Уединившись в своем имении Ясная Поляна, Толстой много размышлял о Марксе. Однажды летним утром 1909 года, как он пишет в одном из своих дневников — в которых он занимается беспощадным и откровенным самобичеванием и одновременно без тени стыда восхваляет себя — писатель проснулся с осознанием окончательного отвержения исторического материализма.
К сожалению, по мере того как он выходил из объятий сна, его прежняя четкая аргументация начинала блекнуть. Означает ли это, что все его предыдущие размышления о материализме, которые он сам представлял как окончательные, в действительности основывались на ложных посылах? В конце XIX века сам Толстой (также в своих дневниковых записях) категорически отрицал утверждения Маркса. В 1896 году он поясняет, что капитализм, как утверждает Маркс, может привести к социализму, только насильственным путем.
Двумя годами позже он утверждает, что «главной ошибка Маркса» было то, что он считал передачу власти от капиталистов политическим представителям пролетариата передачей власти из частных рук в государственные. Для Толстого, который еще не знал о советах 1905 года, уже само по себе понятие представительства означало передачу власти в частные руки. Это расстояние между представителем и представляемым — как раз то, чего не может быть между крестьянином и землей. И он говорит об этом предельно ясно: «Мир возможен только лишь для крестьян. Только крестьяне живут за счет своего труда. Городские жители неизбежно живут за счет друг друга».
Эта крестьянская мечта весьма характерна для Толстого, но не оригинальна. Мужик — ни его изобретение, ни четкая социально-историческая категория. В европейском восприятии он — главное, вселенское действующее лицо русской литературы XIX века. Всего основные произведения, в большей или меньшей степени, завязаны на мужике. Этот литературный образ воплощает в себе ту трагическую нить, которая составляет великую традиции русского романа: противоречия и возможности капиталистической модернизации. Если жанр романа появился в Европе в расцвете индустриализации, в уже сложившейся буржуазной среде, то в России он возникает в совершенных иных материальных условиях: ничтожная и слабовольная буржуазия, подчиненная в культурном отношении сложнейшей иерархии дворянских сословий, которые, в свою очередь, управляли непомерно большим штатом царских чиновников. И все это происходит на фоне патернализма, оторванного от помещика, и полной зависимости (а в эмоциональном смысле даже извращенной — вспомним Захара, лакея Обломова в одноименном романе Гончарова) мужика от своего хозяина. Чтобы понять культурное расстояние, разделявшее соседние территории, Россию и Европу (хотя первая — это Москва и Санкт-Петербург, а вторая — Франция, Англия и Германия), достаточно беглого сравнения французского романа XIX века «Воспитание чувств» Флобера, опубликованного в 1869 году, и, допустим, «Анны Карениной», увидевшей свет девятью годами позже. В первом действие разворачивается в 1848 году, а действующие лица, включая главного героя Фредерика Моро, лишены какой-либо нравственной глубины, исторического самосознания, религиозных исканий. Они выступают в качестве социальных категорий в сложных хитросплетениях различных слоев парижского общества. Каждый борется за свое место в бурлящем водовороте буржуазной среды. Банкротство приходит на смену классической опале, стремительный финансовый рост — мести, смена политических убеждений — предательству, лукавство парвеню — насмешливому любопытству прислуги.
Аристократы пытаются извлечь коммерческую выгоду из фамилий своих предков, чтобы поправить свое материальное положение, а новые буржуа стараются выгодно вступить в брак. Роман великолепен в силу своей поверхностности, легкомыслия и непостоянства, а рассказчик цинично отмежевывается от своих героев, но спасает их в классической заключительной сцене, где они находят утешение в единственной нравственной утопии, которая им остается — в собственном детстве. В «Анне Карениной» город (то место, где люди поедают друг друга, согласно Толстому), несмотря на то, что действие в нем происходит позже, чем в романе Флобера, представляет собой более отсталое место. Санкт-Петербург времен Анны Карениной (хорошо, что не Москва) — это провинциальный город с завышенными претензиями на европейский уровень. Дети аристократии там обучаются во французских и английских школах, а синдром культурной неполноценности — как во всех провинциальных городах — противостоит чувству патриотизма. В мире Флобера важную роль играют деньги, должность, положение в обществе. А в Санкт-Петербурге по-прежнему главное — это фамилия. Конфликт романа Толстого — супружеская неверность Анны Карениной — скорее свойственен какому-нибудь заштатному городишке, чем Санкт-Петербургу. Именно поэтому действие романа «Мадам Бовари» Флобера разворачивается в провинции, а не в Париже. Но именно эта культурная отсталость положила начало замечательной традиции, а русские писатели от Гоголя («Мертвые души») до Чехова («Вишневый сад») раскрыли конфликт между городом и деревней.
