Сначала Сталин влюбился в «марксистскую лингвистику», согласно которой то, как люди используют язык, скорее связано с классовой принадлежностью, чем с историческим наследием. Но со временем и советский диктатор понял, что эта теория не имела с серьезными лингвистическими исследованиями ничего общего.
В предыдущей статье я выразил опасения насчет политизации науки. Вот вам предостерегающий пример из истории.
Идеи грузина Николая Яковлевича Марра (1865-1934) со временем отправились на свалку истории. Были ли у него прочные идеологические убеждения до 1917 года, неизвестно, но он приветствовал революцию и после захвата власти большевиками занял позицию «придворного лингвиста».
Еще ранее он выдвигал теории, за которые коллеги его критиковали и даже ставили под вопрос его психическое здоровье. Утверждалось, что Марр был недоволен тем, что его родной язык, грузинский, не входит в такую впечатляющую языковую семью, как индоевропейская. Марр заявил о существовании другой языковой семьи, куда якобы входят грузинский и еще несколько близких языков, которые не назовешь очевидно индоевропейскими. В честь одного из сыновей библейского Ноя он назвал эту семью яфетической и начал включать туда все больше языков (баскский, арабский, этрусский…).
Даже в индоевропейских языках после некоторых разысканий находились следы яфетического языка, который некогда использовали предки нынешних носителей этих языков.
После падения царя Марра посетило осознание, что язык больше зависит от классовой принадлежности, чем от исторического наследия, и что традиционная лингвистика была «буржуазной». Дальнейшие раскопки показали, что речь пролетариата на разных языках имеет гораздо больше общего между собой, чем с речью буржуазного правящего класса. Даже русский и украинский на самом деле не родственны, счел лингвист (но после окончательной победы все различия должны были в любом случае исчезнуть).
Когда Марр понял, что наука никак не может быть вне политики, он заявил, что те, кто отстаивал теорию родства индоевропейских языков, на самом деле оправдывали притеснение различных народов. Язык теперь был поочередно то «идеологической надстройкой», то «средством производства».
Сначала правитель страны Сталин был очарован. Это была чисто марксистская лингвистика, и государство восхваляло автора «марризма» как гения всю его жизнь, награждая всевозможными орденами.
Падение Марра случилось через значительно время после его смерти. Его продолжали восхвалять вплоть до 1950 года, когда лидер страны начал публиковать в «Правде» собственные статьи о нелепости марризма. Конечно, в первую очередь Сталин вошел в историю как безумный деспот и убийца, но он был достаточно образован и, похоже, немного разбирался и в лингвистике. Пусть изначально он и восхвалял Марра, а некоторые лингвисты пали жертвами его любви к казням, хотя бы эти его статьи в «Правде» сделали что-то хорошее для науки о языках.
Самое долгосрочное наследие Марра заключалось в том, что он надолго затормозил развитие серьезных лингвистических исследований в СССР.
Сегодня Марр решил бы придерживаться идеологии, известной под именем «левой». Конечно, ту же самую мораль можно было бы проиллюстрировать и какой-нибудь бредовой идеей «правых». Однако вывод будет одинаковым: едва ли позволять идеологии идти впереди научных суждений — это хорошая мысль. А глупость встречается в любом политическом крыле.
