Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Автор The Spectator жил вместе с семьей и работал в Москве в начале 90-х. Он вспоминает, как в декабре 1990 года их первое Рождество в российской столице оказалось последним для СССР. Он считает, что такого прекрасного рождественского праздника у них не было ни до, ни после. Подробности его рассказа будут, пожалуй, интересны многим.
Рождественским утром 1990 года в Москве моя семилетняя дочь поняла окончательно: Деду Морозу доверять нельзя. Она, как водится, тщательно изложила ему свои пожелания в письме в Лапландию (наверняка, рассчитывала, что из одной заснеженной страны в другую оно дойдет быстрее). Но когда пришла пора вскрывать подарки, ничего желанного она не обнаружила. Вместо этого в коробках громоздились блеклые, облезлые и даже иногда немного опасные советские товары, из которых еще не выветрилось заклятье 30-х. Миссис Хитченс пришлось толкаться в очередях, чтобы добыть эти изыски в гигантском универмаге «Детский мир» через дорогу от штаб-квартиры КГБ. Видите ли, Рождество в «Империи Зла» было иным, хотя не обязательно хуже.
Когда мы приехали в советскую Москву на излете горбачевской эры, этот праздник уже не был под запретом. Юные пионеры больше не патрулировали зимние улицы в поисках елок и другого подрывного элемента, как это было в первые годы ленинского государства. Воздух больше не дрожал от грохота взорванных соборов и звона разбитых колоколов, которые во времена Сталина свирепо сбрасывали с колоколен. Были даже попытки восстановить хотя бы некоторые из бесчисленного множества православных церквей и монастырей, оскверненных и загаженных в бытность свою складами или исправительными учреждениями.
Союз воинствующих безбожников, некогда огромная полуофициальная организация, посвятившая себя надругательствам и ненависти к Богу, священникам и всем верующим, тихо исчезла в годы войны с Гитлером. В то странное время Бог оказался полезным товарищем, по крайней мере, пока не закончилась война. С тех пор его снова сослали и, как сейчас говорят, «отменили», но уже без прежнего рвения.
Как бы то ни было, до нашего западного Рождества тем русским, что каким-то чудесным образом сохранили веру за долгие десятилетия убийств, осквернений, запугивания и прямых преследований, было дотянуться сложно. Православие живет по календарю более древнему, чем наш, и Рождество празднует в начале января. А в 1990 году англиканское Рождество в советской столице было делом абсолютно личным. Англиканскую церковь Святого Андрея, в викторианские времена средоточие кипучей английской общины на самых дальних рубежах западной цивилизации, реквизировало бессердечное и безбожное правительство, — там располагалась государственная студия звукозаписи. Так что мы были одни — с потрепанным молитвенником образца 1662 года.
Кремль всеми силами стирал из нормальной жизни малейшую память о рождении Спасителя, особенно среди детей, — и немало преуспел. Вместо этого он насаждал пышное празднование Нового года всего за несколько дней до православного Рождества. Сталин даже отказался от первоначального замысла ликвидировать русского Санта-Клауса, седобородого выпивоху по имени Дед Мороз, и его подопечную Снегурочку. Людям они успели полюбиться, поэтому Коммунистическая партия их перепрофилировала и поставила на службу новому порядку. Их поглотил безбожный Новый год с коммунистической елкой, которая подозрительно напоминала рождественскую, если только закрыть глаза на красную звезду.
Итак, в 1990 году наше первое Рождество в российской столице оказалось последним для СССР. Оказалось, что наш западно-христианский праздник целиком и полностью в наших руках, — мы устроим его себе сами, в своем скромном жилище в несколько квадратных ярдов. Но как выделить этот день из обычной суматохи советской жизни? В отличие от других экспатов, которые ездили домой при первой же возможности, мы решили пожить в Москве подольше, — не считая летних каникул.
В те дни всякая поездка домой, даже на день или два, здорово подтачивала моральный дух. С тебя тут же слетал жесткий панцирь из накопленного за месяцы лишений мрачного юмора, и по возвращении приходилось снова привыкать. Мы решили, что будет лучше остаться и со всем смириться. Нам даже открылись неожиданные удовольствия. Мы с семьей отдохнули в Самарканде и на Черном море, научились подкупать швейцаров и официантов в советских ресторанах, которые получше, и съездили на выходные в Ленинград и Киев.
