4 августа в Хорватии отмечают выдворение сербов из Краины. Это становится поводом начистить до блеска нацистский хлам, который был бы запрещен и конфискован в любой стране к западу от Вены.
Четверть века назад, 4 августа 1995 года, началась крупнейшая этническая чистка в Европе со времен Второй мировой войны. Операция «Буря» хорватской армии при поддержке НАТО всего за четыре дня полностью очистила целый регион от его населения. Наступавшие шутили, что нашли в деревнях суп на огне. По официальным данным (они явно занижены), 220 тысяч мирных жителей были вынуждены оставить дома, а 1 867 были убиты. На самом деле, тысячи других до сих пор считаются пропавшими без вести.
Операция была не только жесткой и сокрушительной, но и совершенно безнаказанной. Настолько, что хорватское государство пригласило друзей на юбилей события, которое стало чисткой его исторического, культурного и человеческого наследия. Отдавший распоряжение начать операцию президент Туджман (кстати говоря, известный историк-ревизионист) спокойно умер в собственной постели. Руководившие операцией генералы Готовина и Маркач были в прекрасных отношениях с западными покровителями, так что вызов в гаагский суд был для них простой административной неприятностью.
Никто, в том числе и Сербия, не предоставил никакой конкретной помощи сотням тысяч депортированных.
Обработка памяти
Операция «Буря» была совершенно стерта из памяти «международного сообщества». 10 августа 1995 года, когда поток беженцев начал забивать все дороги от западной Боснии до Белграда и даже стал видимым из космоса, госсекретарь США Мадлен Олбрайт (Madeleine Albright) созвала пресс-конференцию, чтобы поговорить о… взятии Сребреницы боснийскими сербами, о чем она молчала целый месяц. С этого момента и до настоящего времени внимание всего мира было сосредоточено на судьбе мусульманской общины востока Боснии, тогда как искоренение проживавшего в 200 км к западу населения вместе со всем его наследием осталось забытым.
Если бы трагедия Краины достигла умов и, что еще важнее, сердец «международного сообщества», это кардинально изменило бы представления о гражданской войне в Югославии, а также сосуществовании христианского мира и ислама, католицизма и православия, германских и славянских народов. Но этого не произошло. Запад был полностью отгорожен от этой драмы. Ни у кого из тех, кто пытались изменить это, не было сил и голоса Виктора Гюго, который воскликнул: «Убивают целый народ!»
Кто-то скажет, что Европа уделила такое внимание Сребренице в том числе и для того, чтобы не смотреть в разбитое зеркало Краины. Потому что без ее потворства не было бы этой трагедии. Кстати говоря, как и в Сребренице…
К востоку от Вены другие порядки…
Четверть века спустя многие деревни в Краине до сих пор пустуют. Некоторые старики остались там, кто-то вернулся. Людей активно призывали не задумываться об этом. Ненависть оказалась сильнее даже экономических соображений. Эта въевшаяся в плоть страны печать разрушения стала проклятьем Хорватии. Хорватская политическая и культурная элита, за исключением редких светлых умов или просто человечных людей, торжественно отмечает это проклятье. У некоторых это вызывает возмущение, у меня — улыбку.
Вот уже 25 лет 4 августа страна отмечает не победу над страшным врагом, а выдворение целого народа, который был брошен белградскими покровителями за столом переговоров. Каждое 4 августа становится в Хорватии поводом начистить до блеска нацистский хлам, который был бы запрещен и конфискован в любой стране к западу от Вены. Но мы находимся не к западу, а к востоку от Вены. Пагубное для французов или немцев считается вполне допустимым для югославов или украинцев.
Если у нас не считали бы обычным делом хорватский нацизм, диктатора Павелича и его буйных расистов, оказались бы неонацисты в украинском парламенте после Евромайдана? Проводились бы сегодня парады с реабилитацией СС от Прибалтики до Черного моря?
Моя семья родом из Краины, чье название никто даже не попытался перевести, чтобы понять ее значение в рамках континента. Как и Украина, оно означает окраину, рубеж, огромные пустые пространства, где казаки и сербы веками проливали кровь, чтобы сдержать натиск османов. Эти люди ставили свободу выше жизни. Уберите их на Балканах и в Тавриде, и получите турок у ваших дверей (кстати, так оно и получилось…).
