Интервью с Реми Буржо (Rémi Bourgeot), экономистом, сотрудником Института международных и стратегических исследований, специалистом по финансовым рынкам
«Атлантико»: 10 августа Дональд Трамп дал новый толчок торговой войне, подняв ввозные пошлины на алюминий (20%) и сталь (50%), что повлекло за собой обвал курса турецкой лиры. Торговая война влечет за собой и валютную войну со стороны развивающихся стран?
Реми Буржо: Существует путаница насчет характера валютного режима, в котором мы живем. Валютную политику разных стран, как развитых, так и развивающихся, зачастую интерпретируют как часть валютной войны, которая призвана улучшить их торговый баланс. На самом деле речь идет о достаточно относительном понятии. В большинстве стран,за исключением Азии, существует (иногда очень серьезно) завышенный обменный курс, который отличается большой нестабильностью, но создает временную иллюзию богатства в плане доступа на международные рынки. Только вот формирующееся в результате давление на экономическую деятельность и финансы страны ускоряет коррекцию, причем нередко весьма жесткую.
Таким образом, мы видим повторяющуюся схему валютных кризисов в значительной части развивающихся стран, а также в государствах еврозоны, где вариации курса исчезли в связи с появлением единой валюты. В 2000-х годах упразднение этих вариаций повлекло за собой расхождения в плане реального курса: у южных стран была гораздо более высокая структурная инфляция, чем у северных.
В развивающихся странах стремление к переоцененности валюты является достаточно распространенным явлением, однако здесь все же стоит отметить расхождения между ключевыми регионами. Если в Латинской Америке и на Ближнем Востоке наблюдается ярко выраженная склонность к завышению курсов, в Азии просматривается противоположная тенденция после кризиса конца 1990-х годов. Помимо формирования значительных валютных резервов ключевую роль в решениях большинства азиатских стран по обменному курсу играют интересы промышленности.
На протяжение 1980-х и 1990-х годов в Латинской Америке существовала политика фиксированного официального обменного курса по отношению к доллару, однако из-за разницы в показателях инфляции по отношению к США все это вело к резкому росту реального курса (и повышению цен на товары), а также торговому и финансовому дисбалансу. Пусть даже развивающиеся страны больше не привязывают свою валюту к внешнему ориентиру, они все равно подвержены мировому финансовому циклу, который опирается на схему биполярных инвестиций, эйфории в оценке перспектив этих стран и представляемых ими финансовых возможностей, и, наконец, утечки капиталов. Это означает, что за периодом переоцененности следует резкий спад, а затем валюта долгое время держится на низком уровне, пока не наступает новая фаза эйфории.
У Турции за плечами долгая история завышенного курса и хронического торгового дефицита. В этом плане заявления Дональда Трампа о том, что страна намеренно занижает свой обменный курс, не имеют под собой экономического основания. На самом деле все наоборот. Турецкая лира страдает от систематической переоцененности, пока ситуация не становится попросту невыносимой. Все это ведет к углублению торгового и финансового дисбаланса, а также целой горе частных долгов в валюте до того момента, как лира внезапно не ощущает на себе внешнее давление.
Дело в том, что так уже было во время турецкого кризиса 2011 года на фоне целой череды кризисных ситуаций в развивающихся странах, от Азии до Латинской Америки. То же самое наблюдалось и в 2013 году, когда Федеральная резервная система нормализовала регулирование доллара, что перекрыло приток капиталов и поставило в трудное положение страны, которые зависели от него в финансировании дефицита внешней торговли. С 2013 года Турции удалось значительно сократить этот дефицит. Как бы то ни было, долги в валюте, которые доходили в некоторые годы до 10% ВВП, подрывают стабильность страны, в том числе с точки зрения политики кредитования подъема экономики. Накопленные долги в долларах и евро становятся причиной спада курса валюты, который еще больше обострили заявления Дональда Трампа.
Рост турецкой экономики за последние годы опирался на кредиты и пузырь в недвижимости. В отличие от ряда других государств (прежде всего, в Юго-Восточной Азии), чьи центробанки предвидели спад интереса и недоверие мировых рынков по отношению к развивающимся странам в результате укрепления доллара и подъема американских ставок, в Турции реакция была запоздалой и, скорее, оборонительной, что связано с нежизнеспособной стратегией подъема экономики и большими долгами предприятий в иностранной валюте. В ситуации валютного кризиса центробанку не стоит гнаться за рынком капиталов с резкими, но запоздалыми повышениями ставок или пожертвованием недостаточного объема валютных резервов. Если валютный кризис уже начался, эти стратегии зачастую не дают результатов.