Мою жену, дочь и внучку баламутов от журналистики, ничуть не смутила извращенная, погрязшая в коррупции, но зачастую захватывающая путаница гибнущего коммунизма. Она не раз ездила со мной за железный занавес, и коммунистический мир нас манил. В предыдущий сочельник она нимало не удивилась, когда ей пришлось записывать мой репортаж из Бухареста, — я прятался под кроватью и надиктовывал, а мимо гостиницы жужжали трассирующие пули. Она лишь полюбопытствовала: «А что это за шум?» — только и всего. Она безропотно гнала наш изуродованный Volvo (после того, как его протаранил советский грузовик, ремонту он не подлежал) по огромным улицам с суматошным движением и глубокими колдобинами, полными заледеневшей грязью шоколадного цвета. Так что организовать семейное Рождество в столице «Империи зла» было просто еще одной задачей. И поэтому именно ей мы обязаны двумя прекрасными праздниками Рождества, которых у нас не было ни до, ни после.
Первый и самый трогательный случился в нашей уютной элитной квартире с завораживающими видами на таинственный город. Мы снимали ее «по-черному», и нашими соседями оказались высокопоставленные чины КГБ или того хуже. В огромной квартире на противоположной стороне заснеженного двора жила семья Брежневых, — ее неусыпно пасла суровая стража из носатых русских бабушек. Моей жене удалось превратить это чем-то даже зловещее место в настоящий дом для нашего семейства, где хлебосольно встречали коллег по несчастью с Запада. Сейчас я уже не вспомню, когда именно планировался рождественский ужин 1990 года, потому что он откладывался и переносился столько раз, что мы и наши гости не слезали с телефона.
В те дни заседал Съезд народных депутатов. В стране впервые появился настоящий парламент, однако 25 декабря снова обрушились непредсказуемые события. Все началось с мелодрамы вокруг отставки министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе, предупредившего об угрозе диктатуры, а вице-президентом был назначен зловещий клоун Геннадий Янаев. Шеварднадзе волновался не зря. Спустя несколько месяцев пьяный Янаев, дрожа от страха, возглавит путч сталинистов. Сейчас падение Советского Союза кажется неизбежным, но тогда все было иначе. Старая гвардия КГБ, наши соседи, кипела коммунистической злобой и жаждой расправы. Некоторые скорее прольют кровь, чем выпустят из рук власть. Через несколько дней я увижу жуткое насилие в Вильнюсе: дряхлое большевицкое чудище перед смертью показало зубы.
Но посреди всего этого мы устроили себе «светлый остров счастья и мира», как давно выразился о другом Рождестве в трудную минуту Уинстон Черчилль. С елкой вышло проще всего. Мы просто украсили чахлую советскую елку украшениями из дома, которые как-то исхитрились провезти мимо таможни.
И совершенно особенным, сентиментальным триумфом оказался праздничный стол. Москва в 1990 году все еще была столицей азиатско-кавказской империи. Моя жена поднаторела в умении торговаться на кишащих бандитами московских рынках, как правило они жались к вокзалам, служившим воротами в колониальные владения СССР на Кавказе, на Черном море и в Средней Азии. Торговали на них землепашцы, которые сами все вырастили и к тому же проделали сотни миль на поезде ради скромной прибыли на привилегированных москвичах.
Для рождественского пудинга она нашла восхитительные сухофрукты с берегов Каспийского моря и крепкий темный бренди из Армении. Это были старомодные, мощные ароматы из мира несовременного, которые наверняка еще застали наши дедушки и бабушки. Вне всяких сомнений, вкуснее рождественского пудинга я не едал! Вина нам подарила Грузия — задумчивое красное Мукузани, не похожее ни на один западный урожай, и терпкое белое Цинандали. Самых отважных либо отчаянных ждало советское «шампанское», которое я тогда в шутку звал химическим оружием. Одного глотка всем хватило.
Индейки, конечно, не было. Ее заменил гусь. Не найдя ничего привлекательного ни на одном из рынков, жена прогуливалась по переулку неподалеку и встретила старуху в черном — нервную крестьянку, у которой на продажу была всего одна вещь. Ей очень не хотелось платить за «крышу» мафии, которая подмяла под себя весь рынок. Выглядела она так, словно у нее под полой волшебные бобы — стоит только попросить, но и гусь оказался вполне чудесным. Они быстро ударили по рукам, как в сказке: женщина получила рублей больше, чем мечтала, а мы, в свою очередь, не могли поверить баснословной дешевизне. Я в жизни не ел гуся вкуснее: он походил скорее на гигантскую дикую утку, чем на жирных западных гусей, а по вкусу был такой, словно вырос в заснеженном лесу, потому что так оно и было.
Тот мглистый вечер до сих пор сияет в моей памяти. Снаружи — коричневая слякоть и грязь советской действительности и кричащее, молотящее кулаками злобное государство, корчащееся в смертельной агонии, — воистину так. Внутри — квинтэссенция всего хорошего в нашей и их культуре, увенчанная маленьким, но вызывающим воспоминанием о величайшем враге тирании за всю историю — Господе нашем Иисусе Христе.
Питер Хитченс жил в Москве с июня 1990 года по октябрь 1992 года, ныне обозреватель Mail on Sunday.
