«Сегодня в представлении многих французов герои Освобождения гибли в партизанских отрядах, немецких тюрьмах, лагерях, 2-й бронетанковой дивизии или армии Де Латтра. При этом тем французам, особенно жителям Нормандии, которые долгое время находились под огнем или даже между двух огней, отводится лишь скромное место в истории Второй мировой войны. Их страдания и лагерные ужасы были сметены радостью Освобождения. А образ дородной, смеющейся Нормандии затмил собой реалии окровавленной Нормандии» (Анри Амуру «Великая история французов при Оккупации»).
Всего за несколько месяцев мы перешли от памятных церемоний по случаю Первой мировой войны (столетие перемирия) к мероприятиям на тему Второй мировой. 6 июня 2019 года множество глав государств и правительств собрались, чтобы отдать дань памяти загубленным жизням по случаю 75-й годовщины высадки в Нормандии. С конца первой войны и до начала конца второй прошло всего 25 лет, то есть одно поколение.
По счастью, третья мировая еще не готовится, хотя некоторая напряженность и заставляет опасаться худшего: ядерное сдерживание, международное сотрудничество (прежде всего, ООН и ЕС) и окончание холодной войны сместили конфликт в экономическое пространство. Исламистский терроризм тоже стремится к войне, но попытка сформировать настоящее террористическое государство не увенчалась успехом.
Высадка в Нормандии будоражит воображение, во многом благодаря американскому кино («Самый длинный день» 1962 года и «Спасти рядового Райана 1998 года). Все эти памятные мероприятия, разумеется, напрямую затрагивают Францию, поскольку операция проводилась на ее территории с целью ее освобождения от нацистских оккупантов. Это не касается воспоминания о солдатах Красной армии, которые пришли «освободить» (а затем оккупировать) Центральную и Восточную Европу (операция «Багратион» по «освобождению» Белоруссии началась 22 июня 1944 года).
До Франсуа Миттерана мероприятия в честь высадки проводились нечасто. Причиной тому было нежелание генерала де Голля отмечать годовщину американского военного вмешательства, на которое Франция мало как могла повлиять. Для него и речи не могло быть о том, чтобы отметить 20-летие операции в 1964 году. Свидетельства его министра Алена Пейрефитта (Alain Peyrefitte) могут многое об этом сказать. Де Голль заявил ему следующее: «Высадка 6 июня — это дело англосаксов, от которого отстранили Францию. Они решили утвердиться во Франции как на вражеской территории. Как они уже сделали это в Италии и собирались сделать в Германии! И вы хотите, чтобы я отмечал их высадку, хотя она была прелюдией ко второй оккупации страны?»
Как бы то ни было, де Голль отказывался признать, что без этой высадки не было бы освобождения Парижа, и что он никогда бы не произнес свою знаменитую эмоциональную речь «Освобожденный Париж». В его позиции просматривалась неблагодарность, от которой отошли его преемники.
Франсуа Миттеран и Рональд Рейган в свою очередь увидели общий интерес в том, чтобы с размахом отметить победу Запада. В 1984 году СССР был болен геронтократией, а ощущавшая триумф Америка Рейгана хотела продавить это дальше. 20 лет спустя (проигравшая) Германия и Россия тоже присутствовали на церемонии. А пять лет назад Владимир Путин побывал там, несмотря на разгоревшийся украинский кризис.
Подобно 11 ноября 1918 года и 8 (на Западе) или 9 мая (на Востоке) 1945 года, 6 июня 1944 года — уже не праздник победы, а памятная дата для всех участвовавших в конфликте стран, победителей и проигравших. Конец войны отмечают в первую очередь не как военную победу, а как начало мира. Именно в этом заключается главный посыл этих мероприятий, который следует неизменно подчеркивать.
Нынешний президент Франции родился через 15 лет после окончания войны в Алжире и через 30 лет после конца Второй мировой. Большинство его коллег несколько старше, но и они относятся к первому или второму поколению, которое не знало войны на родной земле. Нет ли связи между этим поколением лидеров (вот уже лет 20 на руководящих политических постах стоят те, кто лично не знали войны) и подъемом популизма? Быть может, легкомысленное отношение к миру объясняется тем, что мы считаем его чем-то самим собой разумеющимся, хотя на самом деле это совершенно не так.
Подобная уверенность может быть вызвана чувством того, что война где-то очень далеко во времени (больше 70 лет) и пространстве (конфликты происходят по большей части на Ближнем Востоке или отдаленных регионах). Как бы то ни было, война может начаться очень быстро, даже в тех местах, которые считаются оплотами культуры и цивилизации. Германия была колыбелью европейской культуры конца XIX века. Но этот пример, наверное, слишком стар, чтобы ему было по силам тронуть кого-то за живое.
Те, кому за 50, могут вспомнить Олимпийские игры в Сараево 1984 года. Семь, восемь лет спустя бывшая Югославия стала театром чудовищной войны с множеством этнических и религиозных чисток. Это было всего 25 лет назад! Я был в Хорватии шесть лет назад, и мне на глаза все еще попадались стигматы войны: оставшиеся разрушенными дома, афиши с военными героями (у некоторых из них руки по локоть в крови). При этом летний туризм там ни в чем не уступит Франции, Испании и Италии. Война бушевала на этой земле и среди этих народов всего одно поколение назад.
Война всегда может внезапно выйти на поверхность даже там, где мир, казалось, утвердился навсегда. Именно поэтому каталонский кризис встревожил столь многих: политический фарс мог обернуться человеческой трагедией. Граница двух Ирландий тоже вызывает беспокойство на фоне Брексита, а убийство юной журналистки заставляет опасаться худшего. Нельзя играть со страхом, ненавистью, эгоизмом и завистью. Эти чувства всегда созвучны с войной. А те, кто пытаются раздувать эти угли — насквозь безответственные люди.