— Как понимать действия ряда развивающихся стран во главе с Турцией, которые стремятся к девальвации их валюты?
— В первые годы после начала мирового финансового кризиса появилась любопытная теория о разрыве между оказавшимися в тяжелом положении развитыми государствами и развивающимися странами, чьи высокие показатели роста тогда словно бросали вызов кризису. Как бы то ни было, ситуация быстро развернулась в обратную сторону после того, как положение дел в Китае ухудшилось, а шедшие в сторону развивающихся стран огромные волны капитала начали иссякать. Китай очень активно манипулировал своим обменным курсом с начала 1990-х годов до 2005 года, однако затем провел переоценку под давлением американского Конгресса. Последние пять лет давление рынка на юань подталкивает его не к повышению, а к понижению. Китайские власти же пытались ограничить спад курса валюты и утечку капиталов. В то же время за последние несколько месяцев тенденция к снижению курса стала инструментом в торговом конфликте с США: китайские власти дают понять, что могут легко позволить юаню упасть в цене, дав волю силам рынка в отчет на таможенные меры.
Отношение к обменному курсу чаще всего связано с политическим весом интересов производственной отрасли. Они играют большую роль для таких государств, как Китай, однако для многих других развивающихся стран их значение куда ниже. Так, в странах-экспортерах нефти и газа это влияние обычно равно нулю, и отношение к обменному курсу мало принимает во внимание промышленное развитие. Так, например, обстоят дела в России, где курс рубля до 2014 года тормозил промышленное развитие страны, несмотря на ее большой научный потенциал. В таких случаях отношение к обменному курсу полагается на баланс торговых (прежде всего, энергетических), бюджетных и финансовых аспектов с небольшим вниманием к промышленному вопросу.
Бразилия представляет собой своего рода промежуточный случай, поскольку является экспортером сырья, однако промышленный сектор обычно играет в ней очень важную роль. Там сформировались очень эффективные отрасли промышленности, о чем свидетельствует в частности успех «Эмбраэр» в авиастроении.
Отношение к политической игре заметно изменилось за последние 30 лет, и страны-экспортеры обычно очень рады завышенному обменному курсу по отношению к возможностям их промышленности или, по крайней мере, не возражают против него.
Интересно также, что эта логика касается стран, которые лишены энергетических ресурсов. В частности Турции. Турецкая экономика опирается на очень динамичное потребление, которое подталкивается вперед активным использованием кредитов городским населением (сформировалось в результате массового переселения из деревень за последние десятилетия). Структура турецкой экономики сконцентрирована на массовом потреблении, направленных на крупные инфраструктурные проекты инвестициях и пузыре на рынке недвижимости. Некоторые из этих элементов прослеживались во время испанского кризиса, пусть и при несколько других обстоятельствах. В турецкой экономике наблюдаются интересные показатели производительности, в частности в том, что касается субподряда для крупных международных предприятий (прежде всего, в автомобилестроении), однако ей не удается сформировать собственные бренды в промышленности, если не считать текстиля и бытовой техники.
— Нет ли здесь парадокса, если учитывать, что другие валюты вроде евро и йены тоже существенно сдали позиции по отношению к доллару за последние годы? Не является ли наше восприятие этих валютных колебаний парадоксальным или, как минимум, неполным? О чем оно говорит?
— В развитых странах действуют примерно те же тенденции, что и в развивающихся. Речь идет о фазах очень серьезного валютного дисбаланса, которые корректируют массовые движения валюты в том или ином направлении на протяжение периода в 5-10 лет. Так, например, в еврозоне курс пошел вниз только с 2014 года, когда ЕЦБ, наконец, изменил валютную политику через семь лет с начала кризиса. На доллар давила политика ФРС, однако затем его позиции упрочились после того, как другие центробанки пошли на снижение ставок. На фоне снижения курса мы видим, что еврозона развивается в сторону модели активного экспорта, пусть даже расположенные на ее юге государства концентрируются на экспорте среднего и нижнего уровня.
Наблюдателям свойственно рассматривать формирующие статус-кво параметры как некую константу. На самом деле они меняются, хотя и могут оставаться в одном положении определенное количество лет. Перекрестное развитие валютной политики в США и еврозоне не может сохраняться естественным путем в силу существующего серьезного дисбаланса, который только усиливается. Кроме того, мы наблюдаем в еврозоне логику, которая в экономическом и политическом плане близка к логике формирования золотого стандарта в конце XIX века (взамен более тонким договоренностям о хождении серебра) или введения фиксированного обменного курса по отношению к доллару в латиноамериканских странах в 1980-1990-х годах.
