успокаивался.
«Не стоило мне совершать эту ошибку», — говорила она обычно о своем замужестве.
Берта была батрачкой в теплицах господского хозяйства в Фагервике. В 17 лет она забеременела. Она вышла замуж за отца ребенка, и у них родилось трое общих детей. Его довольно ранняя смерть стала для нее исключительно облегчением, это даже не обсуждалось.
Остаток жизни Берта провела в одиночестве: умелая, быстроногая маленькая старушка, которая часто помогала моей бабушке по хозяйству.
Бабушка выбралась из бедности, когда вышла замуж за крестьянина из Парайнена — моего деда Альбина Викстрёма (Albin Wikström).
Они поженились между двумя войнами, Зимней и «Войной-продолжением» (так в финской историографии называют Советско-финскую войну 1941-1944 годов — прим. перев.). Пока дед был на войне, бабушка вела хозяйство сама, как и все женщины в Финляндии. Когда мужчины вернулись домой, искореженные войной, а иногда и безумные, женщинам пришлось заботиться и о них. Дедушка, к счастью, с ума не сошел и не нуждался в особенной заботе. Но о войне он никогда не говорил и не хотел, чтобы ему о ней напоминали.
Война сама напоминала дедушке о себе хронической язвой. Он пытался держать болезнь под контролем, поедая кислую бруснику.
И бабушка и дедушка относились к работе почти как к святыне. Их отношение наложило отпечаток и на меня, что я поняла гораздо позже, в первую очередь оказавшись в России, где на отношение к работе повлияла история крепостного права.
В этом году, когда Финляндия отмечает сто лет в качестве самостоятельного государства, я часто думала о том, что может значить для страны тот факт, что женщины всегда участвовали в принятии решений при ведении хозяйства, всегда относились к грязи под ногтями как к чему-то естественному, и хорошо выполненная работа всегда была величайшим поводом для гордости.
Во времена моей бабушки Финляндия не была равноправной. Бабушка вообще не понимает проблемы равноправия. Ее возмущало, когда я спорила с отцом. Когда у моей мамы родилась первая дочь, ее бабушка, та самая Берта, которая забиралась на крышу, спасаясь от буйного мужа, заявила, что «мальчики гораздо ценнее» девочек.
Но в жизни они были невероятно сильными, умелыми и бесстрашными.
Со стороны отца мои родственники происходят из буржуазии. Предка моего звали Сурсилль (Sursill), и он в XVI веке переселился из Швеции в Калайоки, что в северной части Похьянмаа. Шведский язык поменялся на финский, имя — на Лауриля, и семья полностью ассимилировалась с местным населением.
В XVII веке один из сыновей отправился учиться в Королевскую Академию в Турку. Он стал писать свою фамилию на латинский манер: Лауреус. Турку был столицей Финляндии, Финляндия — восточной половиной государства Швеция, а официальным языком был шведский. Мой предок сменил язык обратно на шведский.
Затем один из сыновей рода переехал в Меримаску и купил там владение. В этой местности говорили по-фински. Род вновь стал финскоговорящим.
В XIX веке более поздний потомок рода переехал в Парайнен, расположенном на шведскоговорящем архипелаге Турку. В очередной раз он сменил язык обратно на шведский, а имени придал шведскую форму Лаурен (Laurén).
В Швеции я регулярно сталкиваюсь с мнением, что финские шведы — это некий пережиток колониального прошлого. И это несмотря на то, что у Финляндии нет истории колониализма. Финляндия была составной частью Швеции в течение 700 лет, а наш общий закон свободы печати — старейший в мире — был во многом результатом труда финнов Петера Форссколя и Андерса Хидениуса (Peter Forsskål, Anders Chydenius). Род моего папы за свою историю в общей сложности менял язык четыре раза, что служит примером того, что в Финляндии языковые группы никогда не были разделены между собой. Мы смешивались друг с другом в постоянном обмене.
Род Лаурен был политически активным. Когда в 1899 году Финляндское княжество послало в Санкт-Петербург делегацию из 500 человек, в ней участвовал мой прапрадед Юхан Вильгельм Лаурен (Johan Wilhelm Laurén). Делегация хотела обратиться к царю с просьбой прекратить политику русификации Финляндии. Но царь Николай II не захотел даже встретиться с ними, и им пришлось вернуться домой, не выполнив свое задание.
Восемь лет спустя, в декабре 1907 года Ленин проезжал мимо моего родного города Парайнена. Ему пришлось на лыжах перебираться с острова на остров в ожидании того, когда лед станет достаточно крепким, чтобы он мог добраться до судна «Буре» в Стокгольме. Лед был слабым, и, говорят, Ленин очень боялся. Каждый раз, когда я слышу эту историю, я думаю о том, какой счастливой страной могла бы стать Россия, если бы Ленин тогда провалился под лед где-то у берегов моего родного города.
Но, возможно, не стала бы такой счастливой Финляндия.
В 1917 году русская революция свергла царизм, и в вихрях потрясений Финляндии удалось освободиться. В следующем году в стране началась самая кровавая в новейшей скандинавской истории гражданская война.
Когда она закончилась, Финляндия была бедной, раздробленной страной — но Финляндия хотела жить. То, что Финляндия выжила, — большая удача. Но еще и результат способности в решающие моменты сплотиться, не обращая внимания на языковые и классовые границы.
В современном расколотом обществе много говорят о том, что каждый человек может выбирать свою идентичность. Обтекаемая форма этой мысли всегда вызывает у меня вопросы. Ведь контуры человека колючие, такие же, как и у истории большинства стран и обществ. Все хорошие общества строятся по своей сути на том условии, что иногда нужно отложить в сторону личные предпочтения и примкнуть к некой общности, даже если она полна индивидов, с которыми у тебя общего мало.
Я сама себя называю гражданкой Финляндии, финской шведкой и финкой, мой родной язык — шведский, и финский знать для меня тоже естественно. Все это — часть меня.
Обо всем этом я часто думаю, когда езжу в бывшие советские страны и сталкиваюсь с людьми, требующими абсолютной национальной чистоты. Им никогда не удается объяснить, кто я. Они отказываются понять, что я могу говорить по-шведски и при этом называю себя финкой, что я никогда не ощущала себя шведкой, но при этом чувствую свою естественную близость к Швеции. Что моя идентичность основывается на включении, а не исключении.
Если у моей бабушки и дедушки и была какая-то идентичность, то это была, очевидно, работа.
Несколько лет назад кузен начал обустраивать летний домик, построенный моим дедом в 1980-х годах. Это был последний дом, который он построил прежде чем упал с воза сена, сломал шею и стал полностью парализован. Дом стоял заброшенным 30 лет, и было неясно, в каком он теперь состоянии.
Он оказался в превосходном состоянии. Древесина была цела. Мастерство дедушки было видно в каждой мелочи. И, что важнее всего, отлично функционировала баня.
Я поехала навестить кузена, и он показал мне молоток, который нашел там. Молоток был дедушкин.
«Это последний молоток, которым пользовался дедушка перед тем, как упал с воза, — сказал он. — Я хочу повесить его на стену».
Следующим летом мы будем париться в дедушкиной бане. А молоток будет висеть на почетном месте в сенях.