Деревня. Почти вся Россия была деревней. Огромной и дикой. Один из персонажей «Анны Карениной», с которым главные герои познакомились в Италии, поясняет, что историческая миссия русского мужика — это завоевание. На востоке перед ним открылись огромные пространства, которые необходимо освоить. Именно в этом заключается его географическая и историческая задача, которая в итоге и определила его непростую судьбу и одновременно необъяснимое достоинство. Царская Россия была преимущественно аграрной страной, а основной частью ее населения было неграмотное крестьянство. В количественном отношении мужики составляли основу человеческого капитала России и одновременно были средой духовных исканий интеллигенции. Русские крестьяне находились в России в крепостной зависимости от помещиков, чему в Европе аналогов не было. Без разрешения помещика крепостные не могли переехать на другое место жительства. Самое удивительное в мужиках — как это понимают те, кто изучал их культуру и быт — это то, что их жизнь не основывалась на вековых традициях, не уходила корнями в языческое прошлое. Они как будто были сотворены из ничего Русской Православной Церковью, которая после падения Византии осталась единственным оплотом средиземноморских традиций и православного вероучения. Все это нашло свое отражение в церквях, увенчанных луковками куполов. То была средневековая Москва. В отличие от европейского крестьянина, мужик был замкнут в каждодневном алгоритме: собирать урожай, пить, заботиться о том, чтобы дети выжили. Только на основе этого алгоритма можно создать представление о его сути: невозмутимой, крепкой, несгибаемой. Чтобы понять русскую душу, нужно понять русского мужика.
В русских городах реки замерзали и таким образом отменяли все социальные обязательства. Кучера напивались и сбивались с пути, студенты юридических факультетов стреляли себе в грудь, анархисты плели заговоры, а женщины с легкостью гимнасток постоянно падали в обморок после каких-нибудь неприличных слов. Действительно, если верить тому, что написано в романах, то именно так и складывалась обычная жизнь городов. Следует признать, что в городах, особенно в Санкт-Петербурге, общество лишь зарождалось. Буржуазия была в основном представлена иностранцами — французами и англичанами — которые посчитали царское болото весьма выгодным местом для размещения своих капиталов, в то время как пролетариат только начинал формироваться в некоторых районах. Главными жителями были досужие аристократы, которые занимали номинальные должности в царской бюрократической машине, не принося обществу какой-либо реальной пользы; заваленные работой чиновники, которые действительно выполняли управленческие функции и огромное количество прислуги. Таким образом, город представляет собой пространство, которое постоянно соотносится с деревней. Аристократы в нем живут за счет доходов от своих имений и усадеб, а трудящиеся, в основном мужики, в большинстве своем насильно перемещенные в город, работают на своих сельских господ.
Литературная Россия гораздо в большей степени, чем Европа, похожа на Римскую империю со своими городами, живущими исключительно за счет деревни, а также за счет непосильного труда подневольного населения. И эта незыблемая соподчиненность является питательной средой для всей ее великой литературы: мучительные политические размышления Левина в «Анне Карениной» (открывающего, что его мизантропия в действительности является ненавистью к горожанину; когда он работает в поле вместе с мужиками, то раскрывает в жатве нечто метафизически созидательное), их антипод — лихорадочная и человеконенавистническая нетерпеливость анархистов в «Бесах», консерватизм Шатова, покинувшего тайный кружок, а также скользкий, неприятный и отталкивающий Смердяков из «Братьев Карамазовых» наряду с христианской наивностью и бесхитростностью Алеши.
