«Кто такой истинный петербуржец?» — поинтересовался мой знакомый в Facebook. Под его постом тут же появилось множество комментариев.
Петербуржец — это тот, кто родился в этом городе. Ты петербуржец, если твои бабушка с дедушкой пережили блокаду. Петербуржец, если семья приехала в город до революции. Есть разница между ленинградцем и петербуржцем. Нет никакой разницы между ленинградцем и петербуржцем.
Я читаю этот тред, совершенно очарованная. Тот факт, что меня саму участники дискуссии ни за что не признали бы петербурженкой, ничуть меня не задевает. Мне не обязательно называться петербурженкой, чтобы любить этот город, к которому у меня особое отношение, как и к Стокгольму. Я не стокгольмчанка, но Стокгольм — мой город, потому что Стокгольм — бывшая столица Финляндии, как и Санкт-Петербург, и история этих городов — часть моей собственной истории и истории моей страны. Я считаю, что у меня есть на них право, и это право мне совсем не обязательно обосновывать или отстаивать перед кем-то.
Я почувствовала большую разницу, когда переехала из Москвы в Санкт-Петербург, и состояла она в ощущении, что я вернулась домой. Что, конечно, не соответствует действительности: Петербург — это русский город, возможно, в чем-то даже более русский, чем Москва, более явственный, чем остальные, плод российской имперской логики. Из-за идеи фикс одного-единственного человека возвели город на болоте, чтобы обеспечить России окно на Запад и в то же время раз и навсегда пресечь все шведские претензии на Финский залив.
Но для меня важна история людей, все тех финнов и шведов, которые тут жили бок о бок с россиянами, немцами и татарами. Красивая, разнообразная и причудливая архитектура, близость к воде, каналы, река Нева. Чувство, что это все меня касается. Конечно, это чувство, скорее всего, во многом проекция, но есть вообще чувства, как не проекции?
Что-то есть такое в довоенном космополитизме старых империй, что мне симпатично. В культуре, которая зародилась, например, в Санкт-Петербурге, Вене, Львове и Выборге. В первую очередь их естественное и очевидное многоязычие, отличающееся от нынешней однообразной англоязычной глобализации, которая в скандинавских странах приводит к мучительному провинциализму, когда собственные родные языки скрывают.
Отсутствие интереса старой российской и австро-венгерской империй к национальному государству, единой религии и конформизму приводит меня в полный восторг. Мне нравится их рассеянный взгляд на идентичность, их принятие беспорядка. Ведь требуется некоторый беспорядок, чтобы мультикультурность работала так, как это задумано. Когда российская империя в конце 19 века начала вводить новые требования по русификации, например, Финляндии, конец был уже близко.
Вопрос о том, кто есть истинный петербуржец, типичен для 2021 года, в эпоху, когда люди очень мобильны, но взгляды их стали более провинциальными. В то же время хотеть знать, кто ты есть — это очень по-человечески. Отделиться, определить.
Я думала об этом, когда смотрела олимпийские соревнования по конному спорту этим летом и португальский наездник Родриго Торрес (Rodrigo Torres) выехал на трассу на своем лузитанском жеребце Фогосо. Вся португальская команда наездников выступает на лузитанских лошадях. Это очень красивые и выразительные лошади, но считается, что в борьбе за Гран-при они уступают более крупным и динамичным немецким и голландским лошадям.
Но португальцы упрямо держатся за своих лузитанцев. Со спортивной точки зрения это можно назвать недальновидным или даже провинциальным. И тем не менее есть что-то такое в этом полном отсутствии у португальцев оппортунизма, что мне нравится. Они гордятся своими лошадями, и на этом точка. И факт в том, что они и спортивной выездке оказывают услугу. Ведь гораздо интереснее смотреть соревнования, где лошади разные.
В охваченном глобализацией мире со всеми его оптимизированными стандартами нужна определенная доля локального патриотизма. Не уверенность, что ты лучше других. Но нежелание становиться абсолютно таким же, как все остальные.
Это космополитизм. Без сопротивления конформизму его не существует.
