Сколько нужно времени, чтобы что-то поменять — правительство, общество, человека?
Мнения великих русских писателей в этом вопросе расходятся. Самые духовно крепкие персонажи романов Федора Достоевского утверждают, что для этого вообще не нужно времени. В «Братьях Карамазовых» старший брат Зосимы Маркел на смертном одре заявляет: «Все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай».
Между тем Лев Толстой, считавший, что человеческий дух в гораздо большей степени укоренился в физическом теле, призывал ежеминутно культивировать в себе добродетель, жить — как это делала Наташа Ростова в «Войне и мире» — в настоящем моменте, потому что никакого другого времени не существует: человек меняется только благодаря тому, что в повседневной жизни ему постоянно приходится делать вполне прозаичный выбор.
Поэты русской революции отдавали предпочтение варианту, предложенному Достоевским, который не требовал особого терпения.
Эти поэты сочетали образы классовой борьбы с образами милленаризма и христианской эсхатологии. В поэме Александра Блока «Двенадцать», написанной в 1918 году, красногвардейцы стреляют по неясной фигуре, которую им не удается разглядеть из-за метели и которая, как оказывается, зовет их за собой. Это был Иисус Христос. Или Антихрист? В любом случае второе пришествие — это прощание с прежней жизнью и начало новой. В том же году Владимир Маяковский, который в возрасте 15 лет вступил в партию, ставшую предшественницей партии большевиков, объявил прошлому войну. Он написал, что пришло «время пулям по стенке музеев тенькать», чем спровоцировал критику со стороны народного комиссара просвещения Анатолия Луначарского, который упрекнул Маяковского в «подростковом» отношении к шедеврам культуры.
Однако с прошлым можно было не только бороться. Его также можно было использовать ради достижения неких целей в будущем: прежде всего, нужно было отвлечь внимание от событий смутного и лишенном нравственных ориентиров настоящего. Особенно хорошо бежать от непостижимого настоящего получалось у авангардистского театра, в котором смешивались понятия актера и зрителя, вымысла и реальности, прошлого и настоящего.
Поэт-символист Вячеслав Иванов некоторое время работал на Луначарского в театральном отделе комиссариата. В 1924 году поэт эмигрировал в Италию, где он принял католическую веру, однако его ранние взгляды на драматическое искусство были настолько универсальными, что они могли послужить интересам самых разных руководителей. В 1906 году, вдохновленный трудами Ницше, Иванов призвал к созданию нового стиля, в рамках которого он предлагал воскресить дионисийские мистерии и традицию древнегреческого хора, чтобы выразить коллективную волю русского народа. Изначально, формулируя принципы своей синтетической драмы, он черпал вдохновение в религии. Но, работая в комиссариате в 1918 и 1919 годах, Иванов сумел продвинуть свою языческую театральную утопию под атеистическими большевистскими знаменами.
Слияние прошлого и будущего служило реализации очевидных политических целей в постановке Николая Евреинова «Взятие Зимнего дворца», которая шла в Петрограде в 1920 году, во время гражданской войны. Зрители этой масштабной постановки увидели 25 Керенских, 30 Лениных и хор в 40 тысяч человек, поющий «Интернационал», а ее декорации заняли всю центральную площадь города. Среди сотен тысяч зрителей этой реконструкции было множество людей, которые видели взятие Зимнего дворца собственными глазами.
В рамках срежиссированной постановки те бурные события недавнего прошлого можно было представить как нечто прогрессивное и обусловленное необходимостью: то, что несколько лет назад казалось хаосом и чрезвычайными обстоятельствами, теперь превращалось в неотвратимую историческую необходимость. Отсюда «скачок из царства необходимости в царство свободы» — пользуясь известным высказыванием Фридриха Энгельса — давал возможность достичь «рая на всем свете» уже завтра.
Такое выдавливание повседневности и переживаний в настоящем времени ради максималистского скачка в будущее позже было возведено в национальную особенность русского народа. Это сделал философ-эмигрант Николай Бердяев в своей книге 1946 года под названием «Русская идея». В ее основе лежит нетерпимое отношение к приземленному порядку города, навсегда погрязшего в компромиссах и, соответственно, в разочарованиях.
Мало кто знает, но в мрачном революционном 1918 году, находясь в Петрограде, Бердяев написал статью под названием «Духи русской революции». Этими духами были вовсе не бедность, голод, крах гражданского общества, война. Это были духи классиков русской литературы: Толстого, Достоевского и Николая Гоголя. Оглянитесь, писал Бердяев, повсюду упадок, утрачены связи между прошлым и настоящим, от великой и единой России не осталось и следа. Но если вы посмотрите глубже, писал он дальше, вы сможете разглядеть единство, тех демонов, которыми одержима Россия и которых создал литературный гений.