Эти споры возникли в последние годы жизни Маркса, когда в России появились первые марксистские кружки. В своей переписке с Верой Засулич, спрашивавшей об особых условиях России, Маркс допускает возможность перехода к социализму, минуя капиталистический этап развития. «Историческая неизбежность — пишет Маркс — сводится к Западной Европе». В силу того, что Маркс обозначает обобщенным понятием «уникальное стечение обстоятельств» (то есть, то, что проходит красной нитью через всю русскую литературу XIX века: исключительность), возможен российский вариант социализма без привязки к историческому развитию развитых капиталистических государств. Здесь, вопреки предложенной Марксом концепции поэтапного перехода к социализму, четко прослеживается разница между тем, что «исторические условия допускают» и тем, что исторические условия с необходимостью порождают. То есть, между материальными условиями (снижающими возможность действия) и причиной. Российские реакционеры рассматривали крестьянство как антиисторическое сообщество, которое невозможно переделать. Они и не подозревали, что именно эта позиция вела их к пропасти. Чтобы спасти русское общество — напишет Маркс в 1881 году — нужна русская революция.
В этом смысле Ленин оказался предателем. Грамши утверждал, что революция в Петрограде была направлена против капитала, но также и против общеизвестной истины о том, что Россия — по сути своей аграрная страна. Вышеупомянутый литературный персонаж Левин излагает интересную теорию о железных дорогах: вопреки общепринятому мнению, железные дороги сами по себе прогресса не несут. А для России, по сути дела, они означают отсталость. Огромное пространство крестьянской России превращало сеть железных дорог в систему сообщения между городами, оставляя в стороне места проживания крестьян и как бы навязывая стране две скорости: городскую и сельскую. Вместо того, чтобы дать толчок экономическому и культурному развитию, как это происходило в других странах Европы, железные дороги разделили Россию на две неравные части: сельскую, огромную по своей протяженности, основополагающую, но оставленную на произвол судьбы, и несколько городов-аутистов, замкнувшихся в своих бессмысленных пересудах и никак не участвующих в производственной деятельности. Либералы и марксисты (и те, и другие широко представлены в современную эпоху) всегда были более прозаичны. Для первых, железные дороги — средство ведения войны и получения прибыли, для вторых — инструмент распространения революции. Оба этих явления произошли в России. В 1910 году ушел из жизни Толстой — последний из великих русских писателей, символ блистательной литературной традиции XIX века и один из лучших романистов в истории мировой литературы. Если бы он дожил до октября 1917 года, то с горечью увидел бы, что революция была направлена и против героев его произведений. Ленин прибыл в Петроград в опломбированном вагоне того самого поезда, под стальные колеса которого бросилась Анна Каренина.
Ленин таким образом предал великолепный русский литературный эссенциализм, а также менее великолепный эссенциализм псевдомарксистов, выступавших за поэтапный переход к социализму. В сельской местности, в конце концов, мало что происходит, зато в городах слишком много чего происходит. То, что происходит в сельской местности, представляет собой проекцию событий, произошедших в городе. Это извечная проблема, заключающаяся в выборе между волюнтаризмом и материальными условиями, между политическим действием и прочной конъюнктурой. Все это взорвалось летом 1917 года в Петрограде. Попытаться ее решить — значит попытаться понять природу человека.
Но в памятной статье выбор только один: поднять тост. Именно об этом пишет Ерофеев в своей книге «Москва-Петушки», когда задает вопрос: «Какие часы для русских самые тяжелые?». И отвечает: «От закрытия винно-водочных магазинов до их открытия». «А самые счастливые?» —, вновь задается он вопросом. И отвечает: «От открытия винно-водочных магазинов до их закрытия». Итак, остается лишь поднять бокалы (с такими холодами как в России любой захочет постоянно находиться в состоянии подпития) за литературное предательство Ленина, показавшего нам, что действительность может перевернуть любые схемы. Но выпить нужно также и за тех, кого он предал, ибо они показали нам, что вымысел может быть гораздо белее реальным, чем любая кажущаяся схематическая действительность (в которой, как считают некоторые, людьми движет исключительно расчет и жажда наживы). В конце концов, выпьем за всех, кто решил отказаться от косности этого мира.