Императоры понимали значимость этих вольных стрелков. Поэтому помимо свободы вероисповедания они сохранили до XIX века, как и швейцарские гельветы, особую хартию с прямым подчинением австрийскому императору. Они формировали основу королевского хорватского полка, чей шейный платок породил в итоге противоположный свободному человеку символ: галстук. Их особое положение было занозой для местного мелкого дворянства, которое отомстило им при первой возможности. Потому что современность расправляется с этими историческими аномалиями, как здесь, так и везде.
Свет Сюзаны
Таким образом, здесь была славная и страшная история, которая ушла, неизвестно куда, вместе с оседлавшими тракторы крестьянами 4 августа 1995 года. Среди них была слепая десятилетняя девочка. Ее звали Сюзана. В тот день меня особенно волновала ее судьба и судьба ее семьи. За два года до того, «Красный крест» вывез Сюзану из зоны, где шли бои. Они с матерью отправились в Швейцарию, где врачи из Лозанны пытались спасти ее поврежденную сетчатку. Они не вернули ей зрение, но подарили нам дружбу. Сюзана и Милена жили у нашего друга Ивона. Я был у них переводчиком, и мы стали неразлучны до самого их отъезда. Они отправились из Лозанны обратно в свой поселок, на который периодически падали снаряды.
После выдворения из Краины семья оказалась без крыши над головой в пригороде Белграда. Благодаря помощи друзей и упорному труду эти прекрасные люди вновь обрели дом и сад. Сербия довольствовалась тем, что пустила их на свою территорию. Запад же считал произошедшее «справедливым воздаянием» за выдуманный сербский национализм. И без колебаний отказал бы им в убежище. Но они даже и не думали о нем. На Западе нет ни одного сербского беженца. Что бы с ними не произошло, сербы не удовлетворяют условиям западного милосердия. Тем лучше.
Упорство жизни
После этого кризиса было немного новостей. Сюзана научилась ездить на велосипеде (ориентируясь по теням и звукам). Год спустя для нее нашли специализированную школу. Потом пришлось искать для нее книги со шрифтом для слепых. Мы привезли ей из Швейцарии часы, по которым можно считывать время пальцами. Затем появился компьютер, электронная почта, говорящие приложения. Сюзана поступила в университет. Стала дипломированным переводчиком с русского. Сейчас она занимается маркетингом и читает все книги, до которых может дотянуться…
Когда я продумывал библейскую метафору, которая стала основой для моего первого романа «Мед», я задумался о том, как обставить столь ценную историю. Да того момента я не пробовал себя в литературе, но считал, что не стоит утомлять аудиторию плаксивыми свидетельствами или историческими очерками, которые лучше оставить тем, кто больше меня разбираются в этой науке. «История сербов» стартовала из максимально невыгодного положения. В конечном итоге я превратил в роман историю отца-пчеловода и сына, который вернулся в его опустевший регион, чтобы спасти его, даже если он сам того не хочет. Естественно, я посвятил книгу Сюзане, родившейся на этой земле, которую она сама не видела. Ее судьба, как и участь моего пчеловода, говорит о сильнейшем желании жить. В сожженных дотла селах гудение пчел означает, что жизнь продолжается, несмотря ни на что, вопреки разрушительной человеческой глупости.
«Он слышал лишь приглушенное гудение пчел, словно где-то за домом стоял трансформатор.
Он оделся и вышел. Листья колыхались на фоне посеревшего неба. Он подошел к ульям, откуда не вылетела ни одна пчела. Возвращаясь домой, чтобы сделать себе кофе, он ощутил дрожь земли, постом снова, сильнее. Затем прогремел гром, без молнии и туч.
Никола понял, что собиралась гроза. Железная гроза. Краина уже несколько месяцев жила в ожидании атаки. И она началась, как заведено, с тяжелой артподготовки». («Мед»)
Я не написал бы и страницы этой книги с горьким привкусом жажды мщения во рту. Спасением для меня стала мысль о Сюзане, ее учебе, новом доме. Те, кто выгнали столь прекрасного человека, не знали, чего лишают себя. Как говорил Милош Црнянский, миграция есть, смерти нет.