Пока Россия погружалась в преисподнюю, высвобождалась инфернальная энергия, которой великие писатели сумели придать форму. Гоголь обладал сверхъестественным даром представлять себе образы зла, благодаря которому он видел расчлененные тела и искаженные лица. Достоевский писал романы, в которых «проклятые вопросы» жизни и смерти обсуждались истериками, эпилептиками и преступниками, совершенно не способными жить полноценной жизнью. Это сентиментальное восхищение страданием открыло двери перед антихристом.
Бердяев не стал затрагивать великие романы Толстого, действие которых происходило в «кристаллизованном прошлом». Однако он горячо критиковал нравственные суждения позднего Толстого и считал их образцом русского революционного характера. Толстовская этика, в которой сливались христианский анархизм и отказ принимать участие в совершении насилия и зла, представлял собой настолько тираничный индивидуализм, что он был не в состоянии сопереживать обычному человеку, который неизбежно совершает ошибки.
Толстой со временем начал испытывать ненависть ко всему историческому, разнообразному, относительному, загадочному и незавершенному. Он негативно относился к культуре и презирал отдельные творческие порывы, настаивая на непосредственной реализации абсолюта. Как пишет Бердяев, неважно, были ли эти три великих писателя за или против революции, их духи подпитывали ее звериную энергию.
«Каждый народ, — писал Бердяев, — имеет свой стиль революционный». Рассуждая о Достоевском, он пришел к следующему поразительному обобщению: «Француз — догматик или скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик на отрицательном полюсе. Немец — мистик или критицист, мистик на положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же — апокалиптик или нигилист, апокалиптик на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе. Из этого следует, писал он, что французы и немцы, к какому бы типу они ни принадлежали, могли создавать соответствующую культуру. «Но трудно, очень трудно создавать культуру апокалиптически и нигилистически».
Бердяев же был мистическим плюралистом. «Но нет народа, в котором соединялись бы столь разные возрасты, которые так совмещал бы 20 век с 14 веком, как русский народ», — написал Бердяев в 1918 году. С его стороны это был упрек, поскольку он считал историческую многовалентность России хотя и неотъемлемой составляющей ее роста как нации, но все же «помехой для цельности нашей национальной жизни».
Спустя почти 100 лет после событий той эпохи эти слова Бердяева дают нам возможность несколько иначе посмотреть на очевидное нежелание президента Владимира Путина официально отмечать 100-летие Русской революции. «Сами решайте», — загадочно сказал он. Изучайте события революционной эпохи «профессионально, объективно» и не навязывайте другим вашего отношения к ним.
Такие призывы Кремля к независимому политическому мышлению являются достаточно необычными, чтобы можно было предположить, что руководство Кремля испытывает настоящее замешательство в связи с этим юбилеем. Создав культ стабильности, в рамках которого ценится именно цельность национальной жизни, г-н Путин предпочитает праздновать не 1917, а 1945 год, то есть исходной точкой советской эпохи он предпочитает считать победу России в Великой отечественной войне.
Поскольку та война сделала Россию больше, она сделала ее великой. Аргументы всем хорошо знакомы: возможно, Россия немного отстает во времени (с точки зрения Запада, она является «отсталой» страной, которая изо всех сил старается догнать западные державы), но она выигрывает в пространстве. С точки зрения г-на Путина, настоящей травмой 1989-1991 годов стал не крах недееспособной коммунистической системы, а утрата уважения, достоинства и статуса великой державы, которую все боялись: национальное унижение, сокращение площади территорий, постимперский упадок.
Каким бы запутанным и галлюцинаторным ни было российское ощущение времени — смешение 14 и 20 века — гигантская неуправляемая территория России всегда была неисчерпаемым источником гордости для русских классиков. В истории было много ужасов, но русская земля все пережила. Толстой стал христианским анархистом, но в период работы над «Войной и миром» он осознал, насколько большое значение имело завоевание территорий для русской души. Гоголь тоже это понимал. А Достоевский, которого осудили за совершение политических преступлений и сослали на окраину империи, с энтузиазмом проповедовал идею расширения границ Святой Руси.
Рассуждения Бердяева об этих трех писателях, которых связывало нетерпимое отношение ко времени и преклонение перед пространством, были напечатаны в сборнике эссе 1918 года под названием «Из глубины». Публикация этого сборника совпала по времени с неудачной попыткой разочаровавшейся революционерки Фанни Каплан убить Ленина и началом Красного террора. В течение двух лет все его копии хранились в издательстве. В 1921 году книгу попытались выставить на продажу, но после подавления восстания в Кронштадте в марте того года большевики конфисковали оставшиеся копии. Только две копии этого сборника попали на Запад. В 1922 году по приказу Ленина авторы эссе, попавших в этот сборник, включая Бердяева, были высланы из страны.
В 2017 году в путинской России стало довольно трудно так безапелляционно уничтожать книги и высылать писателей. Но апокалипсис и нигилизм, то есть те характерные лейтмотивы русского литературного гения, которые Бердяев считал предвестниками революций и противниками культуры, продолжат преследовать г-на Путина в его попытках восстановить величие России.
